Фантастический рассказ Владимира Платоненко, анархиста, писателя и поэта. Это повесть о том, как национально-государственнические предрассудки могут привести к поражению революции. Но уничтожить Революцию нельзя!
Кто бы мог подумать, что выборы пройдут без фальсификации! Но правительство давно уже помирилось с Горобцем и не искало ему альтернативы, а самому Горобцу фальсификация была надух не нужна — его и так поддерживало почти все Приморье. Он даже распорядился не тратиться на избирательную кампанию и расклеить оставшиеся еще с позапрошлых выборов плакаты: “Если бы не Горобец, мы бы жили в Японии”. В самых дальних районах Владивостока, где меньше было милиции, на некоторых плакатах перед словом “Японии” чья-то дерзкая рука приписала “коммунистической”.
Насчет коммунистической это была чистая правда, ибо сами жители Японии или вернее северной Японии давно уже называли свою страну не Японией, а Коммунистической дальневосточной конфедерацией. Россия, разумеется, такого названия не признавала, ибо видела в нем претензии на свой Дальний Восток. Но сами сыны Ямато, всегда славившиеся безудержным национализмом, уже больше не гордились тем, что они — японцы, а гордились тем, что построили у себя коммунизм; и гордость эту на равных делили с ними и айны, и японские корейцы, и эмигранты из Приморья, поселившиеся в основном на Хоккайдо и жившие своими коммунами.
Говорят, что Японская революция началась под влиянием очередных беспорядков в Приморье. Может, это и так, но события в Японии развивались гораздо быстрее. Во Владивостоке еще только проходили стихийные митинги, а в Японии уже гремели и какие-то троцкисты, и анархо-синдикалисты, и еще чорт знает кто, а в феврале впервые стало слышно о каком-то “Движении имени Котоку Сюсюя”. Сюсюйцы не претендовали на руководство, но всегда были, что называется, в первых рядах, и уже к лету под их знамена встало несколько миллионов, а в сентябре они организовали первую всеобщую стачку. Потом такие стачки пошли одна за одной, и в декабре стачка стала оккупационной. В переводе на русский язык это означало, что работники захватили свои заводы и конторы и работали на них без хозяев. Присланные для наведения порядка полицейские и армейские отряды просто разоружались. По улицам ходили вооруженные патрули из числа сюсюйцев и сочувствующих. Через две недели “Конгресс делегатов трудовых комитетов и территориальных советов” объявил, что на подконтрольной советам и комитетам территории начинается построение коммунизма.
Во Владивостоке вооруженное восстание началось почти на год позже — в октябре следующего года. Японцы к тому времени не только навели порядок в зоне своего восстания, но и вышибли правительственные войска с северного Хоккайдо и с Кюсю и Сикоку, которые правительство пыталось превратить в свой оплот. Только острова Рюкю остались за правительством — народ там тогда еще не поддержал сюсюйцев. Приморцам это все еще только предстояло.
Поначалу однако все шло как по маслу. Большая часть Приморья поддержала Владивосток. Армейские части, которыми Приморье было буквально нафаршировано, в большинстве своем заняли нейтральную позицию, а кое-где даже перешли на сторону восставших, и повстанцы получили оружие. Только погранцы уперлись, но они не совались дальше своих застав и контролировали только Уссури, да узкую полоску вдоль ее берега. Да еще какие-то части, сохранившие верность правительству, отступили к границе южнее озера Ханка, и против них был создан Западный фронт, по линии Камень-Рыболов — Липовцы — Покровка — река Раздольная. Весь рыболовный и торговый флот присоединился к восстанию, начался захват военных судов. Военным морякам это не понравилось, и они свалили на Сахалин, где тоже шло брожение, но до такого как в Приморье не доходило. Там они объявили о своей верности правительству, но активных действий не предпринимали. Японцы прислали корабли с грузом риса. Вместе с рисом из Японии приплыли Урусов и Гнатенко. Гнатенко родился и вырос во Владивостоке, а Урусов был родом ни то из Москвы, ни то из Питера, за свои революционные дела угодил в лагерь, но сумел бежать и вместе с Гнатенко, которому тоже уже светил хороший срок, удрал в Японию. Там оба они присоединились к сюсюйцам и теперь рассказывали о том, как здорово стало жить в стране восходящего солнца. Под их влиянием народ начал делать коммунистические преобразования по примеру японцев.
О том, что это были за преобразования, Горобец знал весьма смутно. То что он слышал, его не то, чтобы совсем, но в общем устраивало. Самого его тогда уже не было во Владивостоке. Радикальный коммунист, человек с каким-никаким опытом командования (в армии был командиром отделения, потом замкомвзвода) Горобец был одним из создателей Трудовой гвардии Приморья. Вскоре его выбрали командиром бригады, а затем эта бригада стала дивизией. К началу декабря в сухопутных частях ТГП было около шестидесяти тысяч человек. Из них — двадцать тысяч под командованием Лозового на Западном фронте, и сорок — на Северном, который тогда еще и фронтом-то не назывался. Сорок тысяч трудгвардейцев были сведены в корпус, состоящий из трех дивизий; и самой укомплектованной из них была дивизия Горобца, которая первой и пошла очищать Приморье от контрреволюции.
Дивизия наступала в направлении Хабаровска. Под Хором, аккурат за мостом через речку Хор ее встретила верная правительству десантная дивизия. Десантники по бездорожью обошли дивизию Горобца слева, перерезали дорогу, заняв Дормидонтовку, и Горобец оказался в мешке. Надежды на помощь не было. Дивизия Воронова из-за отсутствия транспорта еле доползла до Дальнеречинска, где ее передовые отряды были атакованы пограничниками, а дивизия Матвеева находилась где-то на побережье между Великой Кемой и Максимовкой. Верные правительству войска уже подходили к Амуру. Такая вот была ситуация накануне “японской оккупации”.
Конечно, никакая это была не оккупация, и Горобец это прекрасно знал. Оккупируют, не спрашивая согласия, в лучшем случае предупреждают: мы мол к вам идем, так что не удивляйтесь и не рыпайтесь, а то ведь вас замочить придется. А японцы прислали во Всеобщий совет телеграмму: “Готовы по первому требованию оказать военную помощь”. Сторонниками такой помощи были прежде всего Урусов и Гнатенко, командовавший Северным корпусом. Они и раньше-то предлагали позвать сюсюйцев, но тогда их не слушали, а теперь положение было аховое, и они убедили принять предложение. Горобец получил радиограмму от Гнатенко: “Держись любой ценой! Помощь идет”. Через полчаса после того, как десантники предложили Горобцу сдаться и дали двадцать четыре часа на размышление, сорокапятитысячный корпус японских добровольцев высадился во Владивостоке.
Японцы подошли за двадцать минут до истечения срока ультиматума. Они уже насобачились воевать у себя в Японии, они были полностью механизированы и, что всего важнее, их появление было полной неожиданностью для десантников. По самым скромным подсчетам дивизия “крылатой пехоты” потеряла двадцать процентов убитыми и более шестидесяти — пленными. Это был не разгром, это было уничтожение. То, что осталось от десантников, было отброшено к Хабаровску. Японцы передали свои позиции Горобцу и двинулись вниз по Амуру. Противник попытался сделать вылазку, но Горобец оказался хорошим стратегом и разбил его в пух и прах, сам почти не понеся потерь. Японские корабли господствовали на море, и правительственные войска на востоке Хабаровского края, боясь попасть в клещи, начали отступать за Амур, так что Матвеев без боев дошел до устья Амура, где и соединился с японцами.
После этого был образован Северный фронт. Комфронтом был выбран Гнатенко, а Горобца избрали командиром корпуса, который теперь почти весь стоял под Хабаровском. Сформированная (как и весь Трудфлот) из матросов рыболовецких и торговых судов Амурская флотилия блокировала Хабаровск с реки, изредка перестреливаясь с пограничными катерами. Потом погранцы, получив приказ из центра, оставили свои заставы, поднялись вверх по Уссури и, переправившись через озеро Ханка, заняли позиции против Западного фронта. Теперь они были единственной верной правительству силой в этом районе, потому как стоявшие там армейские части окончательно разложились. Пограничные катера, лишившиеся береговых баз, ушли в Амур выше Хабаровска. Амурская флотилия вошла в Уссури.
Горобца поначалу охватил энтузиазм. Но скоро на смену энтузиазму пришли невеселые раздумья. Идти со стотысячной армией на Москву можно только при одном условии — если она будет расти по дороге. Между тем, за Амуром повстанцев, похоже, не ждали. Даже Хабаровск защищался отчаянно. Ледоколам Амурской флотилии приходилось регулярно долбать лед на Амуре, чтобы по нему не могли перейти правительственные части. По скупым сведениям из России, там шла отчаянная антияпонская пропаганда. К весне мало что изменилось. Президент, объявивший Третью Отечественную войну, грозился послать на Дальний Восток корабли с Балтики, но они пока не отправлялись. Японцы вместе с Трудфлотом, прочно держали море в своих руках. Но Хабаровск пока упирался, а Западный фронт не был ликвидирован, хоть и несколько отодвинулся к западу.
“Ничего, — усмехался Урусов, частенько появлявшийся на Северном фронте, — Хабаровск можно и им оставить, если согласятся его демилитаризовать. А у погранцов — в тылу китайцы. Еще месяц-другой — они осмелеют и оккупируют их территорию. С китайцами им не справиться. А против нас китайцы не попрут, мы для них — буфер”. Горобцу это не нравилось. Он не хотел, чтобы исконно-русскую территорию захватывали китайцы, которых и так в Приморье развелось, как собак нерезаных. Но когда он говорил об этом Урусову, тот его не понимал: “Что это за буржуазные предрассудки? Ты воюешь за освобождение пролетариата, и русский буржуй для тебя такой же враг как и китайский. Твоя родина — земной шар, и какая тебе разница, чей сапог ее топчет? Погоди, накопим сил, так не только до границы, до Шанхая дойдем!” Горобец не хотел идти на Шанхай, он хотел идти на Москву, а Урусов только смеялся: “А почему не на Пекин? Чем китайские рабочие хуже русских? Тем, что у них глаза косые? А ты на свои посмотри! — глаза у Горобца и в самом деле были по-восточному косые, потому как его бабка по материнской линии была удегейкой. — Пойми, дура, наша цель — не Москва и не Пекин, а мировая коммуна. А с чего мы начнем: с Москвы, с Каира или с Рио-де-Жанейро — какая разница?” Горобец представлял себе, как в Москве (которую сам он видел только по телевизору да на открытках) по Красной площади перед Мавзолеем под мелодию “Прощание славянки” в едином строю проходят на параде бойцы всемирной коммунистической армии: китайцы, негры, мексиканцы…, и на душе у него становилось легко. Но затем опять начинались сомнения: “Мировая коммуна… Когда это еще будет? А пока не с Россией, а с Японией?” Во Владивостоке хоть и со скрипом, однако устанавливались коммунистические отношения. Впервые после стольких лет народ наедался досыта. Приморцы наконец почувствовали себя людьми. Но Горобец думал не об этом. Он знал, что приморское хозяйство все больше связывается с японским, и что фронт наполовину держат японцы, а по другую стороны фронта стоят такие же русские, как и он. В этой ситуации он и решился на поступок, определивший и его дальнейшую судьбу, и судьбу Приморской революции, и исход Третьей Отечественной.
Пятого мая к нему доставили парламентера с правительственной стороны. Парламентер передал ему два письма. Одно было от командующего фронтом с той стороны генерала армии Нехлюдова: “Мы пришли, чтобы восстановить территориальную целостность России. Предлагаю вместе с нами содействовать освобождению Родины от японской оккупации.” Другое — от президента, более циничное: “Нам известно, что решение о передаче Приморья под власть Японии принималось без Вашего ведома, и ответственность за него Вы не несете. В случае перехода на нашу сторону, обещаем Вам и Вашим солдатам полную амнистию за участие в антиправительственных действиях, а также сохранение за Вами должности командующего корпусом с присвоением соответствующего воинского звания”. Это письмо Горобец использовал в сортире. Письмо Нехлюдова — сохранил.
Восьмого мая российская транспортная авиация беспрепятственно доставила в Хабаровск свежее подкрепление. Противовоздушная оборона Горобца не сделала ни выстрела, а японские истребители, предназначенные специально для воздушной блокады Хабаровска, остались на аэродромах. Наблюдение за противником не входило в обязанности японцев, о необходимости подняться в воздух их должен был оповестить Горобец. Но Горобец уже сделал свой выбор.
Затем российские части вышли из Хабаровска и ударили во фланг японцам. Гнатенко объявил Горобца предателем и призвал трудгвардейцев не подчиняться комкору, но было уже поздно. Японцы отошли с большими потерями, Горобец остался прикрывать Хабаровск, а правительственные войска покатили прямиком на Владивосток, заходя одновременно в тыл Западному фронту.
Между тем переход на другую сторону не прошел для корпуса бесследно. Часть трудгвардейцев пошла за своим командиром, но часть расценила его поступок как предательство. Многие просто не могли понять, что происходит, и предпочли уйти в леса и там разобраться, что к чему. Хуже всего было то, что граница прошла не между полками, не между ротами и даже не между взводами, а между отдельными бойцами — в каждом отделении были и те, и другие и третьи. Естественно, такой корпус не мог быть боеспособным. Японцы загнали его в Хабаровск, заперли там и бросились за российскими частями, догнав их уже под самым Владивостоком. Появление у них в тылу японской дивизии было для наступающих полной неожиданностью, и они отошли, пропустив японцев в город. Владивосток не был взят, но положение повстанцев оставалось тяжелым. Нейтральные армейские части начали одна за другой переходить на сторону правительства и занимать города и поселки, разгоняя повстанческие гарнизоны. Дивизии Западного фронта оказались в окружении и были почти полностью уничтожены; лишь немногим из трудгвардейцев удалось пробиться к морю севернее Славянки, где их подобрали трудфлотовские корабли. Да еще пятый отдельный полк, на две третьих состоявший из китайцев, одним им ведомыми тропами пробрался на территорию Поднeбесной и попытался оттуда переправиться через Уссури, но был окружен китайскими частями и сдался. Лозовой погиб в бою. В Уссури вернулись пограничные катера. Повстанцы удерживали побережье от устья Раздольной до устья Амура. Две японские дивизии и Амурская флотилия растянулись вдоль Амура до самого Хабаровска, что было небезопасно.
К июню от корпуса Горобца осталось двенадцать тысяч человек, сведенных в дивизию — остальные либо дезертировали, либо сдали оружие и ушли по-хорошему (Горобец сам разрешил такое, чтобы избавиться от ненадежных). Ряды Горобца пополнились за счет объявленой в Приамурье еще в марте и продолжавшейся до конца мая добровольной мобилизации. В одном только Хабаровске набралось одиннадцать тысяч добровольцев. Еще шестнадцать тысяч было набрано в северной части края. Уссурийскую, Хабаровскую и Приамурскую дивизии собрали в один Добровольческий корпус, которым теперь командовал Горобец. Третьего июня корпус вышел из Хабаровска и начал теснить японцев на северо-восток. На соединение с японцами шел Гнатенко, собравший в пятитысячный кулак часть трудгвардейцев, ушедших от Горобца после перехода того на сторону правительства. Горобец не дал ему встретиться с японцами, окружил под Найхином и уничтожил отряд полностью. Половина отряда сдалась и была отправлена в лагерь для военнопленных, остальные были перебиты. Гнатенко застрелился. Японцы, не вдаваясь в затяжные бои, отошли к Ванино и оттуда морем перебрались во Владивосток. Амурская флотилия ушла в Татарский пролив.
Но силы повстанцев еще не были окончательно сломлены. От Трудовой гвардии Приморья под Владивостоком осталось две тысячи, кроме того город защищало сорок тысяч японцев. Но японские корабли и Трудфлот курсировали вдоль побережья, не давая выбить повстанческие гарнизоны из прибрежных поселков; по горам бродили партизанские отряды из бывших трудгвардейцев и бойцов выбитых армейскими частями гарнизонов; а в самом Владивостоке двадцать тысяч человек, не расстававшихся с оружием, были готовы в любую минуту оставить свои рабочие места и драться с армией на улицах города.
В августе наконец появилась эскадра из балтийских и северных кораблей под командованием контр-адмирала Бубенцова. К ней присоединились остатки Тихоокеанского флота, и сила получилась внушительная. Японцы и Трудфлот приготовились к сопротивлению, и произошло несколько перестрелок, но до серьезных стычек не дошло — обе стороны не столько применяли силу, сколько демонстрировали ее. Бубенцов попытался сагитировать трудфлотовцев к переходу на его сторону, но дело оказалось гиблое — все, кто после перехода Горобца усомнились в правильности своего выбора еще в мае-июне сошли на берег. Это здорово ослабило Трудфлот, но им не сказали ни слова. Разборок на кораблях не хотел никто — ни те, кто жаждал великих потрясений, ни те, кто мечтал о великой России.
Скоро стало ясно, что в случае серьезной заварухи весь японско-повстанческий флот все-таки окажется на дне, но жизнь свою продаст дорого. Гибель японских кораблей и Трудфлота означала морскую блокаду Владивостока. Уход — тоже.
Горобец обратился к Президенту с предложением объявить повстанцам всеобщую амнистию, если те сложат оружие. Президент отказался, требуя безоговорочной капитуляции. Но о предложении Горобца стало известно, и это позднее прибавило ему популярности.
Постепенно правительственные войска заняли все побережье, кроме узкой полоски от устья Раздольной до Находки. Но Владивосток держался. И тогда в генштабе заговорили о возможности воздушной атаки города.
Идея ударить по повстанцам с воздуха была не нова. Военные летчики в Приморье с самого начала либо заняли нейтралитет, либо поулетали за Амур (в отличие от летчтчиков гражданских, из которых была сформирована транспортная авиация ТГП), так что еще в декабре российская военная авиация была приведена в боевую готовность. Но переход на сторону повстанцев нескольких частей ПВО и появление в Приморье японских истребителей резко охладили пыл штабных генералов. Теперь, когда от повстанческого ПВО остались рожки да ножки, а все приморские аэродромы были заняты правительственными частями (так что даже транспортная авиация ТГП теперь базировалась на Хоккайдо), старая идея вновь ожила.
В конце сентября президент пошел-таки на объявление амнистии всем, кроме японцев, и одновременно дал два дня сроку для полной сдачи, пригрозив в случае отказа начать бомбежку города. После этого Всеобщий совет принял решение об эвакуации.
Вместе с японцами уплыло около сорока тысяч русских, не считая матросов Трудфлота. Многие просто не верили в амнистию, такие потом вернулись. А кое-кто всерьез решил, что лучше жить в коммунистической Японии, чем в капиталистической России. Как, например, Урусов, которому, кстати, обещали амнистию не только за эту войну, но и за все его прошлые дела. Урусов в последние дни обороны был одним из самых активных в ВС, да и в Горштабе, именно он последним сошел на палубу корабля, уходящего в Японию; поэтому его возвращение должно было означать окончательное национальное примирение. Так что даже Горобец уже в бытность свою губернатором по интернету послал ему письмо, предлагая вернуться. “Ты же — русский, — писал он, — твоя Родина — Россия, а не Япония!” “Я — не русский, я — коммунар, — написал в ответ Урусов, — моя Родина — коммуна, а там, у вас меня ждет рабство у какого-нибудь буржуя. А ты, м…к, думаешь, что российское г…о — вкуснее японского меда, ну так и ешь г…о и соси х…р русским буржуям!”. “А ты — японским коммунарам,” — подумал Горобец и больше не писал.
Вскоре после окончания войны его отправили в отставку. Но на бобах он не остался. На губернаторских выборах, несмотря на все фальсификации, Горобец получил шестьдесят и два десятых процента голосов. Ставленник президента — двадцать четыре и шесть. Остальные бюллетени были признаны недействительными. Интересно, что против обоих не голосовал никто — такие просто не пришли на выборы.
На своем посту Горобец сделал многое. Выбил из бюджета деньги на восстановление хозяйства и потратил их по назначению. Опираясь на присланные войска, железной рукой задавил преступность. Несмотря на потерю кадров, возродил рыбный промысел. Способствовал возвращению значительной части беженцев. Дважды на него было совершено покушение: первый раз его пыталась отправить на тот свет мафия, второй — просто какой-то псих с геростратовой манией, вообразивший, что страшно прославится, убив такого человека как Горобец. На второй срок его выбрали с еще большим отрывом от соперников. И на третий — тоже.
Его популярности не вредили даже радио- и телепередачи из Японии, в которых бывшие приморцы рассказывали, как хорошо жить при коммунизме. И хотя Японская революция нашла сочувствующих во всем мире, и даже лозунгом бразильских повстанцев стало: “Сделаем как в Японии!” (и ведь сделают, похоже!); несмотря на все это, приморцы только посмеивались, слушая или смотря очередную передачу. Может, дескать, им там в Японии и хорошо, но только нам и здесь неплохо. Тем более, что после окончания Третьей Отечественной в Приморье практически не осталось коммунистов. Кто был убит, кто сбежал в Японию (японские корабли тогда до самой зимы тайно подходили к берегам России, чтобы забрать партизан), кто просто поумнел, как сам Горобец. Ведь он когда-то тоже верил в коммунизм. А теперь убедился, что и при капитализме можно нормально жить, если у власти стоит человек, понимающий народ и заботящийся о нем.
К тому же победа в Третьей Отечественной войне заметно подняла патриотизм русского народа. Еще бы! Впервые за долгое время Росия выиграла войну, не только отстояв свою территориальную целостность, но и закрепив ее — японское правительство на Рюкю официально отказалось от притензий на Курилы ради того, чтоб заключить с Россией договор о помощи в случае войны с КДК. Кстати, хотя воевать с японскими коммунистами России не пришлось, но восстание на Окинаве было подавлено не в последнюю очередь потому, что Россия привела в боевую готовность свой Тихоокеанский флот, и кораблям КДК пришлось торчать у берегов Хоккайдо, вместо того, чтобы идти на помощь окинавским коммунистам. Эта победоносная операция еще больше усилила патриотические чувства приморцев.
Правда, как сообщают соответствующие органы, до сих пор во Владивостоке (а может и где еще) есть с десяток идиотов, которые жалеют, что Приморье осталось русским. Но сил у них хватает только на листовки да надписи на стенах. Тем более, что действовать им приходится в глубоком подполье.
Горобец подошел к окну и покачал головой. Что и говорить — легки на помине! И смелости им не занимать, равно как и дури. Вот уж кому не спится в ночь глухую! Прямо напротив его окна, не взирая на обилие постов вокруг, кто-то написал черной краской: “Ты еще проснешься в коммунистической Японии, сука!”
Вл.Платоненко