Михаил Магид, Элен Фине
ЦИВИЛИЗАЦИЯ КОЧЕВНИКОВ
Итак, этот небесный град, пока он странствует по земле,
взывает ко всем народам и собирает странствующее общество во всех языках.
Блаженный Августин
В 1890-х годах в Аргентине складывались новые формы политической и социальной организации, в которых особую роль играли анархисты и социалисты из среды иммигрантов. Они дали начало целому культурному движению. То был переломный момент. Аргентинская экономика вступала в эру современного капитализма. В обществе происходили структурные изменения, и оно — отнюдь не безболезненно — пыталось выработать свою собственную идентичность. Поиски идентичности подразумевают выстраивание определенной картины мира, то есть, представлений о времени и пространстве, о жизни и смерти, добре и зле, справедливости и свободе, и, главное, представлений о месте, занимаемом в мире каждым человеком иили социальной группой. Идентичность, как ее определяет Корнелиус Касториадис, это система истолкования мира, созданная обществом.
Как современная нация, Аргентина должна была обзавестись собственной традицией, особым менталитетом, способным объединить в одно целое все части общества. Но, в реальности правящие политические круги, равно как и альтернативные идеологические течения шли к созданию новых, принципиально разных идентичностей.
Последовательные волны иммиграции в «обетованную землю» Аргентины создали почву для развития анархизма. Анархисты, приспособившие свои идеи к местным реалиям, быстро приобрели общенациональное значение. Они закрепились в столице страны — Буэнос-Айресе, а Патагонии, Росарио, Байя-Бланка и ряде других регионов. Крупнейшая и наиболее радикальная их организация под названием ФОРА (Федерация Рабочих Аргентинского Региона) насчитывала до 200.000 членов. Вплоть до принятия закона Саэнса Пенья о всеобщем избирательном праве в 1912 г. социальные низы — рабочие- эмигранты (преимущественно испанцы и итальянцы, но так же немцы, сербы, евреи и арабы) были париями, исключенными из общественной жизни. Но именно благодаря пропасти между громадной частью народа и правящими элитами, аргентинский пролетариат сумел выковать собственную оригинальную и независимую идентичность под влиянием анархизма. Эту идентичность отличали обостренное внимание к вопросам социальной справедливости, творческая самоорганизация, отвержение всех господствующих ценностей — закона, государственности, патриотизма.
ИММИГРАЦИЯ
Анархистскому движению удалось утвердиться на территории Аргентины потому, что для его возникновения сложились оптимальные условия. Важнейшим из них была иммиграция. Тяжелое экономическое и социальное положение аргентинского иммигранта вынуждало его стать в оппозицию властям, и он почти естественно пополнял ряды анархо-коммунистического движения — единственного, что безоговорочно отвергало собственность, нацию и полицейское насилие.
«Управлять — значит заселять». Аргентина как государство-нация должна была прибегнуть к массовой иммиграции, чтобы осуществить модернизацию, стать современной страной. Сломив сопротивление индейцев (кампания в пустыне 1882 г. под руководством Роки), олигархические элиты попытались обзавестись новой национальной идентичностью. Однако аргентинскую олигархию быстро постигло разочарование. Прибывшие оказались в ее понимании ордами нищих и деклассированных рабочих-иммигрантов, необразованных и неграмотных. И их поспешили загнать в нездоровые жилища, поспешили навязать им крайне строгие правила жизни и изнурительный труд, без каких бы то ни было социальных, гражданских и политических прав. Первоначально иммигранты не имели права участвовать в выборах, и были объектом непрерывного полицейского и гангстерского насилия.
Молодая Аргентинская республика разрывалась между желанием вступить в современную эпоху, чтобы укрепить основы своей, с таким трудом завоеванной независимости, и неспособностью интегрировать в общество массы иммигрантов. С 1902 г. олигархические элиты, осознав влияние анархистов на рабочее движение, на народ, оставшийся им совершенно чуждым, осудили их деятельность с помощью закона о проживании, направленного на высылку из страны иммигрантов-анархистов. Элиты испытывали отвращение к этим скандальным плебеям, которых так представляла приехавшая из Испании анархистка Пепита Герра:
Знаете ли вы, кто мы?
Бесчисленная фаланга высланных…
Знаете ли вы, кто мы? Проклятые плебеи!
Которые оплакивают издавна и
До сих пор дни своей горькой жизни.
Мы — дети неблагодарного труда,
Скитающиеся без хлеба и крыши над головой…
Без родительского благословения…
Без любви, без всего…
Но олигархия не могла помешать формированию культурных пространств, благоприятных для возникновения идеалов Социальной Революции. Анархистские организации рабочих позволяли заполнить этот вакуум, созданный не-принадлежностью к обществу. Вступление индивида в группу борцов, то есть в ФОРА, устраняло его изоляцию и предлагало альтернативу той тяжелейшей ситуации, в которой оказались иммигранты. Он больше не одинок, он вместе с другими, такими же как он. Речь шла об отождествлении себя с группой «проклятых», о гордости за принадлежность к оставшимся за бортом. Кроме того, здесь переворачивались буржуазные представления о том, что разбогатевшие в конкурентной борьбе представляют собой естественную элиту. Напротив, богатые — настоящие выродки, отбросы, богатые — это те, кто готов загрызть ближнего ради собственного блага. Бедность — свидетельство честности, доброты, элементарной порядочности. Просто капитализм устроен так, что богатеют самые подлые, а гибнут или обрекаются на нищету самые честные. Поэтому нужно уничтожить этот омерзительный общественный строй!
С другой стороны, иммигранты, приезжавшие в Аргентину в конце 19 века, часто являлись политическими беженцами, поскольку подвергались преследованию в собственных странах. Так итальянский анархист Эррико Малатеста вынужден был в результате своей «пропаганды действием» (боевым операциям) в Италии искать в Аргентине убежище.
Акт бунта может считаться основой существования и тем самым — коллективной идентичности. Борьба имеет смысл в той мере, в какой она побуждает действующие лица обратиться к революционной практике. Угнетенные существуют именно потому, что бунтуют. В Аргентине рабочий, избравший путь бунта против правящих элит, отвергает свою угнетенную долю: он вынужден бунтовать, если хочет существовать и завоевать социальное пространство. Пролетариат иммигрантов, исключенный из политической жизни, не имеет других политических средств, кроме бунта. В случае с анархистами, он формируется в нелегальных условиях, на грани или за гранью господствующих социальных норм. И поэтому все средства оправданы, включая применение насилия против буржуазии и властей. С другой стороны, человек бунтующий формируется в борьбе против авторитета, воплощенного в государстве, армии и церкви. Он становится антиподом по отношению к системе ценностей, которую он не признает и которая не признает его. И, наконец, бунт есть этический акт. Анархисты ощущают необходимость действовать в соответствии с подлинной этикой, которая позволяет их теориям соответствовать практике. Недостаточно, называть себя анархистом; нужно, чтобы мои идеи, мои манеры, мои публичные и личные действия, все мое поведение оправдывали бы мои чаяния, без чего бесполезно говорить об анархизме. Чтобы стать действительно настоящим анархистом, необходимо иметь высокую мораль, честность. Нужно на практике воплощать ценности анархизма — взаимопомощь, равенство, солидарность. Нужно в повседневной жизни, во всех ее проявлениях, вести борьбу против принципа авторитета, против господства, против власти. Угнетенный пролетариат должен вновь обрести моральное достоинство, которое придает смысл его существованию. Он должен обрести сознание, которое позволит ему противостоять буржуазному варварству (переворачивая диалектику капитализма, анархизм здесь становится цивилизаторским, а олигархия — варварской). Доказательством служат следующие слова активиста ФОРА Лопеса Аранго: Рабочее движение развивается в соответствии со своими идеями. Эксплуатация, ежедневно навязываемая наемным рабам, может вызывать лишь оборонительное действие рабочего класса против диктата этой чудовищной системы. Разделение среди пролетариата происходит на уровне истолкований. Люди, подверженные действию одного и того же жестокого закона наемного труда, могут иметь общие потребности и одинаковые стремления к немедленному улучшению своего положения; с одинаковой страстью трудящиеся сражаются на почве классовой борьбы… Но в какой форме должна быть разрушена эксплуатация и тирания? И здесь немедленно возникают трудности с пониманием. Социалист всегда попытается избежать острых конфликтов: он будет предлагать согласительные меры арбитража, защитительные законы, унизительные сделки. Анархист, напротив, будет выступать за продолжение борьбы в прямой форме — пока на это есть энергия — , не только против прямого эксплуататора, против капиталиста, вовлеченного в конфликт, но и против законов, охраняющих его жадность, и против властей, защищающих его действия… Борьбы за хлеб недостаточно для победы. Необходимо, чтобы в сознании человека утвердилось представление о ценности его индивидуальности, этическое отвержение чудовищных конструкций капитализма. Нужно противопоставить материальной реальности духовную реальность».
Аргентинские анархисты полагали, что только в повседневной, непосредственно подконтрольной собраниям наемных рабочих борьбе за улучшение условий жизни и труда, может выковаться новый тип человеческий отношений, основанный на равенстве, самоорганизации, отвержении власти. Именно поэтому в ходе забастовочной борьбы не допустимо обращение в суды, апелляция к законам государства, государственный арбитраж. Вместе с тем, одной только борьбы за кусок хлеба недостаточно, нужна анархистская идея, мечта о самоуправляемом безгосударственном мире, где не будет власти человека над человеком, не будет унижений. Это утопия. Именно поэтому так велико было в Аргентине начала XX века влияние ФОРА. Большинство активных рабочих были анархистами, хотя анархизм был распространен не только среди рабочих. ФОРА ставила во главу угла вопросы этики, духовные вопросы, которые, в то же время, органично соединялись с повседневными делами. Например, с борьбой за 6-ти часовой рабочий день, или со стачками квартиросъемщиков, которых владельцы угрожали выбросить на улицу. Но в принципе считалось, что человек во всем и всегда должен поступать как анархист.
Для Аргентины начало XX столетия — время, исполненное эсхатологических ожиданий. Старый мир должен был вот-вот исчезнуть, новый утвердиться. Данный менталитет наглядно передает история, рассказанная великим аргентинским писателем Хорхе Луисом Борхесом о его детстве. Он вспоминает, что его отец, анархист, во время прогулок по улицам Буэнос-Айреса, показывал ему здания банков и правительственных департаментов со словами: запоминай, как все это выглядит, скоро ничего этого не будет, все станет историей». И вы знаете, — признается Борхес, — я ведь до сих пор жду, когда это случится».
СИНТЕЗ
Анархисты ощущали необходимость создания символического пространства, в котором постепенно могла бы укорениться их традиция. Это пространство сформировалось в значительной степени из европейского наследия, импортированного мигрантами, имело космополитическую ориентацию. Но затем оно изменилось благодаря стремлению анархистов включить коренного аргентинца в народную борьбу, дать и ему традицию протеста. Важно было связать креолов из сельской глубинки с рабочими-иммигрантами крупных промышленных центров. Некоторые писатели использовали для этого легендарную и полемическую фигуру гаучо, аргентинского ковбоя, очень часто ассоциировавшегося с варварством. Аргентинский промышленный рабочий-иммигрант превращался в прямого наследника гаучо. Действительно, гаучо отлично вписывался в традицию народного бунтарства: он был лишен земли и частной собственности, отличался неприятием любого принуждения, был склонен к бунту, разбою и подвергался непрерывным преследованиям со стороны государства. Он стал воплощением индивидуальной свободы: жил без привязанностей, без семьи (слово «гаучо» происходит от «уачо» или «гуачо», что на языке индейцев кечуа означает «сирота»), без хозяина. Благородный разбойник, человек вне закона. В тоже время гаучо — чистый человек, близкий к природе, к ее простым и конкретным радостям. Писатель Альберто Гиральдо так определяет образ гаучо: «он — крик класса, борющегося против высших слоев общества, которое его подавляет, он — протест против несправедливости». Обретенная преемственность между гаучо и городским пролетарием позволила соединить борьбу креолов и иммигрантов, придав плоть и кровь персонажу, имеющему почвенный характер. Так, во время Патагонского восстания 1921-1922 гг., ФОРА вела борьбу вместе с сельскохозяйственными тружениками, восстание было жестоко подавленно правительственными войсками во главе с полковником Варелой и тогда немецкий эмигрант, анархист Курт Вилькенс застрелил Вареллу. Газета «Пампа либре» писала о Вилькенсе: «Гаучо из чужих краев! Брат Вилькенс, тебя обнимают твои товарищи, гаучо из Пампы, которые видят в тебе носителя правды бедных людей». Это был синтез между анархистом и гаучо, даже между иммигрантом и гаучо.
Символическое значение гаучо ценил Родольфо Гонсалес Пачеко, который писал об этом недисциплинированном бунтаре-варваре, мифическом предреволюционном герое: «С кочевником можно создать родину, но нельзя организовать государство. Нужно было обездвижить его, превратив в пеона или в хозяина». Стоит обратить внимание на слово «кочевник», которое использовал Пачеко. Кочевник — иммигрант, как и анархист, он — тот, кто пришел из других мест, в данном случае, из дальних европейских краев. Кочевник-иммигрант вызывал страх у оседлых элит, которые видели в этих нахлынувших ордах возмутителей предписанного властью спокойствия. «Пульс скитаний», по выражению Мишеля Маффесоли, предполагал скрытое бунтарство; кочевая жизнь ассоциировалась с подрывом существующего общества, и потому в каждом иммигранте видели потенциального анархиста. Если современная цивилизация основана на представлениях о незыблемости нации и государства, то столь же очевидно, что существует связь между странствием и распространением подрывных настроений. Но скитание иммигранта, в случае с анархистом, оказывалось утверждающим моментом, мечтой о свободном обществе. Речь шла о творческом кочевничестве.
ДЕЛО АНАРХИСТСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Анархисты, оказавшиеся в аргентинском изгнании, задались целью построить новое общество, новую цивилизацию. Это давало им реальное ощущение со-принадлежности к миру, возможность обрести самих себя. Кочевник ощутил себя в центре мира, даже больше того, у истоков обновления мира. Люди обнаруживали себя в состоянии, которое возвращало к изначальной чистоте, к «рождению». Анархист отнюдь не только разрушал. Он приступал к длительной работе по реконструкции общества. Революционная практика в ходе забастовок и восстаний подтверждала идентичность нового пролетариата, сплачивала его и открывала возможности для возрождения.
Интересный пример веры в необходимость созидания можно обнаружить в «Американском анархистском городе» Пьера Кируля, изданном в 1914 г. «Либертарный легион (…), усиленный и пополненный последними добровольцами, прибывшими из Европы» и «волонтерами Анархии» ставит перед собой задачу освободить своих товарищей по несчастью из-под ига монархии Эльдорадо, чтобы построить анархистский город». Конструктивистское видение Пьера Кироля, включает детальный план анархистского города, продолжающий попытки утопического социализма 19 века в урбанистической перспективе. Речь шла о соединении анархистской идеологии с конкретной формой социальной организации, которая учитывала бы семейную среду и коллективизировала производство и сферу услуг.
Однако, такие детализированные конструкции не типичны для аргентинского анархизма. Считалось, что основная цель движения — это, пользуясь выражением Бакунина, революционная гимнастика». Нужно развить у рабочих способность к самоуправлению и разрушить уважение к носителям принципа господства, власти и закона. Заранее определять, какие конкретные формы примет безвластие, считалось ошибочным, поскольку подобное конструирование нарушало творческий характер созидания. Ведь анархистский коммунизм не может быть результатом проекта, сложившегося в одной голове. Он может быть лишь результатом диалога и соглашений между многочисленными ассоциациями трудящихся. О нем можно говорить сегодня лишь с помощью отрицания (как христианская апофатическая теология говорит о боге): это мир без власти, частной собственности, государственных границ, мир невыразимой в терминах современного языка свободы.
Большинство рабочих были фабричными пролетариями в первом поколении и хранили еще память об утраченном мире ремесла, где производители, объединенные в автономные коллективы — цехи, сами принимали хозяйственные решения и отнюдь не были рабами. Фабричная система, с ее разделением труда на односложные и простые операции, с жестким контролем и диктатом хозяев и надсмотрщиков, вызывала ненависть. ФОРА аккумулировала и усиливала эту стихийную народную ненависть к фабрике. Анархисты говорили о необходимости сломать основу (матрицу) современного угнетения — фабричный деспотизм. Некоторые доходили до идеи разрушения промышленности и создания аграрных коммун. Но большинство анархистов полагало это невозможным, и видимо считало, что фабрику придется каким-то образом перестроить, чтобы она превратилась в механизм, пригодный для рабочего самоуправления. Однако, из-за нежелания разрабатывать конкретные проекты общественной трансформации, данная идея не получила развития. Это делало позиции ФОРА уязвимыми для критики.
Интерес анархистов к созиданию побуждал их создавать пространства общения, доступные для рабочих: библиотеки, космополитические и многоязычные рабочие кружки, где обсуждали самые разные вопросы, вечерние курсы языка в целях ликвидации неграмотности, театральные представления с социальным содержанием. Все это позволяло выковать новую идентичность, которая начиналась там, где кончалось влияние государства. Еще одной формой созидания стало танго. После тяжелых поражений анархистского движения в 30е-40е годы, аргентинское танго стало ассоциироваться с шампанским, икрой, проститутками и пьяной поножовщиной, одним словом с буржуйской пошлостью. Но в начале XX столетия оно, напротив, было музыкой рабочих кварталов, и многие танго исполнялись нелегально, так как были запрещены правительством.
СИМВОЛЫ
Создание идентичности предполагает и символическую сторону, которая включает ритуалы, заменяющие символы господствующей культуры. В Аргентине существовали такие символы, подтверждавшие принадлежность к группе «проклятьем заклейменных»: красные или черно-красные знамена, похоронные ритуалы, народная иконография (образ чистой женщины), праздники, песни (наиболее известной стала песня «Дети народа»), танго… Было очень важно усиливать антипатриотическую народную традицию, которая противостояла национальным праздникам, знамени и гимну. Рабочий не должен был поддаться обману мнимого патриотического братства: «»Славное знамя отчизны»… Они говорят тебе о родине, и тот, кого ты видишь аплодирующим в яростном раже, через пару часов придет к тебе требовать более высокой платы за твою каморку, и ты — счастливчик, если у тебя есть, чем заплатить. Если же нет, тогда ты, твои дети и твоя подруга окажитесь на улице… «О славный день!»… Они называют его славным, потому что в этот день видят нас униженными, смешными и голодными у своих ног… Уходи оттуда, рабочий, все мы для них — плебеи, пришедшие на чужой спектакль со своим дерьмом!»
Серьезной возможностью для рабочих продемонстрировать свою собственную силу были похороны, поскольку они означали оккупацию улицы — привилегированного общественного пространства. Длинные кортежи порой пересекали Буэнос-Айрес из конца в конец, их символическое значение было огромным. Мертвые становились иконами борьбы, бросали вызов власти. Такие процессии государство встречало репрессиями, подчас расстреливало, что вело к появлению новых мучеников, к новым огромным акциям солидарности.
Анархистское движение росло в ходе вязкой повседневной борьбы, забастовок и восстаний, в ходе бесчисленных героических и трагических эпизодов. Оно быстро обрело мучеников и борцов, среди которых серб Косме Будейович, еврей Симон Радовицкий, немец Курт Вилькенс, испанец Эмилио Лопес Аранго.
А КАК ЭТО БУДЕТ ДЛЯ НАС, СЕГОДНЯШНИХ?
Опыт Аргентины дает представление то том, в каком направлении могло бы развиваться современное общество, если оно найдет в себе силы выйти за пределы капитализма. Особенностью современного капитализма, по мнению его исследователя Тони Негри, является относительная прозрачность национальных границ для потоков рабочей силы. Огромная волна миграций изменила лицо планеты, и изменения продолжаются. Похожая (хотя, конечно, и не в точности такая) ситуация сложилась в эпоху Римской Империи, подчинившей себе множество стран в Европе, Азии и Африке, и вызывавшей против своего желания, великое переселение народов.
Христианский мыслитель V в. Августин Гиппонский, отстаивал тогда представление о «двух градах», земном и небесном. В первом царит несовершенство, это наш сегодняшний мир. Второй означает братский союз всех людей вне зависимости от цвета кожи и этнической принадлежности. Так вот, с цивилизацией транснационального капитализма можно соперничать, полагает Негри, лишь на ее же уровне общности, продвигая предлагаемые ей процессы за пределы их нынешних ограничений. «В этом отношении мы можем черпать свое вдохновение в идеях Блаженного Августина, в том, как он видел путь противостояния клонившейся к упадку Римской Империи. Ни одно местное сообщество не могло бы здесь преуспеть и стать альтернативой имперскому правлению; только универсальное, вселенское сообщество, собравшее воедино все народы и все языки и давшее им общее обетование, смогло бы этого достичь. Град Божий — всеобщий град чужестранцев, собравшихся вместе, устанавливающих кооперацию… Однако у нашего земного странствия, в отличие от Августина, нет никакой трансцендентной (запредельной.- прим.ред.) почвы по ту сторону мира; оно есть и остается абсолютно имманентным, присущем нашему миру, посюсторонним. Его непрерывное движение, собирающее чужестранцев в сообщество, делающее этот мир своим домом, оказывается и
средствами, и целью…»
Негри придает особое значение всеобщему номадизму, кочевью, разрушительному для национальных государств и национальной идентичности. Уже в современных США испаноязычное население доминирует в нескольких штатах, а реальное население, включая нелегальных или полулегальных эмигрантов со всего света составляет около 400. млн. человек, против официальных 300 млн. А представьте себе Францию, где сегодня проживает 10, а завтра 30-40 миллионов арабов, берберов, выходцев из черной Африки, португальцев, поляков, сербов, китайцев, корейцев и вьетнамцев. Россию, куда ежегодно пребывают сотни тысяч, если не миллионы, мигрантов со всего СНГ. Прибавьте, что громадная часть мигрантов абсолютно бесправна, лишена всех социальных, политических и гражданских прав, что этих людей официально не существует и что у них, со своей стороны, нет никаких причин отождествлять себя с титульной нацией или с государством, которое их одновременно использует как сверхдешевую рабочую силу и терроризирует. То есть, рабы служат капиталистической системе, но не интегрированы в общество, не являются полноценными его обитателями, они — не часть нации, они — неприкасаемые, они — не-граждане.
Новые кочевники несут в себе фантастическое, бесконечное многообразие жизни, не стесняемой границами. И это, добавим мы, поле борьбы и творческой работы, поле реализации утопии безвластия. Такая космополитическая утопия ненавистна всем патриотам и государственникам. Они верно угадывают в ней свой смертный приговор, подобно последним защитникам античности, которым было ненавистно интернациональное первохристианство. Религия рабов, женщин и изгнанников казалась интеллектуалам и политикам поздней античности опаснейшим, бесконечно уродливым суеверием». Отвращение патриотов — добрый знак.
Однако реализация подобного проекта наталкивается в наши дни на множество проблем. Главная из них, пожалуй, — Общество Спектакля. Ни в Аргентине начала века, ни тем более в Римской Империи, не было всеобщего товарного производства, при котором каждый товар — от утюга до предвыборной программы политической партии — превращается в ток-шоу, в спектакль. Современный рабочий-мигрант, занятый на стройках Москвы или Чикаго, на текстильной фабрике в Париже или в Буэнос-Айресе, замордован не меньше прежнего и столь же бесправен. Но он смотрит телевизор и, как это ни парадоксально, разделяет те ценности, которые предлагает людям капитализм, больше того, убежден, что никаких других ценностей в природе не существует. Это удивительное явление, когда те, кто абсолютно не заинтересован в сохранении капитализма, поскольку отторгнут обществом, искренне разделяют ценности свободной конкуренции» и воспринимают (теле) героев — шикующих миллионеров и поп-звезд — в качестве идеала, объекта для подражания.
Сложившееся положение вещей еще не означает интеграцию мигранта в ту или иную национально-государственную систему. Однако, люди, разделяющие ценности конкуренции и рвачества, невосприимчивы к идеалу социальной справедливости и неспособны к коллективному действию, которое только и могло бы вернуть им человеческое достоинство. Людская пыль закручивается в вихри миграционных потоков, а к творческой самоорганизации оказывается не способна. Данное положение вещей отличает современный мир — мир тоталитарный — от деспотий прошлого.
Конечно, капитализм не вечен и не гармоничен. Он слишком часто обещает райскую жизнь, полную наслаждений, а на деле порождает массовую бедность, войны и экологические катастрофы. Противоречие между реальностью подлинной и реальностью виртуальной бросается в глаза. Но сколько времени потребуется для разрушения спектакля не ясно.
1. Элен Фине. Анархизм и поиски идентичности народа Аргентины
2. Вадим Дамье. Анархистское рабочее движение в Аргентине.
3. Эмилио Лопес Аранго. Доктрина и Тактика
4. Антонио Негри. Империя
