Месть за «случайную смерть анархиста» Джузеппе Пинелли. Статья Альфредо Бонанно, опубликованная в русском переводе в журнале «Автоном» №32: https://avtonom.org/node/14990
Примечание переводчика. 12 декабря 1969 года в Аграрном Банке на Площади Фонтана в Милане
прогремел взрыв, унёсший 15 жизней ни в чём не повинных людей. В конце 60-х — начале 70-х годов революционное движение Италии находилось на пике своей силы, и всё больше людей брали в руки оружие, чтобы вести борьбу против государства и капитализма. Именно в этих обстоятельствах итальянские фашисты, при поддержке ЦРУ и НАТО, организовали ряд террористических актов на транспорте и в общественных местах, жертвами которых стали самые обычные люди. Задача этой <<стратегии напряжения>>, как её тогда называли, была предельно проста — свалить вину за кровавые преступления на левых, дискредитировать их этим, и, наконец — захватить власть в наступившем хаосе. Одной из таких изуверских акций стал и тот взрыв в Милане. Вероятно, в свете последних трагических событий в московском метро (а теперь и в аэропорту «Домодедово») приведённая ниже статья может быть особенно
интересна.
Одним из первых подозреваемых и арестованных по данному делу оказался анархист 41-летний Джузеппе Пинелли, железнодорожный работник и активист <<Чёрного Креста>>, отец двух дочерей. Спустя 3 дня, 15.12.1969 Пинелли <<выпал>> (по официальной версии выбросился) из окна полицейского участка. Практически нет сомнений, что <<несчастный случай>> — на самом деле был полицейской казнью безвинного человека, ставшего жертвой репрессивной машины <<демократической>> Италии, где силовые структуры действовали в смычке с ультраправыми. Данный случай стал основой для пьесы Дарио Фо <<Случайная смерть анархиста>>, поставленной в Москве в Театре Сатиры. Джузеппе Пинелли <<выпал>> из окна кабинета, принадлежавшего Луиджи Калабрезе — комиссару полиции по политическим делам.
17 мая 1972 года Луиджи Калабрезе настигло заслуженное возмездие — он был застрелен итальянскими революционерами из группы <<Непрерывная Борьба>>. Это событие легло в основу текста Альфредо Бонанно — 72-хлетнего анархиста и мятежника, отбывающего ныне срок в греческой тюрьме за попытку экспроприации. Итак вот текст:
Я знаю, кто застрелил комиссара Луиджи Калабрезе 17 мая 1972 года, возле его собственного дома в Милане на виа Керубини, 9, в пятнадцать минут десятого утра.
Это серьёзное заявление. Не потому, что оно влечёт за собой судебную ответственность и не по причине добрых намерений Калабрезе, на которые мне плевать. Причины совсем иные — на них-то мне и хотелось бы обратить внимание читателей. Для начала, давайте остановимся и на секундочку задумаемся, а в чём бы вы могли быть абсолютно уверены? Мы просыпаемся утром, торопливо завтракаем, бежим в школу, на работу, в ближайший парк пообщаться с друзьями, одним словом — каждый по своим делам. Вечером мы возвращаемся домой, растягиваемся на простыне, почти всегда точно также, как и вечером ранее. Это даёт нам чувство уверенности после всех событий, что пронеслись перед нашими глазами в этот день. Когда что-нибудь происходит, даже что-нибудь самое простое — например, мы выпиваем утреннюю чашку кофе в кафе — всё, что творится вокруг, блекнет, почти что теряется и исчезает в тщетном стремлении к чистоте ощущения. В конце концов у нас остаются лишь воспоминания о том, что произошло, обо всём, что мы делали… но наши сведения об отдельных эпизодах настолько неадекватны, что мы уже не можем быть ни в чём уверены. Но как такое возможно? — воскликнет кто-нибудь. Ответ прост. Мы можем с уверенностью вспомнить исключительно и только то, что нам действительно интересно, что настолько сильно задевает наши личные чувства, желания, мечты и планы, что оставляет след в нашей душе. Мы помним только то, что нас зацепило. Жизнь нечасто нас цепляет — вероятно, оно и к лучшему. Представляю, каково было бы жить всё время на пределе эмоций, почти готовым взорваться, захлебнувшись нахлынувшим адреналином…
Немного спокойствия, пожалуйста!
Но поскольку мы не вьючные животные, а мужчины и женщины, заботящиеся о том, чтобы прожить свою жизнь, мы смотрим на вещи более разборчиво. Мы фильтруем события, происходящие вокруг нас, не только те, что мы видим собственными глазами, но также и те, о которых нам позволяют узнать величайшие глазные протезы современности — газеты и телевидение. Даже те события, что сильно оторваны от нас в пространстве, и случились за тысячи километров — также близки, как будто бы всё произошло за нашим домом. Мы привыкли к этому, но есть кое-что, что трогает нас сильнее. Что означает <<быть поражённым в самое сердце>>? Это значит, что мы
застыли с разинутом ртом и чувством боли, тревоги, отвращения, гнева или, что с физиологической точки зрения одно и то же, с чувством наслаждения, энтузиазма, возбуждения и т. п. Эти события западают нам в душу и составляют массив того, в чём мы уверены.
Я прекрасно знаю, что на свете нет никакой <<абсолютной уверенности>> в смысле, чего-то объективного и, если быть точнее,
подходящего для всех. Но когда кровь вскипает в наших жилах при виде пятнадцати разорванных на куски тел в главном зале Аграрного Банка на площади Фонтана в Милане, то, пройди хоть сотни лет, у нас останется уверенность, что случилось нечто омерзительное, нечто, что могли совершить лишь презренные слуги Государства. И это именно та уверенность, которую я хотел бы обсудить.
Каждый раз, когда я думаю о Пинелли, выброшенном из окна кабинета
комиссара Калабрезе в полицейском участке на виа Фатебенафрателли в Милане — кровь вскипает в моих жилах.
Отсюда и моя убеждённость. Тысячи адвокатишек, собравшихся, чтобы рассказать мне об изумлении бедного полицейского инспектора, лицезревшего могучий прыжок Пинелли, растворившегося в воздухе миланской ночи — не кажутся мне убедительными. Мне даже не нужно читать списки товарищей, запертых в соседних комнатах и слышавших, как страсти на допросе накалялись, и то, какие проклятия сыпались на Джузеппе перед его убийством и после него. Эти доказательства ничуть не прибавляют мне убеждённости. Точно так же, как ничуть не убавляют её заявления детей, выросших в тени обвинения их отца и тяжкая память
о вдове, к которой я никогда не испытывал никакой жалости. Решительный мужчина, уверенный в себе — эдакая карикатура из фильма, — однако осознающий ситуацию. Это он был ключевой фигурой полицейских штаб-квартир Милана в дни, когда рвались бомбы. Он был тем, кто вершил дела, возможно, более великие, чем он сам. Но, конечно же, он был не в состоянии понять убеждённые сердца, те самые сердца, что более всего его интересовали. Да и на какое понимание способна
свинья, да ещё и та свинья, что хочет сделать себе карьеру любой
ценой?
С тех пор никто не говорит об этой персоне что-либо конкретное, что нельзя обратить в миф, напротив — она словно бесплотный дух. Течение времени и смерть породили образ и сгладили черты этого персонажа, обратив его в часть государственного иконостаса мучеников. Несчастный Калабрезе, 34 года, истинный джентльмен с беременной женой и двумя малыми детьми. Скромная квартира на третьем этаже дома 6 по виа Керубини. После его смерти жене пришлось ждать почти год выплаты в 156 000 лир. Как грустно.
Но бедненький Калабрезе смотрел на жизнь иначе. Он хотел быть победителем, он играл грязно и он сумел создать вокруг себя ореол крутизны, непобедимости. Он был всегда первый на виду, побеждая любую конкуренцию, коллеги Калабрезе ненавидели его, а начальство боялось. Каратист, приверженный культу силы, он был настолько лицемерен, что умел казаться всем искренним верующим католиком, богобоязненным человеком. Основам такого поведения он обучился в Америке, где работал совместно с ЦРУ. Мало кто из итальянских суперкопов в те годы мог похвастаться подобным опытом. В беспокойные дни после Миланской бойни все кругом боялись всех остальных. Впервые запах террора проник в провинциальную, простоватую атмосферу нашей страны. Даже индустриальный мегаполис, в действительности, не знал времён, подобных тем, что начались тогда.
Почему Пинелли? Мы этого не знаем и никогда не узнаем. Это могло случится с любым другим товарищем. Попытка выбросить человека из того же самого окна того же самого кабинета Калабрезе имела место несколькими месяцами ранее. Это произошло с Брачи, который запросто мог соскользнуть с карниза. Ему повезло. Просто степень государственной важности взрывов на Фьера Милан была не такой высокой, как на Площади Фонтана. Как можно скорее состряпать дело об <<анархистском следе>> было задачей именно Калабрезе. Он был специалистом по миланским анархистам и тем, кто был с ними связан. Кто лучше, чем Калабрезе, мог собрать воедино все нити этой истории, уже начатой Вентурой, опубликовавшим <<анархистские>> тексты в открыто фашистском издательстве, существующим к тому же на деньги правительства?
Очевидно, решение свалить вину на анархистов было принято уже за несколько месяцев до взрыва, чему доказательством служат бомбы на Фьера. Многие товарищи попали в тюрьму в тот раз. И в это время, повсюду выискивая зацепки, кругом шнырял бедненький Калабрезе в своём свежевыглаженном костюме, со своей разумной и чёткой позицией, своей культурностью (если это можно так назвать, во всяком случае, он умел надёргать что-нибудь тут и там) и его способностью быстро принимать решения. Быстрые решения. Человек, работавший на ЦРУ, не мог не справиться с задачей принимать решения так же быстро, как и сами люди из ЦРУ, безжалостно и хладнокровно выполняющие свою работу. Только нынешние времена изменили эту ситуацию. Теперь спецслужбы, начиная с ЦРУ и МИ5 и заканчивая печально известным Моссадом, выглядят неподготовленным и некомпетентным сбродом, овеянным мифами, позволяющими им казаться круче, чем они есть на самом деле… Комиссар Луиджи Калабрезе был одним из тех безупречных наёмных убийц. Вокруг него сложился миф несокрушимости и твёрдой решимости, устраняющих все препятствия на его пути. Этот миф впервые дал трещину во время суда над <<Непрерывной Борьбой>>, когда Калабрезе имел бледный вид. Он был обвинён в том, что это он убил или, во всяком случае, причастен к убийству Пинелли — это именно то, о чём мы говорим сейчас. Его заикающиеся ответы по сей день звучат в умах многих товарищей.
День 17-го мая стал для Великого Комиссара роковым. Всё, казалось бы, шло как обычно, повседневная утренняя рутина: завтрак, прощание с беременной женой, двое детей, одному три года, другому двенадцать месяцев, какая прекрасная семейная идиллия! Да, у палача тоже есть семья. Это кажется невозможным, но это правда. И семья палача смотрит на его работу, как на любую другую, конечно, со своими особенностями, ведь палаческую специальность не каждый может освоить. Под маской, скрывающей палача, есть место и для многочисленного потомства и для жены, любящей рожать детей.
В тот роковой день, примерно в 9 утра, комиссар Луиджи Калабрезе вышел на улицу. В 9:15 злой рок настиг его — в виде двух пуль, одна за одной. Медицинский отчёт: остановка менинго-церебральной черепной системы, вызванная пулями из огнестрельного оружия (в правую часть затылка). Сирены скорой помощи ревут вдоль виа Крокебианка ди Виальба. В 9:27 комиссар Луиджи Калабрезе скончался в больнице Святого Карло.
Судебное вскрытие тела Пинелли провели профессора Людови, Мангигли и Фальци… Кто они? Обычные трупорезы? Мне так не кажется. По крайней мере один из них был агентом спецслужб, как, несколько лет спустя, было выяснено в одной малозаметной газетной статье. Зачем ему нужно было там быть? Потому что они хотели быть уверенными в том, что заключение экспертизы будет таким, каким нужно (не слишком ли много народу было в кабинете Калабрезе?). И потроша тело нашего товарища, они просто хотели обделать свои дела как можно скорее. Одно несомненно. Так как результатом работы Калабрезе стало кровавое месиво (внезапно выяснилось, что Пинелли носил три ботинка) — задача анатомов была выполнена блестяще. После вскрытия никакие юридические обследования тела были уже невозможны.
Отойдя от входа в свой дом, Калабрезе направляется к островку безопасности в центре проезжей части, где припаркован фиат 500 его
жены. С обеих сторон припаркованы примула и опель. Первый выстрел попадает ему в правое плечо, второй отстреливает ему часть башки. Пространство между опелем и фиатом потихоньку заливается кровью. Люди, что были там, не сразу поняли, что произошло. Они не
обратили особого внимания на выстрелы, прозвучавшие в весеннем воздухе, подобно звуку буксующей старой машины. Затем кто-то заметил лежащее ничком тело и кровь, растекающуюся пурпурным пятном. Полиция, карабинеры, скорая — всех тут же вызвали, как и бывает всегда в таких случаях, словно списанных со старой скучной повести. Правда, в этот раз на место спешили высшие эшелоны миланской полиции. Глаза Гиды наполняются слезами. Старый фашист-тюремщик, искушённый во множестве заплечных делишек и пыток, он тронут до глубины души, видя тело своего верного коллеги, валяющееся в собственной крови.
Похороны commissario finestra (<<комиссара-дырки>>) необычайно пышны, горы венков. Тело доставили в церковь. Викарий Милана читает заупокойную: <<Яркий пример самопожертвования во имя долга>>. Просто невероятно, насколько бессовестны все эти люди. Ссылаясь на заявление Джеммы Калабрезе, кардинал Коломбо сказал:
<<Прекраснейший цветок, который расцвёл на крови убитого комиссара — это прощение его вдовы>>. Невероятно! Прощение. Какое волшебное слово! Нам пришлось ждать годы, прежде, чем оно было сказано вновь — другими людьми, в другой ситуации, но опять же в связи со смертью Калабрезе.
Но впрочем, позвольте продолжить рассказ по порядку. Кажется, кто-то ещё что-то помнит о том майском утре. Какая удивительно превосходная штука — память! Это память о раскаявшемся террористе, само собой, требующая изучения. В городке Масса жил-был продавец траурных повязок. У него был киоск с этими повязками. Возможно, он также торговал <<Кока-колой>> и лимонадом, я точно не знаю. Так или иначе, это был типичный лавочник, пытающийся свести концы с концами. Однако, за его безобидной наружностью скрывался опасный преступник! Больше того, этот преступник рассказывает, вещает, нет — повествует о том, что он делал в то утро 17 мая 1972 года, когда он сидел в машине на виа Керубини и ждал, ждал, ждал…
Но кого он ждал? Наш друг называет имя, потом ещё два имени, называя их исполнителями убийства Калабрезе. А он был лишь помощником, водителем подлинного убийцы…
Но скажи, мой дорогой раскаявшийся дружочек, неужели у карабинеров есть только одна запись на кассете, что все, кто принимает <<честь>> носить мантию информатора, всегда поют одну и ту же песенку? То же самое и с историей с маленькой девочкой из судебного дела против анархистов в Риме (это дело до сих пор находится на рассмотрении в суде). Все эти <<непомнящие>> извечно повторяют только то, что они зазубрили из текстов, подготовленных карабинерами?
Но есть, есть кое-что, что неведомо судьям, что неведомо даже самому раскаявшемуся — это тот факт, что я знаю, кто убил комиссара Луиджи Калабрезе 17 мая 1972 года, возле его собственного дома в Милане на виа Керубини, 9, в пятнадцать минут десятого утра. И я буду идти до конца всегда. <<Раскаявшийся>> лишь пересказывает подготовленный для него очень плохой текст. Но давайте не будем забегать вперёд.
Комиссара на виа Керубини ждали ради отмщения. Мёртвая тишина встретила тело Пинелли 20 декабря 1969 года на выходе из морга. Было пятнадцать минут четвёртого. Начался дождь. Мы двинулись к виа Пинесте. Его жена Лиция сказала: <<Я настоятельно прошу, чтобы похороны Пино Пинелли, открытые для всех его друзей, которые хотели бы принять в них участие, прошли в приватной атмосфере, без привлечения организованных групп, делегаций или символов>>. Я не знаю, зачем она сделала подобное заявление, но точно не по тем причинам, по которым я сам пришёл к такому же выводу: символика, баннеры групп, возможно, даже флаги, развевающиеся на ветру, были бы неуместны. Был только один чёрный флаг. В конце оказалось, что флагов и так больше, чем необходимо. На цветочном венке начертана короткая фраза: <<Анархисты не забудут тебя>>. Я спрашивал себя, забудем ли мы Пинелли, или уже забыли? Сомнения оставалось при мне до самого кладбища Маггиоре. Могила 434, участок 76. Там я отбросил сомнения. И тысяча моих товарищей отбросила.
Калабрезе должен быть убит!
Прощай, прекрасный Лугано!
Возмездие — это вопрос гордости. Гнусность случившегося не может измеряться смертью Пинелли, и, вероятно, даже бойней, где погибли пятнадцать и были ранены девяносто человек. Такое измерение стало бы чисто юридическим уравнением, пожалуй, лишь немногим более верным, чем те, что предписаны в книгах законов. Такое измерение меня не интересует.
Возмездие — это нечто большее. Возмездие само по себе, а не атака, форму которой оно принимает. Так что, если смотреть на вещи иначе, убийство Калабрезе было не <<сопоставимой>> местью, сопоставимой со смертями на площади Фонтана или смертью Пинелли. Смотря на вещи подобным образом, вы неизбежно вновь вернётесь к тому самому юридическому уравнению. А месть, следовательно, — нечто большее. Не око за око, не зуб за зуб — как утверждает Библия, рационализируя и предваряя мстительное поведение, которое было непредсказуемо. Это настоящий <<кодекс возмездия>>, по иронии судьбы, казавшийся большинству лишь возмездием самим по себе. То большее, что таится в возмездии, отметает любые размышления о <<сопоставимости>> ответного действия. Это вовсе не месть, если это не разрыв всех границ, всех систем измерения, когда вы варварски уничтожаете врага, стираете его в порошок или, во всяком случае, наносите ему такой ущерб, который он никогда не сможет забыть.
Если бы месть была <<сопоставимой>>, то она была социальным институтом со всеми вытекающими отсюда последствиями, а значит, мы оказались бы вновь в плену некоего свода правил, пусть даже и неписанного. Ситуация бы обязывала меня мстить за себя, подчиняясь
определённым правилам, в противном случае, если бы я не стал мстить или мстил бы чрезмерно, нанося ещё и вред тому, что вокруг — я бы имел бледный вид, и ко мне бы дурно отнеслись. Напротив, если всё, что принуждает меня к мести — моя уязвлённая честь, то я ответственен лишь перед собой. И цель лишь в том, чтобы восстановить гармонию со своей совестью, с оскорблённой частичкой своей души. А перед самим собой уже не может быть полумер, я сам являю собой непрерывную бесконечность — целый мир, и тот, кто уязвляет мою честь, покушается на целый мир и на меня — душу этого мира, а значит этот некто заслужил того, чтобы быть удалённым из этого мира. Разумеется, количество людей, действительно тонко прочувствовавших своё достоинство, невелико. В этом и кроется загадка некоторых типов поведения, кажущихся необъяснимыми. Ницше воспринимал оскорблённую честь как человек, видящий наездника, погоняющего лошадь, потерявшую управление. Не в силах остановить это бесчувственное животное, разрушающее его мир, он решил уничтожить его, уничтожить его мир, наконец, — уничтожить самого себя в припадке бешенства. По той же причине, другие люди перед лицом собственного уязвлённого достоинства, избавились от мира другим способом — они покончили с собой.
Такое мироощущение развивает и доводит до конца проникновение в суть вещей. Человек потихоньку осознаёт всю абсурдность правил, которые накладывает на него так называемое общество, не говоря уже о законах государства. Законы и нормы поведения, существующие длительное время, оказываются уже не только орудиями врага, которыми он душит и травит. Однако все те небольшие свободы, что есть в этом контролируемом и управляемом обществе, урезаны и являют собой скорее исключения, даже если были введены <<из самых светлых побуждений>>. Критика повседневной жизни порождает личность, которая со временем становится всё проницательнее и чувствительнее. Она становится в большей степени способна вскрывать глубинные пласты человеческой отчуждённости и опустошённости. На её глазах рушатся все мифы: <<основы демократии>>, политические иллюзии, прогрессивность исторического пути человечества, надежда на общественные институты и педантичность чётких определений. Земля горит — и ты должен сделать выбор. Если ваше сознание способно проникнуть в это кристальное поле максимально возможной ясности, если оно вскрывает весь обман, из которого соткана ткань нынешних общественных отношений, тот незаметный, едва осязаемый обман, скрытый аппетитненькими красками, за которыми скрывается господство, вы обнаружите себя посреди бесконечной ночи безвременья. И вы почувствуете себя оскорблённым, до глубины души оскорблённым. Это оскорбление тысяч лет рабства и притеснения, тысяч лет страданий и геноцида, тысяч лет подчинения жалким горсткам угнетателей. Ничто из нашего прошлого не заслуживает того, чтобы его сохранить. Мне ничего ни от кого не досталось, и я ничего не смог бы отнять у своего врага, если, конечно, я не хочу компромиссов — чтобы меня пустили на банкет жрать крошки с пола, присвоили мне какой-нибудь ничтожный социальный статус, дали несколько звёздочек на погоны или, чтобы мне кивали лукавые идиоты, считающие себя самыми умными.
И, конечно, ты можешь рефлексировать на эту тему долгие годы, читать и рефлексировать до тех пор, пока не ощутишь тоску и грусть, а рядом не будет ни страницы, ни слова, ни мужчины, ни женщины, которые могли бы что-нибудь прояснить, прояснить раз и навсегда. И лелея усвоенное однажды убеждение, ты можешь долго грести во тьме вплоть до полного изнеможения, пока ты не падёшь замертво у весла… а другие и не вспомнят о тебе.
Или, напротив, может случиться так, что нечто озарит тебя внезапно в конце пути, и ты прозреешь, увидишь как устроен враг, из какого теста он слеплен и из какого адского котла вылезла его душа. Если это вдруг случится, и ты увидишь вокруг себя людей, живущих столь
же болезненной жизнью, ты увидишь их: дородных мужиков с мозолистыми руками, их детишек, пытающихся выглядеть покруче, спелых женщин, вспоминающих о войне и переживающих за зверски замученных детей, молодёжь, считающую свою любовь, от которой они отворачиваются, знаком того, что чистота мира почти полностью засрана непомерными амбициями. Ты увидишь их, и слёзы в их глазах. Они бессильны, несмотря на свои крепкие мускулы. Если это когда-нибудь случится, это будет уже не просто обычным несчастьем, которые случаются ежедневно (когда миллионы людей варварски истребляются и наскоро сваливаются в общие могилы), но то, что случилось с тобой — это будет совсем другое, это не оставит тебя в покое, но заставит просыпаться среди ночи в холодном поту и спрашивать себя, сидящего на кровати, что ты до сих пор там делаешь, пока ты ещё жив в отличие от Пинелли с его наивной бородкой железнодорожного рабочего.
Я понял, что это, должно быть, похоже на бурю чувств, испытываемую взбудораженным умом. Так, я должен признаться, что в тот вечер на кладбище Маггиоре, у могилы No.434, бесстыдно расплакался. И, если это, таким образом, дело воспоминаний, которые человек выносит из эмоционального потрясения, порой очень сильного, то, когда эта горечь не может тотчас выразиться в конкретных делах (например, в том, чтобы избить мента), она вызывает разочарование. И тогда человек плачет. Это проверено.
Но рассматривая вещи таким образом, мы упустим кое-что важное. Сводя всё к чисто индивидуальным переживаниям, мы выпускаем из виду самое главное: исключительная сила, исходящая от других людей, чувствующих то же самое, что и ты (если быть точным, то не совсем то же самое). Единство их чувств позволяет им ощутить своё единство без всяких писанных деклараций. И внезапно, эта коллективная сила материализуется, я могу к ней прикоснуться, могу слышать её, видеть её глазами, составленными из тысяч глаз, то, что никогда не увидел бы своими собственными, я могу помнить с её помощью то, что мой бедный рассудок никогда не запомнил бы в одиночку.
Внезапно, словно бы Зевс ниспослал её, появляется идея справедливости, вооружённой до зубов. Но это очень необычная идея, поскольку она не покоится ни на каком договоре, документе или преимуществе. Эта идея не стремится включить в себя всё или обменять тело Пинелли на тело Калабрезе. Нет никаких равноценных вещей, чтобы ими можно было меняться. Это не идея, которая требует революционного действия, чтобы заслужить право на продолжение борьбы: иначе, на какое доверие угнетённых могут рассчитывать революционеры, если они позволяют выбросить себя из окна как ящик со старыми шмотками, и даже не отвечают. Но нет, дело даже не в этом. И это не идея, претендующая на то, чтобы быть известной, воспринятой людьми. Так сильно претендующая, что даже обходится без традиционного политического щебетания и создаёт перспективные действующие структуры. Это не идея, ставящая себя превыше других, чтобы вновь возродить порядок действия по правилам, против преступлений, совершённых комиссаром Калабрезе. В конце концов, это действительно ненормально, когда задержанный полицией вылетает из окна во время допроса.
Если этот мир основан на арифметической справедливости, на чисто количественных подсчётах <<убытка>> и <<прибыли>>, на наказании за причинённый ущерб и на нанесении ущерба за причинённые страдания, то этот мир не совместим с той идеей справедливости, что овладела всеми нами в тот час на кладбище Маггиоре в Милане. Именно здесь, в этот вечер, без чьего-либо умысла или желания, родилась та идея справедливости, которой у нас раньше не было. Идея, дающая свободу личным желаниям, личной фантазии, в которых и созрела мысль выстрелить в голову добренькому комиссару Калабрезе — это желание и эта фантазия, несомненно, бередили души почти всем, кто собрался на кладбище. Но, подобно всем фантазиям и желаниям, с возвращением к повседневной жизни они постепенно сошли на нет, так ни во что и не вылившись. Но отнюдь! Эта идея справедливости (можете назвать её <<пролетарской>>, если не считать, что, как справедливо было кем-то отмечено, это прилагательное покрылось тысячелетней пылью и теперь некорректно), которую мы не знаем как назвать, а потому предпочитаем простое слово <<справедливость>>. Эта идея проторила себе тропу в каждом из нас, сплотила меня с товарищами, которых я никогда не знал и с тех пор видел лишь несколько раз. И скажем честно, к этим товарищам у меня было мало симпатий, если не сказать больше — к ним я испытывал опаску и недоверие. Но лишь потому, что они пришли на кладбище в тот вечер, каждый раз, когда голос справедливости звучит в моей душе, я чувствую близость с этими товарищами.
Вот почему я знаю, кто застрелил комиссара Луиджи Калабрезе 17
мая 1972 года, возле его собственного дома в Милане на виа Керубини,
9, в пятнадцать минут десятого утра. Эти тысячи товарищей, и даже
больше, что собрались у могилы No.434, участок No.76 на кладбище Маггиоре в Милане. Каждый из нас нажал на курок.
Ни прощения, ни жалости! Прощай, прекрасный Лугано!
Альфредо Бонанно
Перевод: Эколог
Ссылка для скачивания: http://mpst.org/wp-content/uploads/2008/02/I_know_who_killed.docx