Кармелюковская революция базового уровня: опыт для современной Украины

От переводчика:

 Большинству россиян имя Устима Кармелюка ни о чем не говорит. Россияне в большинстве своем из истории Украины знают только пару эпизодов  из становления Киевской Руси (которую они обычно отождествляют с Россией), Переяславскую раду, «предательство» Мазепы, Петлюровщину, Махновщину и Бандеровщину, причем, даже обо все этом они знают в основном то, что все это было, а как и почему – даже не задумываются. Помню, как, увидев в украинском журнале статью об историческом фильме, жительница Казани по иллюстрациям решила что «это про Степана Разина» и, услышав от меня: «Нет, про Ивана Сирко», удивленно спросила: «А кто это?»

Неудивительно, что большинство Россиян просто не понимают украинцев и потому так легко поддаются на лживую пропаганду.  Между тем Украина имеет свою историю,  в которой были эпизоды не менее важные, чем в российской. И Устим Кармалюк занимает в украинской истории место не менее важное,  чем в российской — Болотников,  Разин или Пугачев, хотя и сильно отличается от них. Уже хотя бы тем, что по рождению был крепостным крестьянином, что однако не помешало ему стать вождем почти тридцатилетней классовой войны. Наверное, уже одно это делает его заслуживающим внимания.

Понятно, что получить о нем правдивые сведения из официальных источников, тем более из российских почти невозможно. Данная статья была написана украинским леваком и опубликована на сайте «Нова Искра» (http://novaiskra.org.ua/?p=1367). Как и многие статьи такого рода, она с одной стороны написана живым и колоритным языком, а с другой – содержит множество опечаток. И то, и другое усложняло ее перевод, который, кстати, тоже не застрахован от опечаток. Несмотря на это я считаю, что данная статья заслуживает внимания и русскоязычного читателя вообще и российского в частности. Если, конечно, читатель является сторонником социальной революции. Статья весьма длинна, однако в ней много не только «букв», но и информации и последнее с лихвой окупает первое.

 

Кармелюковская революция базового уровня: опыт для современной Украины

Да, эта революция оказалась по ряду причин незавершенной, как незавершенны были революции, возглавлявшиеся Емилиано Сапатой и Нестором Махно, однако, думаю, лучше уж «проиграть» так, как Кармелюк, Сапата и Нестор Махно, нежели «выиграть» так, как Ленин, который еще в 18-м, по мнению Марии Спиридоновой, вместо свободной игры народных сил начал везде ставить приставов от Коммунистической партии.

В 1992-м году – романтичном году первотворения Независимости, отделенном от нашей эпохи целыми геологическими пластами, когда люди с энтузиазмом «ставили» будильник перед шестью, чтобы начать утро со «Ще не вмерла…»*, это книга – двухтомный «Очерк истории Украины» Дмитрия Дорошенко, отпечатанный в Киеве тиражом почти сто тысяч экземпляров – рисовался чем-то значительно большим чем учебно-профессиональный труд.

Достаточно вспомнить, что именно она служила учителям вместо отсутствующего учебника по этому предмету. В конечном итоге это тогда всем представлялось понятным и обоснованным: оставшаяся еще от предыдущей эпохи слащавая брошюрка «История Украинской СССР», сплошь напичканная казенным славословием Переяславской раде ни в какие ворота не лезла. А двухтомник Дорошенко был первым массовым и доступным обществу репринтом неподцензурного диаспорного издания, свободного от заржавленных мантр про «извечное стремление к воссоединению с великим русским народом». Да и сама книга бывшего министра иностранных дел при «его светлости Ясновельможном гетмане Павле Скоропадском» в ту пору вправду представлялась действительно респектабельной: отборный украинский язык, широкий охват источников, (преимущественно казацких времен) детализированное изложение материала – может, даже слишком детализированное, ибо среди прочего там рассказывалось о таких второ- и третьестепенных фигурах, как Петр Васькевич (генеральный есаул времен Кирилла Розумовского) или турецкий авантюрист Ахия — микроскопический персонаж истории Запорожья 20-х гг. XVII в.

Вдобавок и фигура самого Дмитрия Дорошенко рисовалась на удивление созвучной стилю и горизонту эпохи рассветного «развития государства», когда лозунг бурлящих площадей «Украине — свободу!» был дополнен, казалось невинным уточнением – «и рыночную экономику»: родовитый господин из древнего и состоятельного старшинского рода не какой-нибудь там выскочка вроде Ивана Манжуры, а свой среди своих в кругу «статусных» политиков Российской империи (не случайно же в 1917-м возглавляемое Князем Львовым Временное правительство признает его краевым комиссаром Галиции и Буковины с правами генерал-губернатора» может ли кто-нибудь представить себе, например Павла Грабовского или Архипа Тесленко в мундирах «генерал-губернаторов»?), одновременно главный участник украинского движения и человек далекий от всяких там «социалистических утопий», которыми так неосмотрительно увлекаются народники, включая самого Грушевского… Именно, учитывая это, кстати, «Иллюстрированную историю Украины» Михаила Сергеевича хоть и поуважили официально, однако на методических семинарах методисты не забывали учителям напомнить, что излагать все же лучше «по Дорошенко», ибо у Грушевского многовато говорится о простонародье и маловато про элиту и «государственно созидательные усилия украинского дворянства».

Эту идеалистическую картину портила лишь одна непонятная многим деталь: у Дорошенковой «Истории» вообще нигде, ни одним абзацем, ни одним высказыванием, ни одним словом не вспоминалось про Устима Кармелюка. Загадочно молчал и выложенный автором в алфавитном порядке скурпулезный «Указатель имен» к его «Очерку…»: Кармелюк должен был там быть непременно – аккурат меж малоизвестным шведским исследователем Северной войны Карлсоном и наказным переяславским полковником Карпекой, которого вместе с Полуботком уморили в Петропавловской крепости… Но его там не было. Учителям это казалось каким-то непонятным чудом. Не мог же добросовестный историк в самом деле забыть про центральную фигуру в украинской социальной истории первой трети XIX в.? Да и в конечном итоге на о Дорошенко шла речь, это все чудесно понимали, а о фундаментальных идеологических принципах изложения украинской истории – как всех тогда убеждали с высоких трибун, вконец аутентичной и правдивой. Чтоб вот так взять и «выдрать» из нее Кармелюка, особенно помня, что не так давно еще повесть-сказку Марко Вовчкок «Кармелюк» в школе изучали, и чудесный роман Старицкого про него не раз переиздавался, да и исторический сериал с Иваном Гаврилюком в роли атамана все видели?.. Наконец, и дети по селам «в Кармелюка» играли, а тут выходит, надо все враз отрубать, так, чтоб упоминания не было…

На вопросы удивленных учителей методисты из управлений образования неохотно отвечали, что счас много что пересматривается, оценивается по-новому, так что на Кармелюке и всяческих там прочих разбойниках акцентировать не следует, а лучше изучать родословные казацкой шляхты или выяснять, у кого из учеников среди предков были поместные казацкие полковники (помню, на склоне 90-х услышал в разговоре с одной страх как тщеславной педагогиней: «Мы выяснили, что у нас на кафедре все руководство – из древних дворянских семей. Так и должно быть: господа всегда останутся господами, голытьба — голытьбою»).

И лишь прошедши «на одном дыхании» два с хвостом десятилетия после 92-го года, доверху наполненные «оптимизованными» школами, «укрупненными» больницами, шахтами-копанками и девчатами малых городков, перед которыми развернулась блестящая карьерная перспектива выхода на ближайшую трассу международного уровня, начинаешь понимать, что нет – не забывал ничего бывший гетманский министр. Да и Леониду Кравчуку, который, только что перестав рихтовать «марксистско-ленинскую идеологию» для нужд родной ему ЦК КПУ, как раз в то время  занялся с помощью прикормленной интеллигенции ладить подпоры под «строительство национальной державы», на память грех было жаловаться. Ибо первый из своего эмигрантского далека (свой «Очерк…», напомню, Дмитрий Дорошенко писал в эмиграции – вдали от, как сказал бы Максим Рыльский, «в убогу свитку одетых селян» и их комбедов) и другой с окна президентского кабинета на Банковой видели и понимали нужды родного им социального слоя значительно лучше, адекавтнейше и ближе, чем все круги энтузиастичных патриотов, которые так наивно верили, что в итоге «запануєм і ми, браття, у своїй сторонці»**.

Синптоматично, что на нос галеона буржуазной Украины фигуру Кармелюка не выставляли никогда, хотя кого только туда не прилаживали – и князей, и гетманов, и Винниченко с Грушевским, и даже Брежнева со Щербицким. Однако поставить Кармелюку памятник и положить туда раз в год букетик не приходило и не приходит в голову ни одному главе облгосадминистрации. Ибо одно лишь упоминание про экспроприатора с подольской дороги актуализирует неподконтрольные ассоциативные ряды, которым истеблишмент не в состоянии дать совет.

И главы советов и администраций которые радостно устанавливали памятники кому и чему угодно – от диктатора ЗУНР Петрушевича на Западе, до лошади геройского маршала Жукова на востоке – мудро и со своей позиции классово-адекватно будут «забывать» Кармелюка. В конечном итоге, как мудро отметили в свое время структуралисты, неприсутствие в публичном дискурсе – это одна из наихарактернейших примет действительной неподконтрольности. По сути дела Кармелюк со своими «хлопцами» оказались способными на что-то такое, чего, на взгляд Системы, делать нельзя. Никак, ни при каких обстоятельствах. И даже вспоминать про это – небезопасно. Для них – небезопасно, стало быть для нас – не просто нужно, но и жизненно необходимо.

 

Краткий курс истории «Кармелюковщины»

У этого человека было удивительное и даже не совсем украинское имя – Севостьян. В метрической книге села Головчинцы Летичинского уезда на Подолии, что принадлежало господину Адаму Пилговскому, под 27 днем февраля записано: «Аз, иерей Иоан Палей, парох Головчински храму Покрова Присвятие Богородици, окрестих и миром святым помазах младенца Севастяна от родителей законновенчаных Якима Кармалюка и жены его Елены» В разных документах и судовых актах в полицейских рапортах и следовательских депешах его впоследствии будут писать по-другому: Августин, Устиян, Иустин. Однако народ навсегда отчеканил в своей памяти в своей памяти одно короткое и упругое наименование – Устим.

Да, имя он получил романтическое как будто из авантюрного романа (довольно типичная ситуация для тогдашнего Поволжья, на территории которого сходилось много этносов и концессий: вспомним хотя бы известный роман Василя Земляка «Лебединая стая» – там много таких имен), однако свою судьбу Устим Кармелюк вынужден был отвоевывать сам. Ибо он родился крепостным – человеком, который не имел никаких прав. И родился на правобережной Украине, где крепостничество было во сто крат тяжелее, чем где еще в целой Российской империи. После раздела Польши на этих землях Петербург заключил с тамошней аристократией своего рода  пакт, согласно условиям которого магнатство должно было демонстрировать позорную лояльность империи, в награду за что оно не только сберегало, но и укрепляло «модус» своего социального господства. На протяжении многих и многих десятилетий имперская бюрократия никоим образом не интересовалась «домашними делами», то есть отношением помещиков к своим подданным. Социальный террор на Правобережье достигал заоблачных высот также и с учетом ярко выраженной религиозной дискриминации, ибо весь правящий класс традиционно исповедовал католичество, крестьяне же – православие: симптоматично, до начала польского восстания 1831-го г. российское правительство палец о палец не ударило для того, чтобы чем-то помочь тамошним «братьям по вере» («защита православных» была основным мотивом российского вмешательства в польскую политику во вт. пол. XVIII в., зато после распада Речи Постполитой и раздела украинских земель между Россией и Австрией Екатерина ІІ и ее наследники про эту про проблему напрочь «забыли»). В общем и целом, ситуация выглядит так: вместо трехдневной в неделю барщины, рекомендованной помещикам указом Павла І, крестьяне Правобережной Украины трудились пять и больше дней; дворянин имел право продать крестьянина, разлучивши его с семьей, отдать его в солдаты, сослать в Сибирь, наконец – запороть его на конюшне до смерти. В 1844 г. Николай Костомаров, который тогда работал учителем в одной из гимназий Ровно (Волынь и Подолия – соседние регионы, и ситуация там ничем не отличалась: кстати, в Ровно Костомаров первым записал народные песни про Кармелюка), отмечал в письме к приятелю: «Я с жадностью на каждом шагу расспрашивал про быт здешнего народа (признаюсь, это меня больше интересует теперь, чем даже народная поэзия) и получил ужасные сведения. Каторга лучше была бы для них! Не говоря про то, что бедный русский крестьянин трудится на помещика вместо указанных трех дней целую неделю… а себе в рабочее время уделяет только праздники… Обхождение с ними [крестьянами – О.Х.] такое, перевешивает всякие представления о притеснениях и бросает в дрожь друга человечества». Адам Пигловский, собственник села Головчинцы к «друзьям человечества» очевидно не принадлежал. Хотя особо осатанелым деспотом (как это часто изображается в художественных произведениях) он тоже не был: зажиточный и хозяйственный господин Пигловский заботился о прибыльности своего хозяйства, а то, что крестьян за людей не считал, так кто тогда их за таковых считал (Иван Франко в одной из своих работ анализирует мемуары польских дворян о 20-40 гг. XIX в.на украинском Правобережье: живя среди крестьянского моря, их авторы практически никогда не вспоминали про крестьян и не называли их имена – это были просто вещи, мебель, орудия труда, что-то статусом ниже домашних животных, которые все-таки имели какие-то прозвища). С 1806 по 1811-й Кармалюк работает у Пигловских дворецким. Существует упорная легенда, про то, что барин приставил его казачком к своим сыновьям, когда те поехали учиться за границу, где Кармелюк освоил манеры, научился французскому языку (трудно говорить про ее правдивость, но то, что Кармелюк умел вести себя в «высшем обществе» – несомненно: сохранились документы, которые свидетельствуют, что его видели то в барской одежде, с пышными бакенбардами, то в мундире полицейского чиновника, сохранились народные пересказы, согласно которым Кармелюк, получив вексель у одного богатого господина, потом приезжал к его должнику – естественно под видом состоятельного дворянина – и забирал все деньги). Тогда же он женится, у него рождается первый сын – Иван (позже он будет арестован по делу своего отца и умрет в тюрьме). Однако идилии в крепостном аду не бывают долгими: в 19618 г. Пигловский за какую-то провинность сдает Кармелюка в солдаты. Со службой «царю и отечеству» у Устима не заладилось – в тот же год он бежит из армии вместе с одним из своих ближайших побратимов Дакниилом Хроном и организует повстанческую ватагу. Одним из первых эпизодов ее крайне интересной истории было сожжение винокурни того самого пана Пилговского: то был даже не «экс», и Кармелюк с этого дела никакой материальной прибыли не имел, то был акт чистой социальной расплаты. Интересно читать про, так сказать, подготовительный этап этой Кармелюковой «акции прямого действия» в документах Литинского нижнего земского суда от 29 марта 1822 г. – строки пожухлой бумаги бросают яркий свет и на личность Кармелюка, и на мотивы его поведения… Оказывается, что Кармелюк хотел сначала сжечь панскую пасеку, но, придя туда, увидел двух старых дедов, которых барин оставил за сторожей. Далее – слово судебному документу: Кармелюк на просьбу дедов «намерение свое оставил без действия, объявляя, «что дабы не сделать вас несчастными» [ясное дело, Пигловский до него бы не добрался а дедов бы за убытки, до смерти запорол – О.Х.] Однако требовал о сем помещику объявить, и о том, что будут еще спалены винокурня и ток за то, что его отдали в рекруты, и о сем тогда же донесено помещице». Через некоторое время Кармелюка арестовывают, приговаривают к наказанию 500-ми шпицрутенами (человек, даже крепкого сложения выдерживал обычно не больше 400-т). Однако Кармелюк выжил, и его отправляют на воинскую службу в Крым. По дороге Кармелюк снова бежит, снова организует парней, снова проявляет «вооруженный интерес» к имущественному положению подольских помещиков. После второго ареста (заключенный в Литинской крепости, поднимает там в декабре 1827-го бунт: в рапорте про эти действия на имя подольского генерал-губернатора тюремщики пишут, что Кармелюк, «злобствуясь, сбил с себя оковы и приглашал прочих арестантов к возмущению» – для полиции во все времена нормальным состоянием человека было и остается пребывание в оковах, а тот, кто их сбивает, и других к тому подбивает – «злобный» нелюдь) его присуждают к смертной казни, которую заменяют 25-ю ударами батогом, клеймением и ссылкой в Иркутскую губернию (потом его куда только не будут засылать, так что о том, как «За Сибіром сонце сходить»*** он узнал не из чужих рассказов). Оттуда он в который раз бежит (пройдя без документов около 1500 верст: стоит напомнить, что в России Николая I крепостной без письменного разрешения господина не мог оставить свое место – тов. Сталин с его идеей «беспаспортних» колколхозников имел хороших учителей) и начинается его бесконечная эпопея, в которой будут бегства, преследования, переодетые герои и господское золото, что переходит с дорогих камзолов на крестьянские свитки.

Где-то в начале 20-х гг. XIX в. окончательно формируется социальная структура кармелюковского движения как наимошнейшего фактора социальной борьбы не только на правобережье, но и в целой Украине. Кармелюк предложил и на практике воплотил в жизнь действительно новаторскую форму социального сопротивления, которая доказала свою эффективность в условиях господствующего террора правящего класса и полного контроля администрации и помещиков над оружием.  Собственно говоря, форма эта была обусловлена спецификой конкретно-исторической ситуации: как видим, доминирующей формой классовой войны на Правобережье в XVIII в. была гайдаматчина – действия относительно небольших мобильных отрядов, которые, расширяя «оперативный простор» своей деятельности, со временем объединялись  в довольно значительные повстанческие армии. Тогда начинались т. наз. «гайдамацкие восстания» – под руководством сотника Верлана 1734 г., восстание 1750-го г. и знаменитая Колеивщина 1768 г. По сути дела, то были попытки повторить Хмельничину, которая за век до того снесла на Левобережье власть магнатов. Однако все эти попытки последовательно терпели поражения,  ибо правящий класс оказывался несравненно лучше организованным (все гайдамацкие выступления подавлялись скоординированными действиями армий Речи Посполитой и Российской империи), да и уровнем чисто военного оснащения отряды Швачки, Неживого, Бондаренко, не шли ни в какое сравнение с армией Кречетникова. Стоит отметить, что после поражения восстания Зализняка и Гонты и до выступления Кармелюка Правобережная Украина (Киевщина, Подолье, Волынь) не знала мощных социальных движений: да, крестьяне мечтали про жизнь, говоря словами Шевченко, «без холопа и без пана», про «новое издание» Колеивщены или про какую-то мощную силу внешнего характера, которая придет им на помощь (например, про российскую власть: после присоединения Правобережья много кто из крестьян верил, что теперь, наконец, настанет «благочестие»), однако, на протяжении целого полстолетия после Умани 1768-го шляхта господствовала над крестьянами, не остерегаясь серьезного взрыва. Кармелюк первым безошибочным классовым инстинктом осознал: ожидать мощного массового выступления в этой ситуации – это дорога в никуда, хотя бы по той причине, что на протяжении многих десятилетий крепостные не имели опыта хотя бы локальной победы и просто неспособны будут так сразу массово подняться. Система гнета тут «окаменела», она стала всеохватной настолько, что помещикам даже не было нужды браться за оружие: механизм общепринятого подчинения действовал эффективнее, чем прямая карательная экспедиция. Сама мысль про сопротивление господину тем более – про то, что в помещика, полицейского, чиновника или солдата можно стрелять, казалась тем, кто отрабатывал пятидневную барщину, сплошным безумием или путем к неминуемому самоубийству (характерно, что украинские фольклористы ХIХ в., например Борис Познанский, обращали внимание, что народные песни про героев антидворянской борьбы – Нечая, Бондаренко, Швачку – чаще всего сохранялись в устах крестьян Правобережья очень сильно испорченными: во времена крепостничества за одну такую песню барин мог отправить на конюшню или отдать в рекруты). Опыт сопротивления крестьяне должны были приобрести, но прийти он мог не сразу, и Кармелюк находит гениальную по своей действенности социальную технологию, суть которой состояла в привлечении как можно большего количества повстанцев к акциям социальной расплаты. Акций обязательно победных, а не проигрышных, ибо лишь так люди с мозолями в непосредственном своем опыте убеждались: власть – не всесильна, не лучезарна, не богоподобна, она абсолютно земная и уязвимая, на нее можно повлиять пулями, ножами и топорами. Другими словами, власть – не априорная константа, а процесс, в который можно вмешаться, изменить, исправить его в свою пользу. Естественно, Устим Якимович, размышляя про жизнь, где-то на опушке, под развесистым дубом, навряд ли вдавался до таких усложненных категорий философского дискурса. Он, как вытекает из его действий, и поступков, рассуждал примерно таким манером… Господа уже совсем людей в ярма повпрягали, потому страх и не даст им восстать сразу массово, дабы перебить все барское отродье. А потому надо, чтобы как можно больше люда смогло дотянуться до барской глотки, поняв, что господ, которые над ними издеваются, можно и нужно бить, ибо поодиночке дворянство тоже слабо…

То, что Кармелюк думал «в этом направлении» и что осознание им социальной борьбы как формы классовой войны было четким и выразительным, может подтвердить и архивная база – хотя бы чудесно задокументированный в судебных и полицейских документах эпизод, когда в июне 1827-го Кармелюка арестовали в селе Кальная-Деражня (это Летический уезд на Подолии), собственник этого села, помещик Феликс Янчевский (Кармелюка предал щляхтич Ольшевский, в доме которого атаман заночевал: он не только указал его Янчевскому, а еще и, когда Кармелюк спал, смазал салом курок его ружья, дабы Кармелюк не смог выстрелить). Но то, детали – нам важны не янчевские с ольшевскими, а Кармелюк. Стало быть, Янковский со своими прихвостнями вваливается в хату и ожидает, что счас на помощь к нему придут и согнанные со всего села крепостные. Те, однако, стремительно впадают в состояние когнитивного диссонанса, приказы помещика открыто саботируют (судебное начальство позже напишет, что свою помощь Янчевскому селяне «очень лениво делали»), однако и спасать Кармелюка страх им не дозволяет. Наконец, после упорной борьбы барин с челядью связывают атамана. Далее – слово полицейским документам, в которых много раз описывается этот эпизод (Кармелюком, кстати, интересовались на «наивысшем уровне»: про его дело докладывали царевичу Константину Павловичу в Варшаву, а после гибели Кармелюка в засаде, которую устроил шляхтич Рудковский, 10 октября1835-го последний, как свидетельствует церковная летопись села Каричинцы-Шляховые, где атамана застрелили, «за убийство Кармелюка был лично вызван ко двору государя императора Николая Павловича, где имел личное свидание с императором и всемилостивейшее награжден золотым перстнем с императорской короной» – даже убийц Пушкина и Лермонтова император так не жаловал): «Кармелюк при бытности многих людей говорил ему, Янчевскому, что он еще и за сим выйдет на волю и помстится на нем, Янчевском, а крестьянам, около него бывшим, говорил, чтобы не повиновались своим помещикам». Или еще: «Когда люди [панские прихвостни – О.Х] въязали тех разбойников, то Кармелюк сказав [крестьянам, которые еще не порешили, бояться им дальше, или нет – О.Х]: «Почему вы не вяжете их [то-есть помещиков])за то, что вас притесняют» (все приведенные тут цитаты – из изданного Институтом истории Украины в Киеве 1948 г. сборника документов «Устим Кармелюк», в котором собраны материалы практически всех его судебных дел; пользуясь случаем, хочу вспомнить инициатора его выхода чудесного, но, к сожалению, позабытого писателя, фольклориста и исследователя социальной истории Украины Ивана Ерофеева).

Однако вернемся к сути Кармелюковской социальной новации: она состояла в том, что восстанье никогда не должно заканчиваться, ибо оно никогда и не начинается, продолжаясь – с разной, разумеется, интенсивностью, в течение многих лет. Вооруженное сопротивление приобретает перманентный характер, а доминирующей формой становится не бой с правительственными войсками, не осада большого города, не формальное освобождение какой-то территории от господства правительственной администрации (что делали «колии»****, а до них – и Семен Палий), а перманентная экспроприация. Четко разделяются милитантное и гражданское крылья возглавляемого Кармелюком движения. К руководящему центру милитантного крыла принадлежало около десяти людей – тут, естественно, происходила постоянная «ротация» ибо кто-то погибал, кто-то попадал в лапы полиции, и т. д. Это были так сказать профессиональные революционеры – давние сторонники Кармелюка, люди, которые прошли не одну тюрьму, а кое-кто и с каторги или от солдатчины не раз бежал, их имена не раз украшали страницы судебных дел: упомянутый уже Данило Хрон, Яков Струтинский (он давал сигнал к восстанию кармелюковцев в Каменецкой крепости в марте 1823-го и погиб в бою: тогда, как писал подольский губернатор граф Горохольский в рапорте цесаревичу Константину Павловичу, повстанцы), «действуя нападением и отважною силою, досками от нар и кольями из дров при тюремном здании сложенных, захваченными, противу солдат из караульной на тревогу выбежавших, успели добраться по темноте ночи к замкнутым крепостным воротам и те, по чрезмерному их усилию и отваге… успели выломать и разбежаться»), Черноморец, Яков Словинский, Петр Копчук. Они находились на нелегальном положении – без документов (или с поддельными бумагами), укрываясь в лесу или по домам людей, которые их поддерживали. Этим кругом одобрялись лишь наиболее общие решения стратегического характера – налеты на большие помещичьи имения, способы противодействия полицейским облавам. Но главной ударной силой кармелюковского движения были местные ячейки – обычные жители того или иного села или местечка, которые вели будничный образ жизни, зная одновременно, что привлечены к повстанческой сети. Все они имели спрятанное оружие (уже одно обладание им делало их преступниками в глазах господина и власти). В день (чаще всего – в ночь) «Х», на которую была запланирована экспроприация, повстанцы осуществляли быстрый вооруженный налет на имение, уничтожали охрану, если та оказывала сопротивление, делили меж крестьянами их же потом и кровью оплаченное добро и исчезали. Характерный пример такого «экса» зафиксирован в оповещении Литичевского земского суда от 23 августа 1835 г. (надо учитывать, что это был уже последний этап кармелюковского движения, когда для противодействия ему были привлечены все имеющиеся в том регионе силы армии, полиции и частных вооруженных групп самих помещиков, когда в 1838 г. для борьбы с отрядами Кармелюка была создана т. наз. Галзинецкая комиссия – потому в этом случае не все повстанцы смогли «оторваться» от преследования):  «Сего м-ца с 12-го на 13-е числа, ночью, злоумышленники, вооруженные в ружья, пики, пистоли и ножи, напав на посесоршу селения Красноселки г-жу Поплинскую, ограбили ее с денег и вещей на обороте сего поясненных [подается список, говоря словами из известного советского фильма, всего, что «нажито непосильным трудом» – О.Х.]; по принятым мерам часть сих злоумышленников, соучастников и их пристанодержателей, поймано и засажено в острог. Главнейший же сих злоумышленников начальник, известный преступник Юстин Кармелюк, с товарищем Андреем, прозвания неизвестным, при преследовании ушли и при поисках не пойманы».

Но, каким бы эффективным не было крыло милитантное, административный аппарат разобрался бы с ним, если бы комбатанты Кармелюка не были всесторонне «окружены» дружной «периферией» – крепостными, казенными крестьянами, мелкими еврейскими ремесленниками, даже обедневшими дворянами, которые, не принимая непосредственного участия в боевых стычках, оказывали им весомую материальную и логистическую поддержку. Имена их обычно не попадали в полицейские документы, но эти люди укрывали повстанцев во время облав, у них хранились экспроприированные вещи, возможно, повстанческое оружие, они – это уже касается местечкового еврейского населения – «сбывали» захваченные в имениях ценности на нелегальном рынке и таким способом пополняли повстанческую кассу. В правительственных документах их обобщенно называли «укрывателями» («Самый опасный элемент – это укрыватели» – читаем мы в одном из них), и борьбе с ними уделялось первостепенное значение. Обычно наиболее многочисленной и наиболее активной частью этих «укрывателей» были подольские крестьяне: «Череменецкие крестьяне многие замешены в воровстве… делают новые злодеяния и соединяются с шайками преступников, а местное сельское управление им делает послабление и поноровку, укрывает в селе тогда, когда об отыскании оных везде делаются публикации, а они сидят на месте по домам, чем обманывается правительство [ужас: «правительство», которое так заботится об этих «череменецких крестьянах», на горе всему люду «обманывается» –  О.Х.]»; «получил я ныне уведомление от помещика оного повета г. генерал-майора кн. Соколинского, что в окрестностях гор. Бара до того усилилась шайка разбойников, что почти всякий день делают… нападения и грабительства, что  с 26-го против 27-го числа прошедшего ноября месяца ночью означенные грабители ограбили и прибили посессора селения Комаровец, который хотя и требовал от тамошних крестьян для поимки их помощи, но ему в том отказали, ибо участвуя, по-видимому, с злодеями, дают им у себя пристанище»; «принять неусыпные меры и полную полицейскую заботливость осторожного обращения с низшим классом [«низший класс» –  всегда как граната: одно неосторожное движение – и все взрывается – О.Х.]» – этот мотив красной нитью проходит через весь комплекс правительственных и административных бумаг, связанных с Устимом Кармелюком. К тому же следует отметить, что подольские крестьяне и тогда, и позднее очень четко отделяли кармелюковцев от сугубо криминальных грабителей, которых в то время на той территории было очень много (детали про сугубо криминальный аспект подольского социума 20-40-х гг. ХIХ в. – в литературно-исторических очерках Анатолия Свидицкого, автора первого в украинской литературе социального романа «Люборацкие»). Симптоматичными при таком обзоре являются сведения, которые Иван Ерофеев записал в 1908 г. в Районе Каменца от деда Григория Риндыка, который с малолетства еще, пася овец, встречал Кармелюка: «Был крепкий, очень широкий в плечах. Голова стрижена «под горшок». Был прозорливец, понимал людей. А что был характерник, так это байки. Байки и то, что он был убит пуговицей, освященной в 12 церквях, был «беглецом» (дезертиром), а не ховшнем. «Ховшень» — так звали тех гайдамаков, которые не хотели быть гайдамаками. Это паскудное слово. После барщины на Подолии возле Ушицы появилась ватага Лозинского, но это были разбойники, корыстолюбцы. Кармелюк таким не был. Разбойники те, что в разврате да роскоши, а он за народ».

Массовый характер народной поддержки (цифры тут действительно впечатляющи: на протяжении 25-летней – от 1813-го по 1835 г. – эпопеи кармелюковского движения через его боевые отряды прошло около 20 тысяч повстанцев, которыми было осуществлено свыше тысячи вооруженных нападений на помещичьи имения, судами за участие в экспроприациях было вынесено 2700 приговоров, количество «укрывателей» вообще не поддается подсчету) вынудим правительство Николая перейти от полицейских операций к полноценной военной кампании. Трогательно читать, изданный по просьбе Подольского губернского правления приказ командующего Второй российской армии генерала Байкова (от 5 марта 1827 г.) расположенным на Подолии военным частям в котором перечисляются подразделения, задействованные для борьбы с Кармелюком: по два батальона Казанского и Вятского полков (должны были контролировать Хмельник, Лютичев, Зеньков, Дражню), 31 егерский батальон (отвечал за район Могилева) – такие документы наполняют гордостью за родную историю. Даже после гибели Кармелюка, его движение длительное время продолжало борьбу: чиновник по особым поручениям Визерский, который возглавлял Галузнецкую комиссию, получил специальные инструкции не прекращать ее работу до «полного успокоения» крестьянства, а подольские помещики еще в 1840-м посылали правительству отчаянный сигнал «SOS», умоляя защитить их от повстанцев. Понятно, что логика разворачивания движения такой интенсивности должна была поставить на повестку дня вопросы про определенные организационные формы. Ответ на него будет дать непросто: с одной стороны кармелюковцы не оставили после себя воззваний, деклараций и статутов, с другой – над многими исследователями и доселе тяготеет традиционное большевистское представление о том, что крестьяне просто неспособны быть полноценными революционными бойцами, что они воюют только за локальные интересы своего села, что в столкновении с регулярной армией, обязательно терпят поражение, что организоваться они способны только под руководством городских рабочих… Кармелюковское движение – наглядное опровержение этих догм: и регулярным силам они успешно противостояли, и на протяжении нескольких десятилетий успешно оперировали на огромной территории Подолии, Волыни, Киевщины, и организации своей оно просто не могло не иметь.  К слову, в официальных документах организованная природа движения выразительно читается между строк, достаточно лишь скинуть большевистские «очки» и адекватно поглядеть на вещи. Например, на очных ставках Кармелюка с его товарищами он последовательно заявлял, что их «никогда не видал, не знает, в сотовариществе с ними не бывал» (его побратимы свидетельствовали то же самое относительно его) – несомненно тут имеем дело с совместно отработанной организационной установкой (в ХХ в. подобную стратегию поведения бойцов в заключении реализовывали «Красные бригады» и РАФ). Или еще один характерный эпизод, зафиксированный в марте 1827-го в полицейских документах со слов их информатора, который случайно стал свидетелем встречи Кармелюка его «хлопцами» в корчме у Летичевского тракта: : «вдруг, надъехав какой-то в виде полицейского служителя с колокольчиком неизвестный человек, и увидев воров, сказали им: «Здравствуйте, хлопцы» [как свидетельствуют судебные акты, Кармелюк всегда называл своих товарищей «хлопцами», а они его «батькой» – О.Х.], соскочил с повозки и на слова его «Ану, на боже», каждый из воров, посягнув в карман, вынесли нечто денег, отдали приехавшему… Означенный же полицейский служитель росту среднего, лицом бел, волос на голове и бакенбардах русых, одет в сюртуке с красным воротником и картуз с красным околышком». Речь идет тут про сбор Кармелюком средств на нужды повстанческой кассы после проведенного «хлопцами» понятно, на этот раз не без его непосредственного участия – успешного «экса». Но для того, чтоб атаман в униформе высокого чина полиции мог разъезжать подольскими трактами, необходимо чтоб функционировала организационная сеть, тайных пристанищ (хаты, отдельные шинки), в которых бы и Кармелюк, и повстанцы могли скрываться, хранить униформу, экспроприированные средства.

Но, естественно, при всей важности повстанческой организации, «сердцем» ее был он – Устим Кармелюк, человек, который еще при жизни стал легендой. Романтичная фигура его окутана большим количеством песен и пересказов (польский дворянский историк-беллетрист Юзеф-Антоний Ролле, который в 80-х годах ХIХ века написал первую более-менее научное исследование про Кармелюка, отмечал, что при своей жизни холопский атаман «был предметом вечерних бесед и в дворянской гостиной и в крестьянской хате», и что «имя его было на устах у всех»), в которых естественно случались и фантастические выдумки и преувеличения наподобие рассказов про разрыв-траву, которую имел при себе Кармелюк (против нее бессильны любые кандалы) или про лодку, которую он рисовал на стене тюремной камеры и уплывал на ней на волю, но было и много правдивого – в историях про то, как атаман насмехаясь, над своими преследователями, сам участвовал в облавах «на Кармелюка», как, переодевшись офицером, вызволял своих товарищей из тюрьмы. Кое-что добавляют к его характеристики судебные бумаги (хотя арестованный Кармелюк на следствии рассказывал про что угодно, только не про реальные обстоятельства своих дел) – по крайней мере, они дают почувствовать страх, ненависть и невольное уважение которую вызывал он у господствующего класса. Наиболее всего в этом обзоре поражает фрагмент с уведомлением в журнале  Летичесвкого земского суда, в котором идет речь про убийство Кармелюка – этот текст звучит торжественно, как анафема Стеньке Разину: «Сим образом кончил жизнь свою славный злодеяниями Кармелюк, наказанный три раза шпицрутеном и три раза кнутом, сколько же раз бежавший из каторжной работы, непокоивший многие годы здешнюю округу, имевший чрезвычайные и даже неимоверные почти связи, сделавшийся, сказать можно, водрузителем всего зла и сим ввергнувший многих простолюдинов в пагубу и в самое даже суеверие всеобщее о его силах и могуществе мнение».

Что же до реальной фигуры Устима Якимовича Кармелюка, то наиближайшим к исторической правде естественно будут не сухие рядки мертвых судебных протоколов, а фольклорно-поэтический образ Кармелюка: выразительно сохраняются там освобожденный из-под контроля власти социальный опыт воюющего народа.  Да еще свидетельствует о действительном Кармелюке знаменитая картина Тропинина «Портрет украинца среднего возраста». Василий Андреевич написал ее в 1818-м, когда в сопровождении графа Ираклия Моркова, посетил Каменец, где имел возможность видится с атаманом. Картина Тропинина окутана особым уважением к своему герою, к его достоинству и мужественному выбору, может, потому что Кармелюк и меж тюремными стенами оставался вольным, а Тропинин в то время был крепостным. Собственностью своего господина – графа Моркова, который милостиво отпустил его на волю только когда знаменитому художнику исполнилось 37. Кстати, в том же году, что и портрет Кармелюка, Тропинин пишет «Портрет сына Аркадия» – одну из наитеплейших и наипризнаных своих работ. Мать Аркадия была свободной крестьянкой, но, согласно законам Российской империи, ребенок, рожденный в браке с крепостным, сам должен был стать крепостным (не лишать же, в самом деле, помещиков права на законную собственность). Всю жизнь мечтал Тропинин увидеть своего сына свободным, и уже получив «вольную» и став знаменитым художником, автором портретов Брюллова, Пушкина, Айвазовского, учителем и наставником талантливой молодежи, мечтал об этом. Так и не суждено было мечте его сбыться: умер Тропинин в 1857-м, еще до отмены крепостничества, помер, сознавая, что его сын – собственность других людей…

Но вернемся к историческому Кармелюку. Общественность чаще всего знает о нем из песни: «За Сибирью солнце восходит», которая принадлежит уже не Кармелюку, а симпатизирующему нашему народу польскому поэту «украинской школы» Тимку Падуре. Созданная по живым следам Кармелюковых деяний, она много в чем правдива. Взять хотя бы слова: «Я нікого не вбиваю, бо сам душу маю»***** – естественно их нельзя воспринимать буквально, ибо на войне, как на войне и убивать Кармелюку и его парням доводилось, но правдой является также и то, что оружие он применял в наиболее крайних ситуациях. Даже многих жестоких господ он сначала предупреждал, а уже потом действовал: по народным пересказам, он приходил к ним, назывался собственным именем и обращался приблизительно с такой речью: «Оставь людей, не мучай, не спасешься! Как я тебя гнилозубого захочу уничтожить, так ты хоть в стену замуруйся, а я тебя найду». И в большинстве случаев – помогали, ибо хорошее слово и пистолет…

Подтверждаются историческими источниками также другие его слова из этой же песни: «Візьму гроші в багатого, убогому даю»******: даже на вершине славы Кармелюк лично оставался бедным человеком – на собственное проживание он зарабатывал сапожным ремеслом, а среди его вещей, найденных после гибели был и мешочек с гвоздями для ремонта сапог. Бывали случаи, что во время ареста у Кармелюка находили столь мизерную сумму денег, что ее едва хватало, чтоб оплатить стоимость выкованных для него кандалов. Также приметная деталь: во время его ареста в июне 1827-го господин Янчевский (это тот, которому крестьяне отказывались помогать и по доносу которого против них потом целое следствие организовали: Кармелюк на протяжении многих лет мечтал отблагодарить «его господскую милость» – неслучайно ж «Подольская уголовная палата» с тревогой оповещала всех в августе 1832-го, что «посланный в недавнем времени в каторжную работу преступник Кармелюк бежал и находится в здешних сторонах, прибирает к себе людей для отмщения Янчевскому за поимку его в 1827 году и уже оных имеет более десяти человек») надеялся кроме прочего существенно улучшить собственное материальное положение, да только облизнулся. Снова слово полицейскому документу: «После того расспрашивал г. Янчевский где же вещи, что они награбили, и деньги, и на сие Кармелюк отвечал, что вещей никаких нет, а имел семь рублей серебром, то и те отдал какому-то построченному им бедному человеку». Так что Кармелюк грабежом не жил, грабежом жили исключительно господа. И до сих пор живут.

…Напоследок еще одна, верно, наиважнейшая особенность возглавленного Кармелюком социального движения. Это может казаться чудом, и для той эпохи (первая треть ХIХ в. – время, когда в Англии еще даже чартистское движение не началось, а в Украине кладбищенская тишина закрепощенного крестьянского моря, лишь изредка нарушалась глухими слухами про «сына Гонты», который где-то готовит новую Колиивщину), и для той территории (Подолье с его пестрым этническим составом – украинцы, поляки, евреи, с давней конфессиональной враждой православных, католиков, старообрядцев), однако исторический персонаж с полным именем Устим Якимович Кармелюк, оказался одним, кто безошибочным социальным инстинктом осознал: ни что иное, а именно имущественное неравенство – корень всех бед (интересно, что Марко Вовчок, которая по совету Шевченко впервые в украинской литературе обратилась к образу Кармелюка, написав известную повесть-сказку, в 1671, то есть через 36 лет после гибели атамана, была оштрафована петербуржским судом «за одобрение такого образа действий, который противоречит установленным у нас принципам собственности»).

Да, Кармелюк забирал имущество у состоятельных евреев («Прийде нічка темненькая,/ Треба спогадати,/ Треба їсти, треба пити /Нігде ж його взяти //Знаю жида багатого / Бородою маше /Як позволю своїм хлопцям / То все буде наше»*******,­ – поется в записанной Степенном Руданским народной песне). Но забирал его вместе с Лейбой Кигманом, Менделем Гонталем, и Ароном Випняком, которые состояли в его отряде; он нападал на имения польских помещиков (ибо все крупные землевладельцы на Правобережье тогда были поляками) – и одну из своих «явок» имел в доме Александра-Станислава Витвицкого, который потом во всех полицейских допросах, упорно свидетельствовал, что Кармелюк «в доме его никогда не бывал, сообщения никакого не имел». Однако больше всего среди «кармелюковцев» было закрепощенных украинцев, на шее которых сидели и польский барин и еврейский ростовщик, и свой «родной» украинский мироед. В цепи социальной эксплуатации он оказался к селянину ближайшим – именно поэтому Кармелюк и начал со «своих». Первые «эксы», которые беглецы из царского войска Кармелюк и Данило Хрон осуществили в 1913 году, в самом начале крестьянской войны на Подолии, были налетами на мироедов села Дубовое – Федора Шевчука и Ивана Сало. Сын последнего впоследствии свидетельствовал полиции, что их семьей «понесено убытку в худобе и других вещах на тысячу четыреста золотых» – такой огромной суммой мог оперировать далеко не каждый тщеславный польский пан. И перед весомостью этого факта исчезают, словно иней на весеннем солнце, фальшивые мифологемы про «единую общенациональную родину», про то, что «все мы – братья-украинцы и у нас у всех общие интересы»… Ибо, когда у одного добра на тысячу четыреста злотых, а другому на обед сухого хлеба не хватает, то кто-то тут брат, а кто-то – кат****. Так было в эпоху Кармелюка, и в наши времена все осталось так же.

Зато «собственники» Украины (и это касается всех их фракций – от остатков «регионалов», до «Народного фронта» с «Батьковщиной») с дорогой душей согласятся признать точкой отсчета социальной парадигмы какой-нибудь геополитический, религиозный, этнический, культурно-мировоззренческий, региональный антагонизм, но только не классовую борьбу. С которой Кармелюк свой путь в историю начал в 1913-м и которой его завершил в 183-м, когда погиб, готовя налет на помещичью экономию. Он превратил свой край в нашу Сьерра-Маэстру ХIХ веку, на лишенное «сторонних домишек» пространство чистой классовой борьбы, дискурсивное поле, в котором не остается места ни для какого другого конфликта, кроме основного.

Кармелюковская армия национального освобождения

 

– по аналогии с известной всем мексиканской, возглавляемой субкоманданте Маркосом. Или «Революционное движение Устима Кармелюка» – если вспомнить Перу при Диктатуре Фухимори в 96-м и знаменитый захват посольства Японии в Лиме… Все эти аллюзии возникают неизбежно, вынуждая задуматься над вопросом: как и каким способом Кармелюк может быть актуализован в современную эпоху позднего капитализма? Актуализован не как ярмарочные декорации (приходит на ум т. наз. «возрождение украинского казачества начала 90-х – с длиннющими шлыками и залихватскими усами, боссы там в преобладающем большинстве сделали успешную бизнес- или административную карьеру, зато низовой актив потихоньку спился), а как действенный механизм позиционирования в классовой борьбе). Ответ на этот вопрос невозможен без адекватного понимания социально-исторической природы того движения, и тут снова на помеху нам будут впаяны в сознание большевистские матрицы. Ибо в официальном советском дискурсе Кармелюк уважался, но по-особому – как один из руководителей антифеодальной борьбы, и не больше: «батько» и его «хлопцы» в историографических схемах оставались где-то на периферии, будучи явлениями значительно менее весомыми, нежели соответствующие им по времени декабристы, или июльская революция во Франции. Характерно, что в канонизированных ленинских «трех этапах революционной борьбы» – дворянском, разночинном и пролетарском для Кармелюковского движения места вовсе не оставалось, очевидно, большевики с их основными предубеждениями против крестьянства даже не причислили его к революционной традиции… И это при том, что оно, продолжаясь больше чем четверть столетья, охватило огромную территорию, пробудив от социальной летаргии огромное количество людей, что оно в итоге оставило по себе продолжительную историческую память, (записал ли хоть один фольклорист с народных уст дай бог одну песню про декабристов? А сколько их про Кармелюка записано?) … Зато мы снова будем слышать про стихийный характер крестьянских протестов, про то, что программы там не было, что они всегда обречены на поражение и т.д.

Ибо давно следует рассматривать на этот исторический феномен таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким его «рихтуют», лишь бы втиснуть в уже готовые схемы. Кармелюковское социальное движение было революцией. Революцией базового уровня, которая в действительности, а не на словах меняла структуру социальных отношений: в конечном итоге то, что десятки тысяч людей на несколько десятилетий вышли из под контроля власти, то, что они перевернули все предыдущие основы своего существования, что у них появились другие поведенческие реакции, другой тип социальной коммуникации, основанный не на страхе, а на доверии, ибо в такой продолжительной освободительной войне народ не может не перевоспитать сам себя – это как, смена социальной структуры или нет? Да, эта революция оказалась по объективным причинам незавершенной, как незавершенными были революции, которые возглавляли Эмилиано Сапата и Нестор Махно, но, думаю, лучше уж «проиграть», как Кармелюк Сапата и Махно чем «выиграть» так, как Ленин, который еще в 18-м, по словам Марии Сприрдоновой, вместо волной игры народных сил начал всюду ставить приставов от Коммунистической партии. Однако, даже такой незавершенной эта революция успела сделать неимоверно много: она преодолела непреодолимый для революций якобинского типа разрыв между авангардом и массами, между политическими и военными аспектами борьбы (сознательные и систематические экспроприации – что может быть более политическим?) и главное – через идею всеобщего вооружения повстанцев преодолела противоречия между народом и оружием, которое всегда было и остается базовым для любого эксплуататорского социума. Собственно, повстанцы Кармелюка на практике реализовали социал-революционный лозунг: «В борьбе обретешь ты право свое». Да право в их революции принадлежало тому, кто борется, и каждый мог выбрать для себя борьбу и право или рабство и покорность.

Это может показаться удивительным, но через двести лет от начала Кармелюковской эпопеи концепты и дискурсные практики этого движения оказываются на удивление актуальными Да, изменился способ производства, изменилась техника, да и вообще исторические декорации, ибо люди теперь стреляют уже не из ружей и пистолетов, а из подствольных гранатометов и систем залпового огня «Град», однако потребность в разворачивании и логическом завершении революции базового уровня, революции в которой в той или иной форме будет принимать участие каждый, кто принадлежит к трудовому народу, революции, которая сменит не власть, понатыкавши туда новых паразитов, а социальное пространство конкретного людского существования, оказывается еще более неотложной. И поражение Майдана (естественно, мы все работаем на то, чтобы это поражение было временным, но ныне, после Иловайска, Минских соглашений и выборов имени Порошенко и «Оппозиционного блока» надо признать самоочевидное: Майдан им пока – пока удалось усмирить) обусловлено прежде всего тем, что ему самому эту базовую революцию развернуть по-настоящему так и не удалось. Ибо Система в конечном итоге переварит и покрошенную мебель в облгосадминистрациях, и даже побитую морду штатного клоуна Шуфрича, но когда Сашко Билый попытался хоть чуть прибегнуть к тому, чем занимался Кармелюк (пришел с оружием к реальному прокурору чтобы принудить того решить в пользу людей реальную проблему) он сразу же получил пулю. И убийство это радостно одобрили как империалисты в Кремле, так и государственники-патриоты в украинском правительстве. А дальше все покатилось, и имеем мы бюрократическо-генеральскую АТО, а не всеобщее вооружение по-кармелюковски и народную войну, и имеем люстрацию, а не экспроприацию. Нет, люстрации тоже не имеем, ибо с какого это чуда правящий класс должен идти на такие жертвы?

… Начиная с 90-х годов XIX в. в львовском журнале «Зоря»********** печатались записанные одним фольклористом преинтересные свидетельства старых подольских дедов, которые помнили про ту, опоэтизированную впоследствии  в песнях и пересказах герилью: «Спрашивают одного селянина: а в этих Медоборских горах скрывался Кармалюк? – «Он не скрывался. А на что ему скрываться, когда он был Кармалюк»

Олександр Хоменко

_______________________________________________________________________

* Ще не вмерла (еще не умерла) – первые слова гимна Украины.

** запануєм і ми, браття, у своїй сторонці (будем господствовать [дословно «загосподствуем»] и мы братья в своей стране) – строка из гимна Украины.

*** За Сибіром сонце сходить (за Сибирью солнце восходит) – строка из песни, посвященной Кармелюку.

**** Колии – участники «Колеивщины» – восстания 1768 г.

***** Я нікого не вбиваю, бо сам душу маю – Я никого не убиваю, ибо сам душу имею.
****** Візьму гроші в багатого, убогому даю – Возьму деньги у богатого, убогому даю

******* Прийде нічка темненькая,/ Треба спогадати,/ Треба їсти, треба пити /Нігде ж його взяти //Знаю жида багатого / Бородою маше /Як позволю своїм хлопцям / То все буде наше – Придет ночка темная/ Надо вспомнить,/ Надо есть, надо пить, /Негде ж это взять// Знаю еврея богатого/ Бородой машет/ Как позволю своим ребятам/ Так все будет наше.

******** кат – палач (укр.).

********** зоря – звезда (укр.).