Глава IV

Деятельность махновцев в освобожденных районах.

Позитивные усилия. Достижения. «Свободы».

Непрерывные бои, жизнь в «царстве на колесах», лишавшие насе­ление района какой бы то ни было стабильности, неизбежно мешали ему и вести любую позитивную, творческую работу. Однако всякий раз, когда возникала возможность, движение проявляло свою «органичес­кую» жизненную силу, а трудящиеся массы — замечательные творчес­кие способности и волю.

Приведем несколько примеров.

Мы уже не раз упоминали о махновской печати. Несмотря на препятствия и трудности той эпохи, махновцы в тесном сотрудничестве с анархистской Конфедерацией «Набат» выпускали листовки, газеты и т. д. У них даже нашлось время на публикацию объемной брошюры «Общее положение о вольном Совете».

Газета «Путь к Свободе» — то ежедневная, то еженедельная — служила, главным образом, популяризации и разъяснению анархических идей. «Набат», больше места уделявший теории и идеологии, выходил еженедельно. Отметим также «Голос махновца», газету, посвященную исключительно проблемам, интересам и задачам махновской армии и движения. (116)

В брошюре «Общее положение» резюмировалась точка зрения махновцев на важнейшие проблемы момента: экономическую организа­цию района свободных Советов, социальные основы нового обществен­ного устройства, вопросы обороны, правосудия и др.

К великому сожалению, у меня возможности процитировать здесь отрывки из этой прессы.

Зачастую нам задавали вопрос: как махновцы должны вести себя в завоеванных городах и селах? Как обращаться с гражданским населе­нием? Как организовать новую жизнь — управление, производство, обмен, муниципальные службы и т. д.?

На эти темы распространялись многочисленные клеветнические до­мыслы, и нам необходимо было разоблачать их и восстанавливать истину. Я находился в махновской армии как раз в тот момент, когда после битвы у Перегоновки она один за другим захватила ряд важных городов, Александровск, Екатеринослав и другие, и поэтому могу правдиво и точно расска­зать об этих событиях как их непосредственный участник.

Как только махновцы с победой вступали в какой-нибудь город, их первой заботой было положить конец обычному и опасному недопонима­нию: их воспринимали как новую власть, новую политическую партию, очередную диктатуру. Поэтому повстанцы немедленно расклеивали по стенам большие плакаты с обращением к населению:

«Ко всем трудящимся города и окрестностей.

Трудящиеся! Ваш город временно занят Армией революционных по­встанцев (махновцев).

Эта армия не служит никакой политической партии, никакой влас­ти, никакой диктатуре. Напротив, она стремится освободить район от любой политической власти, любой диктатуры. Она будет защищать сво­боду действий, свободную жизнь трудящихся от всякого господства и эксплуатации.

Так что махновская армия не представляет никакой власти. Они нико­го ни к чему не будет принуждать. Ее роль ограничивается защитой свобо­ды трудящихся.

Свобода крестьян и рабочих принадлежит им самим и не должна страдать от каких бы то ни было ограничений.

Крестьяне и рабочие должны самостоятельно действовать, организовы­ваться, договариваться между собой во всех областях жизни, как они хотят и считают нужным.

Пусть же они знают, что отныне махновская армия не будет им ниче­го навязывать, предписывать, приказывать.

Махновцы могут лишь помогать им, высказывать свое мнение, давать советы, предоставляя в их распоряжение свои интеллектуальные, во­енные и другие силы, какие потребуются. Но они ни в коем случае не могут и не хотят управлять ими, предписывать им что бы то ни было».*

Почти все плакаты завершались приглашением трудящегося насе­ления города и окрестностей принять участие в митинге, где товарищи-махновцы «самым подробным образом изложат свою точку зрения и дадут, по необходимости, некоторые практические советы по организации жизни района на основе экономической свободы и равенства, без власти и эксплуатации человека человеком».**

Если по ряду причин такое приглашение не появлялось на плакате, позднее выпускались специальные небольшие объявления.

Обыкновенно население сначала немного удивлялось такому неви­данному образу действий, но очень быстро свыкалось с создавшейся ситуацией и с большим воодушевлением и успехами принималось за дело свободной самоорганизации.

Разумеется, город, успокоенный относительно поведения «воору­женных сил», быстро возвращался к нормальной жизни: открывались лавочки; там, где возможно, возобновлялась работа; начинали действо­вать различные хозяйственные службы; возникали рынки.

Так в спокойной и свободной обстановке трудящиеся готовились к позитивной деятельности, призванной постепенно прийти на смену прежнему устройству жизни.

В освобожденных районах махновцы были единственной силой, способной навязать свою волю противнику.

Но они никогда не пользовались этим, чтобы получить власть или даже политическое влияние, а тем более для борьбы с чисто политическим или идеологическим противником.

Военный противник, заговорщик против свободы трудящихся, государственный аппарат, власть, насилие по отношению к трудящимся, полиция, тюрьма — вот с кем боролась махновская армия.

Что касается свободной общественной жизни: обмена идея­ми, дискуссий, пропаганды, а также свободы организаций и объединений неавторитарного характера, махновцы повсюду и неизменно гарантировали революционные принципы свободы слова, печати, совести, собраний и политических, идеологических и дру­гих объединений.

Во всех занятых ими городах и селах махновцы начинали с отмен» всяческих запретов и ограничений, которые любая власть накладывала на органы печати и политические организации.

В Бердянске на глазах огромной толпы людей была взорвана тюрь­ма, и население также участвовало в ее разрушении. В Александровске, Кривом Роге, Екатеринославе и других городах тюрьмы также разруша­лись и сжигались махновцами. Повсюду трудовое население приветство­вало эти действия.

Немедленно провозглашалась полная свобода слова, печати, собра­ний и объединений — для всех.

Вот текст «Декларации», которую махновцы распространяли в за­нятых ими населенных пунктах:

«1. Все социалистические*** партии, организации и политические тече­ния имеют право свободно пропагандировать свои идеи, теории, позиции и мнения, как письменно, так и устно. Никакое ограничение свободы слова и печати для социалистов не допускается, так же, как и любые преследова­ния за осуществление этой свободы.

Замечание: Сообщения военного характера могут быть опубликованы лишь при условии, что они предоставлены руководством центрального орга­на революционных повстанцев «Путь к свободе».

2. Предоставляя всем политическим партиям и организациям пол­ную свободу пропагандировать свои идеи, армия повстанцев-махновцев пре­дупреждает все партии, что революционные повстанцы не допустят ника­кой попытки подготовки, организации и навязывания трудящимся массам политической власти, подобные действия не имеют ничего общего со свобо­дой мысли и пропагандой.

Екатеринослав, 5 ноября 1919 г.

РВС Армии повстанцев-махновцев.»****

Во всей русской революции эпоха махновщины на Украине ока­залась единственной, когда трудящиеся массы обладали подлинной и полной свободой. Пока район оставался свободным, трудящиеся за­нятых махновцами городов и сел могли — впервые — говорить и делать все, что хотели и как хотели. И главное, у них наконец была возможность организовать жизнь и труд самостоятельно, по соб­ственному усмотрению, в соответствии с их пониманием справедливо­сти и истины.

За несколько недель, которые махновцы находились в Екатери­нославе, там свободно выходили пять или шесть газет различных направлений: газета правых эсеров «Народовластие», левоэсеровская «Знамя восстания», большевистская «Звезда» и другие. Правда, права большевиков на свободу печати и объединений поначалу огра­ничивались из-за того, что они сами повсюду лишали трудящиеся классы этих свобод, а также потому, что их организация в Екатери­нославе приняла непосредственное участие в преступном вторжении в Гуляй-Польский район в июне 1919 года, и их по справедливости следовало бы сурово наказать. Но чтобы никоим образом не нару­шить сам принцип свободы слова и объединений, им не стали препят­ствовать и предоставили, как и остальным политическим течениям, все права, начертанные на знамени Социальной Революции.

Единственное ограничение, которое махновцы сочли нужным нало­жить на большевиков, эсеров и других государственников, был запрет создавать якобинские «революционные комитеты», которые стремились бы навязать народу свою диктатуру.

Последующие события показали, что эта мера являлась оп­равданной.

Как только махновские отряды захватили Александровск и Екатеринослав, освобожденные из застенков местные большевики поспе­шили организовать такие комитеты («ревкомы») с целью установить свою политическую власть и «управлять» народом. В Александровске члены ревкома дошли до того, что предложили Махно «разгра­ничить сферы деятельности», то есть оставить последнему «военную власть», а комитету предоставить полную свободу действий и «всю политическую и гражданскую власть». Махно посоветовал им «за­няться каким-нибудь честным ремеслом» вместо того, чтобы пытаться навязать свою волю трудовому народу. Аналогичный случай имел место в Екатеринославе.

Такое поведение махновцев было правильным и совершенно логич­ным: именно потому, что они стремились обеспечить и защитить полную свободу слова, печати, организации и т. д., им необходимо было без колебаний принимать все меры против органов, желавших ограничить эту свободу, ликвидировать другие объединения и навязать свою волю и диктаторскую власть трудящимся массам.

Махновцы и не колебались. В Александровске Махно пригро­зил арестовать и расстрелять всех членов «ревкома» за малейшую попытку такого рода действий. Так же было и в Екатеринославе. А когда в ноябре 1919 года командующего третьим повстанческим (махновским) полком коммуниста Полонского уличили в подобного рода деятельности, он вместе со своими сообщниками был расстрелян. (117)

Через месяц махновцам пришлось оставить Екатеринослав. Но у них хватило времени показать трудовому народу, что подлинную свободу могут обеспечивать лишь сами трудящиеся, и начинается она с возникновения анархического сознания и подлинного равноправия в их среде.

Съезд в Александровске (октябрь 1919 года).

В Александровске и его окрестностях махновцы впервые закрепи­лись на более или менее длительное время.

Они сразу же предложили трудящимся принять участие в общего­родском собрании.

Собрание началось с подробного доклада махновцев о боевой об­становке. (118)

Затем трудящимся предложили самостоятельно организовать жизнь в освобожденном районе, то есть возродить свои организации, уничто­женные реакцией; возобновить, по возможности, работу на заводах и фабриках; организовать потребительскую кооперацию; срочно догово­риться с окрестными крестьянами и установить непосредственные и ре­гулярные отношения между рабочими и крестьянскими организациями с целью товарного обмена и т. д.

Рабочие живо приветствовали все эти предложения. Но не спешили осуществлять их на практике, встревоженные их новизной и, главное, бли­зостью фронта. Они опасались скорого возвращения белых — или красных. Как всегда, позитивной работе мешала нестабильность положения.

Но на этом дело не закончилось.

Несколько дней спустя состоялось второе собрание. На нем ожив­ленно обсуждался вопрос организации жизни в городе на основе прин­ципов самоуправления трудящихся. В итоге было принято конкретное решение о первых шагах на этом пути.

Поступило предложение создать «Инициативную комиссию», со­стоящую из делегатов нескольких действующих профсоюзов. Собрание поручило ей разработать план ближайших дел.

Тогда несколько рабочих из профсоюзов железнодорожников и са­пожников заявили, что готовы немедленно войти в эту «Инициативную комиссию», которая поможет создать рабочие организации, способные как можно быстрее наладить экономическую и общественную жизнь района.

Комиссия энергично взялась за дело. Вскоре железнодорожники наладили движение поездов; заработали несколько заводов; возникли новые профсоюзы и т. д.

Было решено, что до начала глубоких реформ средством обмена будут служить бумажные деньги различных выпусков. Но это не имело большого значения, так как уже давно население использовало иные средства обмена.

После рабочих собраний 20 октября 1919 года в Александровске состоялся районный Съезд трудящихся.(119)

Этот Съезд — явление совершенно исключительное как по своей организации, так и по результатам — заслуживает особого внимания.

Я был его активным участником и расскажу о нем подробно. Ибо именно подробности этого почина позитивной деятельности являются крайне познавательными и полезными для читателя.

Предложив созвать районный Съезд трудящихся, махновцы воз­ложили на себя весьма деликатную задачу. Они хотели придать актив­ности трудового населения мощный импульс, что было необходимо, похвально и совершенно естественно. Но с другом стороны, им не следовало ничего навязывать делегатам и народу, вести себя как диктаторы. Прежде всего, Съезд этот не должен был походить на те, которые созывали власти (выразители интересов политической партии или клас­са), где «делегатам» после подобия дискуссии следовало покорно одоб­рять заранее подготовленные резолюции под угрозой подавления любой возможной оппозиции — такие съезды являлись сплошным трюкаче­ством. Более того, махновцы хотели предложить Съезду ряд вопросов, которые касались самой Повстанческой армии. Судьба армии и всего дела зависела от того, какие решения примет Съезд. Но даже здесь махновцы стремились не оказывать никакого давления на делегатов.

Чтобы избежать всех подводных камней, было решено следующее:

1. Никакая «предвыборная кампания» — по выборам деле­гатов — не допускалась. Следовало лишь уведомить села, организа­ции и пр., что им предстоит послать одного или нескольких своих представителей на Съезд трудящихся, созываемый в Александровске 20 октября 1919 года.

Таким образом население могло совершенно свободно давать ман­даты своим делегатам.

2.  При открытии Съезда представитель махновцев должен был разъяснить делегатам, что на этот раз Съезд созывается повстанца­ми, поскольку речь идет, главным образом, о проблемах Повстанчес­кой армии; что одновременно Съезд, разумеется, будет решать и вопросы, касающиеся всего населения; что в обоих случаях дискуссии и решения будут совершенно свободны от всякого давления и деле­гатам никто не будет мешать; и, наконец, что Съезд этот будет считаться первым или чрезвычайным, а затем трудящиеся района смогут по своей инициативе созвать собственный Съезд, где будут решать только свои проблемы.

3.  Сразу же после открытия Съезда делегатам надо будет избрать его Бюро и внести, по желанию, изменения в повестку дня, предложен­ную — но не навязанную — махновцами.

За два или три дня до Съезда со мной произошел любопытный случай. Однажды вечером ко мне пришел очень молодой человек. Он представился: товарищ Любим, член местного комитета Партии левых социалистов-революционеров. Мне сразу же бросилась в глаза его взвол­нованность. И действительно, он тотчас же, без предисловий, возбуж­денно заговорил о деле, которое привело его ко мне.

— Товарищ В..., — почти кричал он, шагая из угла в угол маленького гостиничного номера, который я занимал. — Простите меня за бесцеремонность. Нависла огромная опасность. Вы, конечно, о ней и не подозреваете. А не следует терять ни минуты. Разумеется, вы анар­хисты, значит, утописты и люди наивные. Но нельзя же быть наивными до глупости! Вы даже права не имеете этого делать, речь ведь идет не только о вас, но и о других людях, о судьбе всего дела.

Я признался ему, что ничего из его слов не понял.

— Ну, ну! — продолжил он, все больше кипятясь. — Вы созы­ваете Съезд крестьян и рабочих. Этот Съезд будет иметь огромное значение. Но ведете вы себя как большие дети! Что же вы делаете по своей невообразимой наивности? Посылаете повсюду бумажки с изве­щением, что Съезд «состоится». И все. Поразительное безумие! Ни разъяснений, ни пропаганды, ни предвыборной кампании, ни списка кан­дидатов, ничего, ничего! Умоляю вас, товарищ В..., раскройте глаза! В вашем положении надо хоть немного быть реалистом! Срочно сделайте что-нибудь, пока есть время. Пошлите агитаторов, предложите ваших кандидатов. Дайте и нам время провести кампанию. Ибо что вы скажете, если население — в основном, крестьяне — пришлет реакционных делегатов, которые потребуют созыва Учредилки или даже восстановле­ния самодержавия? Потому что контрреволюционеры постоянно обраба­тывают народ! А если большинство Съезда окажется контрреволюцион­ным и будет его саботировать? Действуйте же, пока не стало слишком поздно! Отложите Съезд на короткое время и примите меры.

Я понял.

Член политической партии, Любим не мог рассуждать иначе.

—  Послушайте, Любим, — сказал я, — если в нынешних усло­виях, в разгар народной революции и после всего, что произошло, трудящиеся массы пошлют на свой свободный Съезд контрреволюцио­неров и монархистов, тогда — понимаете? — тогда все дело моей жизни окажется глубочайшей ошибкой. Это будет крахом всего. И мне оста­нется только одно: пустить себе пулю в лоб вот из этого револьвера, который лежит на моем столе.

—  Я же серьезно говорю, — прервал он меня, — а вы бравируете»…

—  Уверяю вас, товарищ Любим, что и я говорю совершенно серьезно. Мы будем действовать по-прежнему. Если Съезд окажется контрреволюционным, я покончу с собой. Я не смогу пережить такого ужасного разочарования, Любим... И потом, учитывайте главное: это не я созываю Съезд, не я решаю, как он будет организован. Решение принимали все товарищи. Я ничего не могу изменить.

—   Да, знаю. Но вы пользуетесь большим влиянием. Вы можете предложить. Вас послушают...

—   Я ничего не хочу предлагать, Любим, потому что согласен с общим решением!...

Разговор окончился. Безутешный Любим удалился.

20 октября 1919 года более 200 делегатов — крестьян и рабо­чих — собрались в большом зале на Съезд.

Рядом с делегатами несколько мест было выделено для представи­телей правых социалистических партий — эсеров и меньшевиков — и левых эсеров. Все они участвовали в Съезде с совещательным голосом.

Среди левых эсеров я заметил товарища Любима.

В первый день меня поразил холодок и даже явное недоверие со стороны подавляющего большинства делегатов. Мы поняли, что они считают этот Съезд таким же, как все остальные. Они ожидали увидеть на возвышении людей с маузерами, которые заставят делегатов прого­лосовать за составленные заранее резолюции.

Зал застыл. И понадобилось некоторое время, чтобы он оттаял.

Мне было поручено открыть Съезд, и я дал делегатам соответству­ющие разъяснения и сообщил, что сначала им предстоит избрать Бюро, а затем обсудить повестку дня, предложенную махновцами.

И тут произошел первый инцидент.

Делегаты выразили пожелание, чтобы я председательствовал на Съезде. Я посовещался с товарищами и согласился. Но объявил делегатам, что моя роль ограничится исключительно техническим ведением Съезда, то есть соблюдением повестки дня, составлением списка выступающих, предоставлением им слова, наблюдением за ходом заседаний и т. д., а делегаты должны выступать и принимать решения совершенно свободно, не опасаясь никакого давления и маневров с моей стороны.

Тогда слова попросил один правый эсер. Он набросился с нападка­ми на организаторов Съезда:

— Товарищи делегаты, — сказал он, — мы, социалисты, должны предупредить вас, что здесь разыгрывается гнусная комедия. Сказали, что вам ничего не будут навязывать; а тем временем очень ловко навя­зали председателя-анархиста. Эти люди будут и дальше вами управлять. Махно, пришедший несколько минут назад, чтобы пожелать Съез­ду успешной работы и извиниться за то, что вынужден отправиться на фронт, взял слово и сурово ответил выступавшему социалисту. Он напомнил делегатам, что они избирались совершенно свободно; обвинил социалистов в том, что они неизменно защищают буржуазию, посовето­вал их представителям не мешать работе Съезда своими политическими выступлениями и завершил свою речь, обратившись к ним:

—  Вы не делегаты. Так что если Съезд вам не нравится, можете его покинуть.

Никто не возразил. Тогда социалисты — пять или шесть чело­век — желая выразить решительный протест против такого «выдворе­ния», демонстративно покинули зал. (120) Никто не пожалел об их уходе. Напротив, аудитория, как мне показалось, была этим довольна и немно­го «сплотилась».

С места встал какой-то делегат.

—  Товарищи, — сказал он, — прежде чем перейти к повестке дня, я хочу предложить вам вопрос, который, на мой взгляд, имеет огромную важность. Только что здесь было произнесено слово буржу­азия. Естественно, против «буржуазии» метали громы и молнии, как если бы знали, что это на самом деле такое, и всех этим согласились. Но мне кажется, это большая ошибка. Слово «буржуазия» совершенно непонятно. И я считаю, что по причине важности этого вопроса прежде, чем приступить к работе, нам следовало бы уточнить понятие буржуазии и определить, что мы о ней думаем.

Несмотря на ловкость оратора — я сразу понял, что, хотя и одетый простым крестьянином, он таковым не являлся, — его выступ­ление ясно показало, что перед нами защитник буржуазии, в намерения которого входит «прозондировать» Съезд и внести смуту в его работу, а также, по возможности, в настрой делегатов. Он, несомненно, рас­считывал, что многие из присутствующих — сознательно или по наивности — его поддержат.

Если бы его план удался, Съезд грозил бы принять странный и комичный оборот, и нормальный ход работы был бы нарушен.

Момент был тревожный. В мои задачи не входило, как я сам только что объяснил делегатам, навязывать свою волю, и я не имел права под каким-нибудь удобным предлогом снять злополучное предло­жение делегата. Съезд — остальные делегаты — должны были выска­зываться совершенно свободно. Мы пока не имели ни малейшего представления об их настроениях. Это были люди неизвестные и явно нам не доверяющие. Решив предоставить делу идти своим чередом, я задавался вопросом, что из этого выйдет. И вспоминал слова Любима.

Все эти мысли мгновенно промелькнули в моей голове. Делегат закончил свое выступление и сел. Зал — я ясно увидел это — слегка оторопел. Затем одновременно — как будто заранее сговорившись — делегаты закричали со всех сторон:

—  Эй, там! Что за птица этот делегат? Откуда он? Кто его прислал? Если он до сих пор не знает, что такое буржуазия, значит, кто-то пошутил, прислав такого делегата! Скажи-ка, мил человек, ты так и не понял, что значит буржуазия? Да, старина, дубовая у тебя голова! Ну, раз ты не знаешь, что значит буржуазия, возвращайся-ка обратно и узнай. Или помолчи уж и не выставляй нас дураками.

—  Товарищи, — крикнули несколько делегатов, — вы согласны, что надо положить конец всем попыткам помешать работе нашего Съез­да? У нас много дел, и нечего тут мудрить. Надо решить конкретные, важные для района вопросы. Вот уже битый час мы топчемся на месте и валяем дурака вместо того, чтобы работать. Это уже похоже на саботаж. За дело! Хватить дурить!

—  Да, да! Хватить ломать комедию! За дело! — закричали со всех сторон.

Пробуржуазный делегат проглотил все это, не сказав ни слова. (Он так и промолчал весь Съезд, который продлился почти неделю. И всю неделю держался в стороне от остальных делегатов.)

В то время как делегаты бранили своего незадачливого коллегу, я взглянул на Любима. Он показался мне удивленным, но довольным.

Однако инциденты на этом не завершились.

Едва гроза миновала, не кто иной, как Любим поднялся на возвышение.

Я дал ему слово.

— Товарищи, — начал он, — простите, что вмешиваюсь. Но мое выступление будет кратким. Я говорю от имени местного комитета Партии левых социалистов-революционеров. На этот раз речь идет о деле дей­ствительно важном. Судя по тому, что заявил наш председатель, това­рищ В..., он не может эффективно вести заседания. И правда, вы же понимаете, на самом деле он ведет себя не как председатель Съезда. Товарищи, мы, левые эсеры, считаем, что это совершенно неправильно. Это означает, что ваш Съезд, так сказать, не будет иметь головы. Он должен будет работать без головы, то есть без руководства. А вы видели, товарищи, живой организм без головы? Нет, товарищи, это невозможно, это будет беспорядок, хаос. Впрочем, вы же видите — порядка уже и так нет. Такая работа не принесёт ни пользы, ни резуль­татов, и сомневаться нечего. Съезду нужна голова, товарищи! Вам необходим настоящий председатель, настоящая голова.

Хотя Любим произнес свою диатрибу тоном скорее трагическим и жалобным, его выступление с постоянным повторение слова «голова» вызвало смех. Но поскольку я не знал, поддержат ли мою манеру вести Съезд, я спросил делегатов, согласны ли они по существу с мыслью Любима.

— Ох, нет! — послышалось со всех сторон. — Довольно с нас этих голов! Все головы и головы. Хватит! Попробуем хоть раз без них обойтись. Попробуем работать свободно. Товарищ В... объяснил нам, что поможет Съезду технически. И этого уже достаточно! А наше дело соблюдать дисциплину, хорошо работать и быть начеку. Не нужны нам эти «головы», которые управляют нами как куклами и называют это «работой и дисциплиной».

Товарищу Любиму осталось только сесть на место.

Это был последний инцидент. Я зачитал повестку дня, и Съезд начал работу.

П. Аршинов совершенно справедливо утверждал, что по дисципли­не, порядку в работе, необычайному воодушевлению, охватившему всех делегатов, по серьезному и сосредоточенному настрою, по важности решений и достигнутых результатов этот Съезд не знал себе равных.

Работа шла согласованно и в полном порядке, с замечательным пылом, единодушием и в товарищеской атмосфере. На третий день пос­ледний «холодок» исчез. Делегаты глубоко прониклись предоставленной им свободой и важностью стоявшей перед ними задачи. И целиком посвятили себя ее решению. Они убедились, что работают самостоятель­но ради своего дела.

Не было ни длинных речей, ни трескучих резолюций. Работа носи­ла практический, конкретный характер.

Когда речь заходила о сложной проблеме, требующей общих пояс­нений, или когда делегаты сами требовали разъяснений, прежде чем перейти к делу, они просили предоставить им содержательный доклад по теме. Кто-нибудь из наших — я или другой сведущий товарищ — выступал с отчетом. После недолгой дискуссии делегаты переходили к принятию окончательного решения. Обыкновенно, согласившись с ос­новными принципами, они создавали комиссию, которая после тщатель­ной разработки предлагала практическое решение, а не громоздила глад­кие резолюции.

Некоторые, исключительно практические и сиюминутные, но пред­ставлявшие важность для жизни района или для защиты его свободы вопросы ожесточенно обсуждались и детально прорабатывались комис­сиями и делегатами.

В качестве «технического председателя», как меня назвали, я лишь наблюдал за порядком обсуждения вопросов, оглашением результатов работы, советовал выбрать тот или иной метод решения задач.

Самое главное, что Съезд действовал на основе принципов пол­ной свободы. Не ощущалось никакого влияния сверху, никакого принуждения.

Идея свободных Советов, реально работающих на благо трудового народа; прямые связи между крестьянами и городскими рабочими, осно­ванные на взаимном обмене продуктами труда; представления о свобод­ном и равноправном общественном устройстве в городе и на селе: все эти вопросы серьезно рассматривались самими делегатами с помощью и при бескорыстном содействии образованных товарищей.

В числе прочих Съезд решил ряд проблем Повстанческой армии, ее организации и усиления.

Было решено, что все мужское население до 48 лет включительно будет служить в этой армии. В соответствии с духом Съезда, мобили­зация должна быть добровольной, но по возможности всеобщей и мас­совой, учитывая крайне опасное и нестабильное положение в районе.

Съезд также постановил, что снабжение армии будет осуществ­ляться добровольно самими крестьянами — их вклад прибавится к военным трофеям и реквизициям богачей. Был детально установлен конкретный размер вклада в зависимости от достатка каждой семьи.

Что же касается чисто «политических» вопросов, Съезд постано­вил, что трудящиеся будут повсюду обходиться без какой бы то ни было «власти», организуют свою хозяйственную, административную, обще­ственную жизнь самостоятельно, своими силами и средствами через собственные низовые организации на федералистской основе.

«Последние дни съезд принял характер красивой поэмы. Деловые резолюции чередовались с энтузиазмом настроения. Все были одухотворе­ны верой в свои силы, в мощь революции... Настоящая свобода, какую немногим приходилось чувствовать, реяла в зале съезда. Каждый видел перед собою и сознавал действительно великое дело, на которое стоит от­дать силы и за которое не жаль умереть. Крестьяне, среди которых много было пожилых и стариков, говорили, что это — первый съезд, где они чувствуют себя не только свободными, но и братьями в отношении друг к другу, и что они никогда не забудут его. Да и вряд ли кто из участников забудет его. У многих, если не у всех, съезд этот остался в памяти как красивая греза жизни, когда великая свобода сблизила людей, дала им возможность жить одним сердцем, одной любовью.

[…]

Разъезжаясь, крестьяне усиленно подчеркивали необходимость и важ­ность выполнить постановления съезда. Резолюции последнего были взяты разъезжавшимися делегатами и распространены по селам и деревням. Не­сомненно, через три-четыре недели сказались бы на местах реальные ре­зультаты съезда, а следующий съезд крестьян и рабочих привлек бы к работе большие массы трудящихся. Но свободу последних вечно сторожит их злой враг — власть. Не успели делегаты съезда разъехаться по своим местам, как многие из этих мест были заняты деникинцами, в большом количестве переброшенными с северного фронта. Правда, захват этот был кратковременным, представлявшим собой последние судороги врага, но он в самый дорогой момент приостановил творческую работу крестьян на мес­тах. А ввиду того, что с севера уже надвигалась другая власть — больше­визм, также непримиримо относившийся к свободе масс, — этот захват принес громадный вред делу трудящихся: после первого районного съезда не только не удалось созвать следующие съезды, но не пришлось проводить в жизнь даже постановлений первого съезда.»

Не могу обойти молчанием некоторые эпизоды, отметившие после­дний день Съезда.

В самом конце работы, за несколько минут до закрытия, когда я объявил классическое «Разное», несколько делегатов достойно выполни­ли деликатную задачу, лишний раз подтвердив полную независимость Съезда, вызванный им энтузиазм и нравственное влияние, которое он обрел за время своей работы. Поднялся один делегат.

— Товарищи, — сказал он, — прежде чем закончить нашу работу и расстаться, несколько делегатов решили сообщить Съезду о печальных и достойных сожаления фактах, на которые, как мы считаем, вам следует обратить внимание. До нас дошли слухи, что о раненых и больных повстанцах очень плохо заботятся, не хватает лекарств и т. д. Чтобы во всем убедиться самим, мы посетили госпиталя и другие места, где разместили этих несчастных. Товарищи, то, что мы видели, печально. Боль­ные и раненые не только лишены всякого медицинского ухода, но их даже по-человечески не разместили и не накормили. Большинство из них лежит где попало, даже на земле, без матрасов, подушек, одеял... Кажется, в городе не нашлось даже достаточно соломы, чтобы положить ее на жесткую землю. Многие из этих несчастных умирают только из-? за того, что им не оказывают медицинской помощи. Никто ими не занимается. Мы прекрасно понимаем, что в нынешних трудных обстоя­тельствах у штаба нашей армии нет времени проследить за этим. Това­рищ Махно также поглощен происходящим на фронте. Тем более, това­рищи, этим должен озаботиться Съезд. Эти больные и раненые — наши товарищи, братья, сыновья. Они страдают за наше общее дело. Уверен, что если мы проявим немного доброй воли, то найдем хотя бы солому, чтобы подстелить ее и облегчить их страдания. Товарищи, я предлагаю Съезду немедленно создать комиссию, которая энергично займется этим делом и сделает все, что в ее власти, чтобы организовать медицинскую службу. Она должна также обратиться за помощью ко всем городским врачам и аптекарям. И найти добровольных сиделок.

Предложение не только было единогласно одобрено Съездом, но полтора десятка его делегатов вызвались тут же на заседании создать; комиссию и энергично взялись за дело. Эти люди, которые через день или два должны были вернуться домой, не колеблясь, пожертвовали собственными интересами и отложили свой отъезд, чтобы помочь несча­стным товарищам. Причем несмотря на то, что у них было с собой очень мало провизии и их ждали дома неотложные дела.

Добавим, что они еще несколько дней пробыли в Александровске и успешно справились со своей задачей. Достали солому и быстро, подручными средствами, организовали медицинские службы.

Поднялся другой делегат.

— Товарищи, — сказал он, — должен сообщить вам о другом, не менее важном деле. Нам стало известно о некоторых разногласиях между гражданским населением и службами Повстанческой армии. В частности, нам сообщили, что в армии есть служба контрразведки, кото­рая бесконтрольно допускает акты произвола — иногда очень тяжкие — вроде большевистской ЧК: обыски, аресты, даже пытки и казни. Не знаем, правдивы ли эти слухи. Но жалобы, которые мы слышали, представляются серьезными. Для нашей армии было бы бесчестно и гибельно пойти по такому пути. Это может поставить под большую угрозу все наше дело. Мы не хотим вмешиваться в чисто военные вопросы. Но видим свой долг в том, чтобы бороться со злоупотребле­ниями и перегибами, если они на самом деле имеют место. Потому что такие перегибы настраивают население против нашего движения. И Съезд, пользующийся уважением и доверием всего населения, должен провести тщательное расследование по этому поводу, установить истину, принять меры, если надо, и успокоить людей. Это наш Съезд, живой выразитель интересов трудового народа, является сейчас верховным учреждением в районе. Он превыше всего, так как представляет сам трудовой народ. Так что я предлагаю Съезду немедленно создать комиссию, чтобы ра­зобраться в этой истории и поступить соответствующим образом.

Тотчас же несколько делегатов создали такую комиссию.

Отметим, что при большевистском режиме подобная инициатива делегатов трудового народа была бы невозможной, и вся деятельность Съезда показывает, каким образом с самого начала должно функциони­ровать новое общество, если оно действительно хочет развиваться.

Добавим, что последующие события не дали этой комиссии воз­можности довести свою работу до конца. Этому помешали непрерывные бои, передвижения армии, новые, требующие немедленного решения за­дачи. Впрочем, ниже мы вернемся к этой теме.

Поднялся третий делегат.

— Товарищи! Поскольку сейчас Съезд обсуждает разные недо­статки, позвольте мне сообщить вам еще об одном неприятном факте. Он не стиль важен, но все же заслуживает нашего внимания. Товарищи, все вы, конечно, читали обращение, расклеенное несколько дней назад по стенам нашего города и подписанное товарищем Клейном, военным ко­мендантом Александровска. В этом обращении товарищ Клейн предла­гает населению не злоупотреблять спиртными напитками и, главное, не показываться на улице в непотребном виде. Все это очень хорошо и правильно. По форме обращение не грубое и не оскорбительное, в нем нет угроз и принуждения, и за это можно только поздравить товарища Клейна. Только вот в чем дело, товарищи: не ранее как позавчера прямо здесь, в доме, где заседает наш Съезд, в соседнем зале состоялась вечеринка с музыкой, танцами и другими развлечениями; на нее пришло немало повстанцев, граждан и гражданок. Хочу сказать вам, что до сих пор в этом не видели ничего предосудительного. Молодежь развлекает­ся, отдыхает. Это по-человечески совершенно естественно. Но вот что, товарищи: на этой вечеринке слишком много пили. Многие повстанцы и граждане сильно напились. Чтобы представить себе это, посмотрите только на количество пустых бутылок, выставленных в соседнем кори­доре. (Хохот.) Прошу внимания, товарищи! Основной предмет моего выступления — не это. Люди развлекались, пили и даже напивались. Ладно! Это не так серьезно. Важно то, что в числе тех, кто напился как свинья, был... наш товарищ Клейн, один из командующих армией, военный комендант города, который подписал такой замечательный при­зыв против пьянства! Товарищи, он был настолько пьян, что не мог сам идти, и его пришлось погрузить в телегу и отвезти до дома, уже ранним утром. И всю дорогу он буянил, орал, сопротивлялся и т. д. Итак, товарищи, встает вопрос: когда товарищ Клейн сочинял и подписывал свое обращение, он что, чувствовал себя выше других граждан, думал, что ему можно то, что непозволительно другим? Или же он, наоборот, первым должен подавать хороший пример? Я считаю, он допустил серь­езную ошибку, которую нельзя оставить без последствий.

Хотя проступок Клейна был, по сути, довольно безобидным, и делегаты восприняли его с юмором, они проявили некоторую обеспо­коенность. Поведение Клейна вызвало всеобщее возмущение, потому что могло свидетельствовать о вредных умонастроениях: «начальник» выше «толпы», и ему все позволено.

— Надо немедленно вызвать сюда Клейна! — предложил кто-то.

-— Пусть он объяснится перед Съездом!

Тут же к Клейну с поручением привести его на Съезд отправились три или четыре делегата.

Через полчаса они возвратились вместе с Клейном.

Мне было очень любопытно, как он себя поведет.

Клейн считался одним из лучших командующих Повстанческой армией. Молодой, храбрый, очень энергичный и боевой — внешне высокий, хорошо сложенный, с удлиненным лицом и военной выправкой, — в бою он всегда бросался в самое пекло, никого и ничего не боялся. Не раз был ранен. Уважаемый и любимый не только командирами, но и простыми бойцами, он был один из тех, кто отошел от большевиков и вступил в армию Махно с несколькими полками красно­армейцев. 

Выходец из крестьян, если мне не изменяет память, немец по происхождению, он был человеком совершенно неотесанным.

Он знал, что в любых обстоятельствах его поддержат и будут защищать его коллеги — другие командиры — и сам Махно.

Обладал ли он достаточной сознательностью, чтобы понять: Съезд; делегатов трудового народа стоит выше него, выше армии, выше Махно? Что Съезд трудящихся является высшим органом, перед котором несут ответственность все? Понимал ли, что трудящиеся и их Съезд — хозяева, а армия, Махно и остальные — всего лишь служат общему делу и в любой момент подотчетны трудовому народу и его организациям?

Такими вопросами я задавался, пока Съезд ожидал возвращения своих посланцев.

Подобное понимание вещей было явлением совершенно нового порядка. Большевики сделали все возможное, чтобы не допустить его в массах. Разве можно представить, например, съезд рабочих, призывающий к ответу комиссара или командующего армией! Это само по себе немыслимо и невероятно. Но если все же допустить, что где-нибудь съезд рабочих осмелился бы так поступить, с каким негодованием, с какой беззастенчивостью этот комиссар или командир набросился бы на съезд, поигрывая на трибуне оружием и бравируя своими заслугами! «Как! — воскликнул бы он. — Вы, жалкая кучка рабочих, настолько обнаглели, что требуете отчета у комиссара, у заслуженного командира, за плечами которого немало подвигов и боевых ранений? У уважаемого, орденоносного руководителя? Права не имеете! Я отвечаю только перед вышестоящим начальством. Если вам есть в чем меня упрекнуть, к нему и обращайтесь!»

Рабочие, повинуйтесь начальству!... Сталин всегда прав!

Не захочется ли Клейну сказать то же самое? Искренне и глубоко ли он проникнут новыми идеями, осознает ли новую ситуацию?

В аккуратной униформе, вооруженный, Клейн поднялся на возвы­шение. Он выглядел немного удивленным и, как мне показалось, сму­щенным.

—  Товарищ Клейн, — обратился к нему делегат, поставивший вопрос, — это вы военный комендант нашего города?

— Да.

—   Это вы написали и приказали расклеить по городу обращение против злоупотребления спиртными напитками и пьянства в обществен­ных местах?

—   Да, товарищ. Это я.

—   Скажите, товарищ Клейн: как гражданин нашего города и, тем более, его военный комендант, считаете ли вы своим нравственным долгом следовать собственным рекомендациям или думаете, что к вам это не относится?

Не скрывая смущения. Клейн подошел к краю возвышения и очень искренне, срывающимся голосом, сказал:

—  Товарищи делегаты, я был не прав, знаю. Это была моя ошибка — напиться до такого ужасного состояния. Но выслушайте меня и поймите. Я военный, боец, солдат! А не бюрократ. Не знаю, почему меня поставили комендантом города, несмотря на мои протесты. Как коменданту мне совершенно нечего делать, только сидеть весь день за столом и подписывать бумажки. Такое дело не для меня! Мне нужно действие, воздух, фронт, боевые друзья. Товарищи, для меня здесь тоска смертная. И поэтому я тогда вечером и напился. Товарищи, мне хотелось бы искупить свою ошибку. Постановите, чтобы меня отправили на фронт. Там я смог бы действительно принести пользу. А здесь, на этом проклятом посту коменданта, я вам ничего обещать не могу. Не умею я. Это выше меня. Найдите другого на мое место, способного делать такую работу. Простите, товарищи, и пошлите меня на фронт.

Делегаты попросили его выйти на несколько минут. Он повиновался.

Начали обсуждать его дело. Было совершенно ясно, что в основе его поведения лежали вовсе не командирские гордость и тщеславие. Это главное, что требовалось знать. Съезд прекрасно понимал его искрен­ность и причины его поведения. Его вызвали снова и сказали, что Съезд учел его объяснения, не считает его проступок серьезным и сделает все необходимое, чтобы отправить его на фронт.

Он поблагодарил делегатов и ушел так же просто, как и пришел. Делегаты попросили за него, и через несколько дней он возвратился на фронт.

Некоторым читателям эти эпизоды могут показаться незначитель­ными и не заслуживающими особого внимания. Но позволю себе заме­тить, что с революционной точки зрения я считаю их бесконечно более важными, показательными, полезными, чем все речи Ленина, Троцкого и Сталина, произнесенные до, во время и после Революции.

Инцидент с Клейном оказался последним. Несколько минут спустя Съезд завершил свою работу.

Но здесь мне хотелось бы рассказать еще об одном эпизоде, личного характера, произошедшем уже после Съезда.

Выйдя на улицу, я увидел радостно улыбавшегося Любима.

—   Вы не можете себе представить, — сказал он мне, — как я доволен. Вы, конечно, заметили, что я был очень занят во время Съезда. А знаете, чем? Я занимаюсь созданием групп разведчиков и специ­альных отрядов. Вопрос о них как раз стоял в повестке дня. И вот два дня я работал в комиссии делегатов, которой было поручено его изучить и предложить решение. Я неплохо помог им. Они меня потом благодарили. И мне действительно удалось сделать что-то хорошее и нужное. Знаю, что это послужит делу. Я очень доволен...

—   Любим, — попросил я, — скажите мне, только честно: когда вы делали эту хорошую и нужную работу, вы хоть раз подумали о своей политической роли? Вспомнили о том, что состоите в «политической партии»? Об ответственности перед «партией» и т. д.? Разве ваша полезная работа не была аполитичной, конкретной работой в сотрудниче­стве с остальными, а не приказаниями «головы», «руководства», кото­рое всем управляет?

Любим задумчиво посмотрел на меня.

—   Во всяком случае, — произнес он, — Съезд прошел очень хорошо, очень удачно, это я готов признать...

—   Вот так, Любим, — закончил я. — Подумайте над этим. Вы действительно сыграли свою роль и проделали хорошую работу, причем именно тогда, когда оставили в стороне ваши «политические обязаннос­ти» и просто помогли своим коллегам как знающий дело товарищ. Поверьте, именно в этом секрет успеха Съезда. И секрет успеха всей революции. Только так революционеры должны действовать повсюду, как на местах, так и в более широких масштабах. Когда революционеры и народные массы это поймут, победа Революции станет неизбежной.

Я больше никогда не встречал Любима. Его дальнейшая судьба мне неизвестна. Если он жив, не знаю, каковы теперь его взгляды. Но мне хотелось бы, чтобы он прочитал эти строки... И вспомнил...

Последняя победа махновцев над деникинцами. Взятие екатеринослава.

Несколько дней спустя после окончания Александровского Съезда махновцы окончательно овладели Екатеринославом. Но в этом городе нельзя было организовать, — и даже попытаться сделать это — ничего позитивного. Вытесненные из города войска Деникина сумели окопаться поблизости, на левом берегу Днепра. Несмотря на все усилия, махнов­цам не удалось выбить их оттуда. Ежедневно в течение месяца деникин-цы обстреливали город из батарей своих многочисленных бронепоездов. Каждый раз, когда Комиссии Повстанческой армии по культуре удава­лось созвать городское рабочее совещание, белые, прекрасно осведом­ленные, усиливали обстрел, посылая снаряды в основном в то место, где должны были собраться люди. Никакая серьезная работа, никакая мето­дическая организация в таких условиях не была возможна. Нам с тру­дом удалось лишь провести несколько митингов в центре города и на окраинах.

«Один из любимых аргументов большевиков против махновцев тот, то последние во время своего пребывания в Екатеринославе ничего творческо­го в жизнь этого города не внесли. Но при этом большевики скрывают от масс два чрезвычайно важных обстоятельства. Во-первых, махновцы — не партия и не власть. В Екатеринославе они были в качестве военного револю­ционного отряда, оберегавшего свободу города. Как таковые, они не должны брать на себя обязанность выполнять созидательную программу революции. Это дело местных рабочих масс. В этом деле махновская армия могла, самое большее, помогать им словом, советом, инициативой, что она и делала.

Во-вторых, большевики скрывают от масс правду о том, что в течение всего времени пребывания махновцев в Екатеринославе город находился в особенном — осадном положении. Не было часа, когда бы над ним не рвались снаряды. Это помешало рабочим, а не махновской армии, присту­пить тогда же к организации жизни на началах самоуправления.

Что же касается той выдумки, будто махновцы заявляли приходив­шим к ним за средствами железнодорожникам, что им — махновцам — железные дороги не нужны, ибо у них есть кони и степи, то эта пустая выдумка была впервые пущена деникинскими газетами в октябре 1919 г., а оттуда большевики целиком перенесли ее к себе, для собствен­ного обихода.» (121)

Эта басня прибавилась к другим клеветническим вымыслам, кото­рые большевики распространяли с целью скомпрометировать махновское движение в глазах народных масс.

Эпидемия. Уход из Екатеринослава. Возвращение большевиков на Украину. Их очередной конфликт с махновцами.

С ноября Повстанческая армия страдала от ужасной эпидемии сыпного тифа, охватившей всю Россию. Заболела половина повстанцев, и уровень смертности был очень высок. Это стало основной причиной, по которой махновцы были вынуждены оставить Екатеринослав, когда в конце ноября город атаковали основные силы Деникина, отступавшие в сторону Крыма и по пятам преследуемые большевиками.

Оставив Екатеринослав, силы махновцев перегруппировались в районе городов Мелитополя, Никополя и Александровска.

В последнем в конце декабря 1919 года состоялась встреча махновского штаба и командования нескольких красноармейских дивизий, пре­следовавших Деникина. (122)

Махновцы уже давно ожидали этого события. Рассчитывая в сложившейся ситуации не на конфликт, а на товарищество, они не при­няли никаких мер предосторожности.

Встреча прошла в той же обстановке, что и многие предыдущие — на вид дружеской и даже сердечной; но на ней все-таки следовало ожидать сюрпризов и неприятностей. Несомненно, большевики не забы­ли, какой удар нанесли им некоторые отряды, покинув их ряды и перейдя к махновцам. Точно также они не стали бы долгое время мириться с существованием независимой армии и движения, свободного района, не признававшего их власти. Рано или поздно должны были начаться кон­фликты. И при первом же удобном случае большевики не замедлили перейти в наступление. Махновцы, более или менее отдавая себе отчет в сложившейся ситуации, не могли избавиться от недоверия, хотя и были готовы разрешать все возможные разногласия мирным путем и по-товарищески.

Однако солдаты обеих армий братски приветствовали друг друга. Состоялся общий митинг, на котором бойцы заявили, что будут вместе бороться против общего врага — капитализма и контрреволюции. Не­сколько частей Красной Армии даже выразили намерение перейти к махновцам.

А восемь дней спустя разразилась гроза.

«Командующий Повстанческой армии» — Махно — получил от реввоенсовета XIV корпуса Красной Армии приказ перебросить По­встанческую армию на польский фронт. (123)

Все сразу же поняли, что шаг этот по сути является враждебным по отношению к махновцам. Действительно, приказ отправиться на польский фронт по ряду причин был совершенно бессмысленным. Прежде всего, Повстанческая армия не подчинялась ни XIV армейскому корпусу, ни иному красному командованию. Последнее не могло отдавать приказы Повстанческой армии, которая в одиночку вела борьбу против реакции на Украине. (124) И даже если такое перемещение планировалось без всякой задней мысли, оно было физически невозможно, поскольку все коман­диры, половина штаба и сам Махно болели. Наконец, боеспособность Повстанческой армии и ее польза для дела Революции были неизмеримо выше на Украине, чем на польском фронте, где, оказавшись в незнакомой обстановке, повстанцы были бы вынуждены сражаться неизвестно за что.

В таком духе махновцы и ответили красному командованию, реши­тельно отказавшись выполнять его приказ.

Но обе стороны прекрасно понимали, что как предложение, как и ответ относились к области «чистой дипломатии». Все знали, о чем речь шла на самом деле. (125)

Отправить Повстанческую армию на польских фронт означало сло­мать становой хребет революционного движения. К этому-то и стреми­лись большевики. Они хотели стать абсолютными хозяевами района. Если бы Повстанческая армия подчинилась, они бы достигли своей цели. В случае отказа они готовились к действиям, которые должны были привести к тому же результату. Махновцы знали это. И собирались отразить удар. Все остальное являлось лишь «словами».

Реакция на отказ не заставила себя ждать. Но махновцы упредили большевиков, что позволило избежать кровопролития. Посылая свой ответ красному командованию, они одновременно обратились с призывом к красноармейцам не поддаваться на провокационные маневры своих командиров. После этого они снились с места и пошли маршем на Гуляй-Поле, только что оставленное белыми и не подчинявшееся ника­ким властям. Никто им не препятствовал. В тот момент Красная Армия не повернула оружие против повстанцев. Только несколько незначитель­ных отрядов и отдельных лиц, шедших в арьергарде, были захвачены в плен большевиками. (126)

Две недели спустя, в середине января 1920 года, большевики объя­вили Махно и бойцов его армии вне закона за отказ отправиться на польский фронт. (127)

Второе нападение большевиков на махновцев.

Начался третий акт драмы, который продлился девять месяцев.

Он прошел под знаком ожесточенной борьбы махновцев и «комму­нистических» властей. Мы не будем подробно рассматривать все его перипетии. Скажем лишь, что с обеих сторон борьба велась беспощад­ная. Чтобы избежать возможного братания красноармейцев и махнов­цев, большевистское командование бросило против последних дивизию латышских стрелков и отряды китайцев, то есть части, контингент кото­рых совершенно не понимал подлинного смысла русской Революции и слепо подчинялся приказам командующих.

Большевики действовали с невиданным коварством и жестокостью.

Хотя войска Красной Армии численно на порядок превосходили махновцев, последние очень ловко маневрировали и пользовались реаль­ной поддержкой населения, что делало их практически неуязвимыми. Впрочем, большевистское командование умышленно избегало открытой войны с Махно и его армией. Оно предпочитало действовать иначе.

Опираясь на данные разведки, Красная Армия определяла населен­ные пункты, где силы махновцев были слабы и незначительны. Больше­вистские отряды нападали на эти беззащитные села и занимали их почти без боя. Таким образом, большевикам удалось закрепиться в ряде мест и воспрепятствовать дальнейшему обустройству новой жизни в районе, начатому в 1919 году.

Везде, где устанавливали власть большевики, они вели «войну», но не с Повстанческой Армией, а с крестьянским населением. Повсюду начинали производиться массовые аресты и казни. Деникинские репрес­сии бледнели перед большевистскими.

Говоря о борьбе с повстанцами, большевистская печать того времени обычно приводила данные о взятых в плен и расстрелянных махновцах. Но она умалчивала о том, что речь почти всегда шла не о вооруженных повстанцах, участвовавших в боевых действиях, а о простых сельских жителях, уличенных или даже заподозренных в сим­патиях к махновцам.

Вступление красноармейцев в село означало немедленный арест многих крестьян, большинство их которых затем расстреливали либо как повстанцев-махновцев, либо как «заложников».

Гуляй-Поле несколько раз переходило из рук в руки. Естественно, больше всего оно пострадало от неоднократных нападений большевиков. Тот, кто выжил, смог бы привести немало примеров жестоких репрес­сий, проводимых большевиками.

Отметим, что в это время тяжело больной Махно не раз мог попасть в руки преследовавшего его врага. Своим спасением и выздо­ровлением он обязан беззаветной преданности крестьян, которые зачас­тую жертвовали собой ради того, чтобы больного могли перевезти в более безопасное место.

По самым скромным подсчетам, в это время советскими властями на Украине было убито и тяжело ранено более 200 тысяч рабочих и крестьян. Почти столько же было заключено в тюрьмы или сослано в Сибирь и другие места.

Разумеется, махновцы не могли спокойно взирать на столь чудо­вищное извращение Революции. На террор большевиков они отвечали с не меньшей суровостью, используя против них партизанские методы, выработанные еще во время борьбы против гетмана Скоропадского.

Когда махновцы — в бою или застигнув врасплох — захватывали в плен много красноармейцев, они разоружали и отпускали на свободу рядовых, зная, что их отправили воевать под принуждением. Тех из них, кто хотел вступить в Повстанческую армию, принимали как товарищей. Но командиров, комиссаров и коммунистов обыкновенно зарубали шаш­ками, если только рядовые красноармейцы не просили помиловать их. Не будем забывать, что все махновцы, попадавшие в плен к большеви­кам, расстреливались на месте.

Советские власти и их агенты не раз выставляли махновцев грубы­ми и безжалостными убийцами, бандитами без стыда и совести. Их газеты печатали длинные списки красноармейцев и коммунистов, павших от рук «преступников». Но всегда замалчивали тот факт, что все они пали в боях, развязанных самими большевиками.

На самом деле нельзя не восхищаться тактом, деликатностью, спон­танной дисциплиной и честью революционеров, которые махновцы про­являли по отношению к рядовым красноармейцам.

Но красных командиров и «аристократию» коммунистической партии махновцы с полным основанием рассматривали как единственных ответственных за все зло и ошибки, совершенные в стране «советской» Властью. Эти люди сознательно лишали трудящихся свободы и превра­тили восставший район в зияющую рану, из которой сочилась народная кровь. Вот почему по отношению к ним повстанцы не знали никакой пощады; начальников убивали сразу же после взятия в плен.

Большое беспокойство доставляло большевистскому правительству то, что Махно был жив и оставался на свободе. Большевики считали, что смерть Махно будет означать конец движения. В течение всего лета 1920 года они постоянно организовывали на него покушения, но ни одно из них не увенчалось успехом. (128) На эту тему существует обширная документация. Но мы не будем задерживаться на этом «личностном» аспекте движения.

«Весь 1920 год, а также и последующие советвласть воевала с махновщиной под знаком борьбы с бандитизмом. Она развила усиленную агитацию, поставив всю свою прессу и прочие органы пропаганды на служение этому своему измышлению. В то же время она обрушила на движение многочисленные стрелковые и кавалерийские дивизии, прила­гая все усилия к тому, чтобы разгромить движение и действительно спихнуть его в пропасть бандитизма. Пленных махновцев беспощадно расстреливали, их родственников — отцов, матерей и жен — истязали и нередко казнили, имущество неизменно грабили, дома разрушали и т. д. Все это делалось в массовом размере. Нужна была сверхчеловеческая воля, героические усилия, чтобы при наличии таких ужасов со стороны власти широкая повстанческая масса удержалась на строго революцион­ных позициях и в ожесточении не спустилась в пропасть действительно­го бандитизма. Однако эта масса ни на один день не потеряла мужества и ни на одну минуту не опустила революционного знамени. Для тех, кто наблюдал ее в этот тягчайший период, это было настоящим чудом и показателем того, как велика в трудовой массе вера в революцию, пре­данность ее вдохновенной идее».

Начиная с дета 1920 года махновцам пришлось вести борьбу не только против частей Красной Армии, но и против всей большевис­тской системы, всех государственных сил большевиков в России и на Украине. С каждым днем борьба эта становилась все ожесточеннее. В таких условиях отряды повстанцев оказывались вынуждены — чтобы избегать столкновения со значительно превосходящими силами противника — удаляться от своих баз и осуществлять форсированные марши на тысячу и более километров. Им приходилось отступать то к Донбассу, то в Харьковскую или Полтавскую губернии.

Эти вынужденные перемещения широко использовались по­встанцами в пропагандистских целях — каждое село, в котором махновцы задерживались на день или два, становилось их внима­тельной аудиторией.

Добавим, что исключительно тяжелое положение, в котором находилась Повстанческая армия, не мешало ей совершенствовать свою организацию.

После разгрома Деникина и возвращения повстанцев в свой район был создан «Совет революционных повстанцев (махновцев)». В него входили делегаты всех армейских частей, и он довольно регулярно про­водил заседания, на которых обсуждались вопросы, не касавшиеся воен­ных операций как таковых.

Летом 1920 года, в крайне нестабильной и тяжелой для армии ситуации этот орган стал слишком громоздким и не мог больше работать с пользой. Тогда его заменили более узким советом, в который вошли семь человек, избранных или одобренных всеми повстанцами. Этот совет подразделялся на три отдела: военных дел и операций, общей организа­ции и контроля и культурно-просветительский. (129)

* В некоторых городах махновцы назначали «коменданта». В его задачи входило исключительно установление сотрудничества между войсками и населением, разъяснение последнему отдельных принятых военным комендантом мер, продиктованных военной необ­ходимостью и могущих сказаться на жизни населения. Коменданты не обладали никакой властью над населением и не должны были вмешиваться в его гражданские дела. — Прим.авт. Текст приводится в обратном переводе с французского. — Прим. перев.

** Цитата приводится в обратном переводе с французского. — Прим. перев.

*** Здесь говорится о социалистических партиях и организациях не потому, что не социалистов хотели лишить этих прав, а лишь потому, что в народной революции правые оставались вне игры. О них даже вопроса не стояло. Разумеется, в создавшихся условиях буржуазия не осмеливалась издавать свои печатные органы, а рабочие, владевшие типогра­фиями, решительно отказывались их печатать. Так что и говорить об этом не имело смысла. По логике же речь шла обо «всех», а не только о «социалистах».

Если же реакционерам и удавалось что-либо опубликовать, никого это не волновало. Потому что в новой обстановке такие публикации не представляли никакой опасности.

**** Текст приводится в обратном переводе с французского. — Прим. перев.