Архив метки: государство

Марко Ревелли

Кризис социального государства

С незапамятных времен левые всех оттенков — будь они большевиками или фабианцами, революционерами или реформистами, правящими или оппозиционными — смотрели на государство как на особую форму общества; это была их непоколебимая догма. По крайней мере в течении последних 70 лет левые убеждены, что сфера государства в своей “универсальности” идеально служит задаче создания “справедливого общества”, “местом”, где могут проявиться “социальные” интересы (в противовес “рынку”, где господствуют индивидуальные, частные или эгоистические интересы). Поэтому они считали обобществление и огосударствление синонимами и стремились передать государству все более широкие функции в управлении различными сферами общественной жизни вплоть до передачи ему, так сказать, монополии на общество. Дошло до того, что из государства сделали “условие” обеспечения общественного характера самого общества — в противовес асоциальности капитала и рынка.

Паутина государства

Даже движения конца 60-х — начала 70-х гг., которые, по крайней мере, на уровне своих программ пытались порвать с этой логикой и опирались на общественную автономию, не смогли избежать той же участи. Особенно в Италии — где волна общественного неповиновения была длиннее, а концентрация рабочих выше, чем в большинстве других западноевропейских стран — после нефтяного кризиса и перелома в результатах выборов в 1975-1976 гг. коллективные требования в общественных конфликтах все больше адресовались государству. Подвижная шкала зарплаты и специальная интеграционная касса, реформа здравоохранения и пенсионная система: все “завоевания” 70-х гг., которые перешли в следующее десятилетие, все “остатки” общественного в этом цикле, пережившие капиталистическую перестройку, были, если можно так выразиться, “заключены” в государственную оболочку. Это формы подчинения общественного “политическому”. Можно сказать, что масштабы провала этого цикла борьбы проявились именно в неспособности найти формы консолидации общественной автономии и избежать судьбы “19 века” — полного огосударствления общественных явлений.

…После одного из самых интенсивных, радикальных и наиболее глубокого по своим общественным корням циклов массового неповиновения, открыто выдвинувшего цель — предоставить слово коллективным субъектам “общества”, мы столкнулись с чрезвычайно усилившимся государством. Оно куда глубже пронизало общество, куда сильнее утвердилось в своей посреднической роли во всех сферах жизни общества, во всех элементах социального организма, чем думали многие левые. В такой мере, что любой конфликт, так сказать, “юридизируется” и “фискализуется”, а коллективные субъекты превращаются в атомизированные фигуры “граждан” и “клиентов”. В результате решение проблемы не продвигается ни на миллиметр: даже среди самых левых групп сохраняется тенденция видеть в государстве институционного гаранта принципа равенства и возлагать на управленческий аппарат задачу создания условий для осуществления собственной программы.

Такое развитие событие отнюдь не было неизбежным. Общественное и государственное отнюдь не совпадают в принципе сами по себе. Они даже не дополняют друг друга. Напротив, в чудесной книжке под характерным названием “Сегодняшние вопросы к позавчерашнему европейскому синдикализму” (1992) Пино Феррарис убедительно показывает, что первоначально рабочее движение и современное государство противостояли друг другу как противоположности, что зрелое ХХ столетие сформировалось именно в борьбе не на жизнь, а на смерть между процессом социализации политической вселенной снизу и процессом стабилизации общества сверху. Субъектами первого процесса были угнетенные классы, которые, как “обособленный мир”, вне государства пытались защищать свою собственную независимую социальность, основанную на ассоциации, солидарности и взаимопомощи, создавая свои собственные формы права, тесную сеть федеративных соглашений и общественных, а не государственных “актов”. Второй процесс был направлен на интеграцию масс в государство (непосредственную, как в модели Бисмарка, или “опосредованную”, как у Джолитти) с помощью бюрократической “рационализации” и нейтрализации конфликтов, чтобы сосредоточить в руках “государственного аппарата” монополию на “общественно значимые” связи.

Вторая модель осуществилась во многом благодаря тому, что первая мировая война привела к чудовищной централизации европейских обществ. Это произошло не без кровавой борьбы с “другим рабочим движением”, которое не желало участвовать в огосударствлении и не принимало централизованное государство ни в форме парламентаризации конфликтов (как у немецкой социал-демократии), ни в виде отождествления рабочей партии с государством (как в ленинизме). Берлин января 1919 г. и кровавая расправа социал-демократов над “спартаковцами”, с одной стороны, и Кронштадт 1921 г. и не менее кровавая расправа большевизма с кронштадтскими рабочими и матросами, сторонниками свободных советов, с другой, стали трагическими символами перелома, через который государственная монополия на общество проложила себе дорогу.

Забвение корней

“Автономия политики” утвердилась как ужасающее упрощение социальных субъектов, их культурной жизни, их коллективного поведения (языка, традиций, материальной культуры, форм организации воспроизводства), как систематическое разрушение “общественной автономии” со всей ее потенциально “подрывной” силой, разрывая ее первоначальный опыт вместо того, чтобы продолжать его. Это был резкий разрыв, поворот в иную сторону (в том числе, в отношении позиций Маркса), а не совершенствование и дополнение, как утверждала “коммунистическая” историография ХХ столетия.

С наибольшей ясностью этот разрыв, вероятно, ощутил Зигмунт Бауман, показавший в своей работе “Память класса” возникновение современного “социального государства” как завершение длительного процесса размывания рабочего класса в том виде, как он сложился после первой промышленной революции. Произошла “экономизация” классового конфликта, и ее главными участниками стали крупные профсоюзные организации — существо ее сводилось к растущему перемещению оси конфликта из сферы производства (места, где ведется борьба вокруг содержания труда и в защиту первоначальной независимости производителя) в сферу распределения и потребления (где ведется борьба за распределение прибавочной стоимости). Ценой стало, согласно Бауману, “забвение корней” — постепенное отречение рабочих организаций от их собственной исторической памяти, окончательный разрыв с ремесленной традицией, цель состояла в подмене независимости гарантированностью.

Государство во все большей степени становилось “гарантом” распределения прибавочной стоимости в “приемлемых” масштабах на основе общего соотношения классовых сил. Производители окончательно отказывались от борьбы за “контроль над процессом производства, над собственным телом и собственной душой”, борьбы, которая прежде составляла “бунт профессий” против их включения в фабричную систему, — в обмен на растущее участие в потреблении (массовый рабочий и социальное государство возникают одновременно, второе — как гарант товарного характера труда первого). В этом смысле рост компетенции государства отнюдь не противоречит логике рынка. Напротив, одно обусловливает другое. И то и другое воплощают один и тот же принцип: “соединять разделенное и выравнивать различное”, навязывать многообразному миру несводимых друг к другу явлений рыночный принцип всеобщего эквивалента посредством двойной — бюрократической и монетарной — рационализации.

Нынешний кризис во многих отношениях снова открывает конфликт, который в ХХ веке считался уже оконченным. После того, как государство захватило монополию на общество, одно за другим присвоило основные полномочия в сфере материального и культурного воспроизводства социальных субъектов и, тем самым, стало “условием” их существования, оно заявляет теперь, что больше не может терпеть “перегруженность”, нехватку ресурсов, провал “управленческих” программ, на которых покоились позднекапиталистические “общественные связи”. Оно в одностороннем порядке разрывает договоренности, которые связывали его с обществом. Там, где огосударствление общественного мира было абсолютным, в СССР, оно делает это наиболее катастрофическим образом, оставляя за собой поле руин, в котором невозможно обнаружить даже минимальные социальные гарантии.

Оно делает это в большей мере как фарс здесь (в Италии), где “люмпен-социализм” государства — клиентелы, сложившийся в тесной связи со старыми экономическими силами, объявляет о своем банкротстве и удирает с похищенной кассой. Оно выбрасывает позорный лозунг “спасайся, кто может” и оставляет опустошенное общество наедине с его первичными потребностями, до вчерашнего дня еще “делегированными” государству. Тем самым оно ставит левых перед неизбежной дилеммой: оборонять то, что еще остается от “социальности” государства, или искать новый ответ, противостоящий этой модели. Иными словами: окопаться в оборонительном сражении на линии 1929 г., защищая идею “социального государства”, или попробовать найти негосударственный ответ на проблемы “гражданского общества”.

Общественная автономия

Иначе говоря: настаивать на защите старых, универсальных правил, “нарушенных” одним из партнеров, или согласиться сражаться на почве, освобожденной отступающим государством, чтобы на ней противопоставить индивидуалистическому “дерегулированию” (политике, которая, например, решает проблемы здравоохранения с помощью частного страхования) новую солидарную социальность, основанную на модели взаимной самоорганизации, на коллективном принципе солидарного самоуправления. Иными словами, попробовать в целом “покинуть ХХ столетие”.

Должен признать, что альтернатива меня пугает. Ведь нынешнее взаимопроникновение общества и государства настолько тотально и зашло столь далеко, что отступление государства — пусть даже на отдельных участках общественной жизни — неизбежно приведет (и уже приводит) к драматическим социальным последствиям, к разрушению самих основ существования людей. То есть — к катастрофическому возрождению “первичных потребностей” масс. Важно отметить также, что кризис социального государства разворачивается в ситуации исторического поражения левых (он сам, в известной мере, часть этого поражения). Но в том, что касается решений, я не сомневаюсь. Левые сумеют пережить кризис, только в том случае, если они сумеют инициировать возникновение новой, внешней по отношению к государству и противостоящей ему социальности. Только выйдя за “рамки” ХХ столетия, выйдя из противоречивой ситуации, к который привело их собственное “огосударствление”, пробуя новые формы социальности, основываясь на взаимной помощи, богатстве ассоциаций, характерных для “обществ взаимной помощи”, построенных на принципе “самодеятельности”, объединяясь для организации структур самоуправления, левые силы смогут вернуть себе независимость. Речь не идет о том, чтобы присоединиться к господствующей неолиберальной тенденции: “меньше государства, больше рынка”, а о том, чтобы противопоставить асоциальности и индивидуализму рынка, и “абстрактной социальности” государства подлинную социальность общественного, которая сможет развить “конкретные” способности самоуправления коллективных субъектов, т.е. различных общественных групп “на территории оставленной социальным государством”, которая умеет пользоваться активными ресурсами солидарности вместо обрекающего на пассивность могущества бюрократической организации…

“Die Aktion”, № 113/119, 1994.