«Англичане всею землею учинили злое дело: государя своего Карлуса короля убили до смерти», — этими словами царского указа русское самодержавие охарактеризовало в 1649г. неслыханное событие: английский король, помазанник божий, Карл Первый, был судим своими мятежными подданными как нарушитель «старинных прав и вольностей», тиран, разжигатель гражданской войны и изменник родины, приговорен к смертной казни и публично, при всем честном народе обезглавлен.
Королей свергали и убивали и до того. Но делали это представители их собственного класса и – весьма часто – их ближайшие родственники, делали келейным образом и никоим образом не осуждая сам принцип самодержавной власти. А тут – такое чудовищное преступление, такой, прости господи, конфуз – отрубить помазаннику божию голову, словно последнему бандиту! Когда Карл Первый спросил еще до суда перевозившего его полковника Томаса Гаррисона, непримиримого республиканца, а правда ли, любезный, что Вами получен приказ тайком убить меня, то Гаррисон возмущенно ответил: Мы не убийцы какие-нибудь, судить Вас будем открытым судом и казним при всем народе…
Реакционная историография прольет по Карлу Первому столько слез, что их, как язвительно скажет английский историк Томас Карлейль, хватило бы на засолку тысячи тонн морской трески, больше слез будет пролито разве что по сотоварищам Карла Стюарта по профессии и участи – Людовику Капету и Николаю Романову. В нынешней русской «республике без республиканцев», когда умильное слюнотечение по адресу монархии свойственно всем представителям правящего класса, уже тот факт, что Английская революция первой отважилась на цареубийство, дает основания вспомнить ее добрым словом…
Английская революция не была только английской, только национальной революцией. Это было вершинное проявление грандиозного революционного кризиса, сотрясавшего тогда всю Европу. Фронда во Франции, Великая крестьянская война на Украине, революционная ситуация 1648-1650гг. в России, восстание бедноты в Неаполе – только в этом контексте можно понять Английскую революцию и те интернационалистские идеи, идеи близости мирового переворота, мировой революции, которые были присущи ее передовым борцам.
В своей работе, рассматривающей Английскую революцию в контексте мировых событий ее эпохи, крупный советский историк Б.Ф. Поршнев писал:
«…все великие революционные бури прошлого сами осознавали себя как дело всего человечества, они апеллировали ко всему миру, они уповали на то, что их примеру последуют люди на всей земле» (Поршнев, . Франция, Английская революция и европейская политика в середине 17 века. М., 1970, с. 25).
Не была исключением и Великая Английская революция.
Идеолог обездоленной бедноты и сторонник аграрного коммунизма Джерард Уинстэнли — как и многие другие деятели революции, был убежден, что революция в Англии – это начало мирового переворота, что англичане, освободившись от власти зверя, показывают путь народам всего мира.
Армейский проповедник-радикал Хью Питерс сказал в 1648г. в палате общин: «Эта армия может вырвать с корнем монархию не только здесь, в Англии, но и во Франции и прочих окрестных королевствах». Командующий английского республиканского флота Роберт Блейк заявил в 1651г. в Кадисе, что мир устал от монархий, и скоро все страны станут республиками: «Англия уже сделала это, следующей в своем пробуждении оказалась Франция [республиканское движение в период Фронды], а поскольку тяжеловесность испанцев сказывается в некоторой замедленности их действий, то он, Блейк, дает им 10 лет на революцию в их стране» (там же, сс. 143-144).
Когда в 1652г. радикальные республиканцы из Бордо, ориентировавшиеся на окрестное крестьянство и хотевшие принять в качестве конституции левеллерское «Народное соглашение», обратились за помощью к Английской республике, Джон Роджерс, активист радикально-плебейской секты «людей 5-й монархии» со всей неполиткорректной страстью революционера, презирающего лицемерную ложь о невмешательстве во внутренние дела и мирном сосуществовании, скажет:
«По божию закону мы должны помогать соседям, как самим себе, и, следовательно, пособлять подданным других государей, которые преследуются за истинную религию или находятся под гнетом тирании. Что думают наши правители, не обращая более внимания на это? Как может наша армия оставаться недвижимой сейчас, когда ее дело действовать за границей?… Пусть не спорят так много о том, законно ли защищать чужую свободу или биться за нее, ибо, если это было законно в отношении нашей собственной свободы, очевидно, что мы должны возлюбить наших соседей, как самих себя. Если мы любим Христа в нашем собственном народе, то почему и не в чужом?» (там же, сс. 160-161).
Революционный кризис середины 17 века нигде не завершился победой трудового народа. В большинстве случаев силы абсолютистско-крепостнической реакции восстановили и упрочили свои позиции, а трудящиеся массы были загнаны под старое ярмо, в Англии старое ярмо сменилось новым. Но все битвы угнетенных классов кончаются поражением – кроме последней битвы, без уроков этих поражений невозможна их окончательная победа, и наивный христианский интернационализм Уинстэнли и Роджерса был очень дальним и смутным, но предвестием не знающей границ и наций Мировой Коммуны…
***
Великая Английская революция середины 17 века – это забытая революция. Она давным-давно не стоит и не может стоять в центре общественных дебатов. В 19 веке образцом революций, примером для подражания или объектом критики в мировом революционном движении была Великая Французская революция, в 20 веке – Великая Русская революция. 17 век остался в безвозвратном далеком прошлом. Английская революция была для общественного сознания образцом революций только в 18 веке, когда Радищев в своем историко-философском трактате, облаченном в поэтическую форму, в оде «Вольность», писал:
Я, Кромвель, чту в тебе злодея,
Что, власть в своих руках имея,
Ты твердь свободы сокрушил;
Но научил ты в род и роды,
Как могут мстить себя народы:
Ты Карла на суде казнил.
Великая Английская революция была последней в Европе революцией, проходившей в религиозном идеологическом облачении, ее борцы и герои говорили на языке, непонятном уже в эпоху Просвещения, Кромвель, вождь революции и ее губитель, диктатор, постоянно мучимый постоянно преодолеваемыми искренними сомнениями в своей миссии, — это человек из совершенно другого мира, чем Наполеон или Сталин. Самостоятельная деятельность народных низов в Английской революции была на гораздо более низком уровне, чем во Франции в 1789-1794гг. или в России в 1917-1921гг., Английская революция куда ближе к типу чистой буржуазной революции, чем революции во Франции или в России.
Что нужно сказать сейчас по поводу Английской революции, какие мифы современного буржуазного сознания опровергает ее подлинная история?
Миф первый. Прекрасно можно обойтись и без революций, которые представляют собой только сплошной ужас. Англичане без всяких революций, исключительно мирным и законным путем добились демократических прав и свобод и живут себе припеваючи, все же беды России – от совершенного по диавольскому наущению цареубийства.
Реальность такова. После нормандского завоевания 1066г. Англия стала самой деспотичной и абсолютистской страной в тогдашней феодальной Западной Европе. Завоеванную землю Вильгельм Завоеватель роздал своим приближенным не крупными массивами, а разбросанными вперемешку участками, в результате английские бароны оказались не территориальными владетелями, наделенными политической властью, но лишь крупными землевладельцами. Все свободное мужское население было обязано присягать на верность королю, что опять-таки шло в противоречие с феодальной практикой присяги и обусловленного ею обязательного повиновения лишь непосредственному сеньору.
Перед крупными феодалами встал выбор: либо подчиняться такому порядку, такой абсолютной монархии, либо коллективно, всем классом, ограничить ее в свою пользу. Они выбрали, в конце концов, второе, и в 1215г. насильно заставили короля подписать «Великую хартию вольностей» – вольностей только для своего класса.
Однако борьба внутри правящего класса расшатывала прочность его господства и вовлекала в политическую жизнь более широкие слои населения. Уже во время Гражданской войны 1260-х годов представители протобуржуазных классов – мелкие рыцари, купцы и свободные крестьяне – попытались сделать то, что удастся сделать их потомкам через четыре столетия – поставить королевскую власть под контроль своего парламента.
А спустя еще столетие на борьбу восстали самые низы феодального общества – зависимые крестьяне. Их Великое Восстание 1381г. было утоплено в крови, но оно сорвало тенденцию к восстановлению крепостнических порядков, наметившуюся в Англии с середины 14 века.
По мнению современного марксистского историка Роберта Бреннера, бурное развитие капитализма в Англии в 15-16 века стало парадоксальным результатом ничьей в классовой борьбе в деревне: крестьяне смогли пресечь крепостничество и резко ограничить феодальную эксплуатацию, но не смогли завоевать всю землю и всю волю, а лендлорды, не имея возможности эксплуатировать крестьян по-феодальному, стали изыскивать новые, капиталистические пути эксплуатации.
В результате лендлорды из господствующего класса феодального общества стали стремительно превращаться в сельскохозяйственных предпринимателей. Жертвами этого процесса оказались крестьяне. Раньше феодальная поземельная зависимость крестьян регулировалась обычаями и традициями, которые теперь попирались и отбрасывались помещиками в алчной жажде обогащения. Крестьян сгоняли с земли, чтобы на ней могли пастись овцы, шерсть которых дорого стоила на мировом рынке.
Для обуржуазившегося дворянства, для купцов и финансистов претензии короля на имеющую божественное происхождение абсолютную власть, претензии, находившие вполне реальное выражение в беззаконных налогах и поборах, чем дальше, тем больше казались дикостью из другого мира – из отстоящего лет на пятьсот с хвостиком мира Вильгельма Завоевателя. Все попытки договориться с королем по-хорошему, все попытки убедить его пойти на компромисс, к которым долгие годы, даже в разгар гражданской войны и даже после разгрома и пленения короля прибегала крупная буржуазия и ее парламент, кончились ничем. Даже находясь в почетном плену, Карл Первый только презрительно фыркал на предложения своих не до конца потерявших разум советников пойти на реальные уступки стоявшей во главе парламента партии крупной буржуазии – пресвитерианам. Эти последние, впрочем, готовы были довольствоваться и уступками мнимыми, но вмешалась плебейская по социальному составу армия, бойцы которой не желали снова идти под ярмо «Человеку Кровавому», а командование которой, собственники — индепенденты во главе с Кромвелем, убедились, что нужно пожертвовать по меньшей мере монархией, чтобы не потерять все.
Именно после эшафота, на котором скатилась голова Карла Стюарта, английские короли удовольствовались ролью крупнейших пожирателей дохода и звезд СМИ, предоставив политические хлопоты другим социальным силам. Как писал об этом английский историк начала 20 века Гардинер:
«…такая монархия, какую представлял себе Карл Первый, исчезла навсегда. Неуверенность в своей власти больше не позволит будущим правителям постоянно пренебрегать общественным мнением, как это делал Карл.
Эшафот в Уайтхолле достиг большего, чем могли добиться красноречие Элиота и Пима или статуты и ордонансы Долгого парламента» (цит. по Г. Холореншоу. Левеллеры и английская революция. М., 1947, с.122).
Миф второй. Капитализм равнозначен свободе, демократии и правам человека, эти лозунги написаны на его знамени с самого начала.
Для опровержения этого мифа следует обратиться к дебатам Армейского Совета в Патни поздней осенью 1647г. – замечательному памятнику политической мысли Английской революции. Спорят две стороны: командование армии, принадлежащее в большинстве своем к революционно-буржуазной партии индепендентов и агитаторы – избранные солдатские делегаты, принадлежащие к мелкобуржуазно-плебейской партии левеллеров.
Полковник Рейнсборо, стойкий и убежденный левеллер, чья гибель от кинжалов роялистских террористов осенью 1648г. станет огромной потерей для левеллерского движения, настаивает на необходимости введения всеобщего избирательного права:
«…я полагаю, что самый бедный человек в Англии вовсе не обязан подчиняться власти того правительства, в образовании которого он не участвовал» (В.М. Лавровский. Сборник документов по истории английской буржуазной революции 17 века. М., 1973, с. 203).
С развернутым ответом ему выступает генерал Айртон, индепендент, зять Кромвеля. Ответ замечателен по выраженной в нем без экивоков классовой правде буржуазии:
«Лица, избирающие представителей для издания законов, которыми управляется наше государство и королевство, должны являться людьми, знающими местные интересы страны, т.е. людьми, которым принадлежит земля и в руках которых находится промышленность и торговля. Это является самым основным положением нашей конституции, и если вы не принимаете его, вы не принимаете ничего… Если мы утратим эту основную часть нашего конституционного строя, мы, очевидно, пойдем по пути упразднения всякой собственности и интереса, которые есть у кого – либо, в виде непосредственного владения землей или владения недвижимостью или какими – либо иными вещами…
Главное основание, во имя которого я отстаиваю свою точку зрения, — это моя забота о собственности… Я хотел бы, чтобы все могли знать, на каком основании вы требуете, чтобы все люди имели право участвовать в выборах? На основании естественного права? Если вы придерживаетесь подобной точки зрения, вы должны отрицать также и собственность. Таково мое мнение. Действительно, на основании того же самого естественного права, на которое вы ссылаетесь… человек имеет равное право на всякого рода имущество, которое он видит: пищу, питье, одежду, чтобы брать их и употреблять для своего существования. Он имеет право на землю – завладеть ею, пользоваться, обрабатывать, он имеет такое же право на всякого рода другую вещь» (там же, сс. 209 – 210).
Перепугавшихся за свою собственность буржуа пытается успокоить левеллеровский агитатор Петти, чей не менее замечательный ответ предвосхищает марксистскую концепцию о хронологическом разрыве между буржуазной и социалистической революциями:
«…Правда и то, что когда я увижу желание господа уничтожить и короля, и лордов, и собственность, я буду доволен. Но я полагаю, что до уничтожения короля и лордов доживут еще такие люди, при жизни которых собственность сохранится» (там же, сс. 210 – 211).
Но успокоить перепуганного собственника не так-то легко, и индепендент полковник Рич формулирует главную причину страха тогдашней буржуазии перед всеобщим избирательным правом:
«…у нас в английском королевстве 5 человек на одного, которые не имеют постоянного интереса… Может случиться, что большинство сумеет по закону, а вовсе не путем смуты упразднить собственность, т.к. можно издать закон, устанавливающий равенство в движимом и недвижимом имуществе». (с.211).
И Рейнсборо делает правильный вывод:
«Я вижу, что невозможно получить права иначе, как путем уничтожения собственности… Я хотел бы знать, за что все это время сражался солдат? Он сражался за то, чтобы поработить самого себя, чтобы добиваться власти для богатых, для людей с состоянием, для того, чтобы обратить себя в вечного раба?» (там же, с.212).
Выраженный со всей откровенностью во время дебатов в Патни в 1647г., страх буржуазии перед всеобщим избирательным правом, которое может стать в руках обездоленного класса легальным средством социального переворота, сохранялся до второй половины 19 века, до того, когда угнетенный класс будет сломлен, атомизирован и переработан механизмом капиталистического производства, после чего предоставление ему избирательного права станет лишь не угрожающей устоям буржуазного общества фикцией. Как напишет об этом близкий к христианскому социализму теоретик середины 20 века Карл Поланьи:
«В эпоху чартизма «идея демократии» была совершенно чужда английской буржуазии. Предоставить право голоса верхушке рабочего класса она согласилась только тогда, когда рабочие смирились с принципами капиталистической экономики, а тред-юнионы сделали главной своей заботой обеспечение нормальной работы промышленности, т.е. спустя много времени после того, как чартистское движение заглохло, и стало ясно, что рабочие не попытаются использовать право участия в выборах для реализации каких-либо собственных целей и идей. Если исходить из необходимости распространения рыночной системы, то подобную политику можно считать оправданной, поскольку она помогла преодолеть те препятствия, которыми являлись все еще сохранявшиеся в среде трудящихся органические и традиционные формы жизнеустройства. Что же касается задачи совершенно иного порядка – социально-нравственного оздоровления простого народа, прежний жизненный уклад которого безжалостно разрушила промышленная революция, и его возвращения в лоно общей национальной культуры – то она осталась невыполненной. Наделение его правом голоса только после того, как его способности на равных участвовать в решении судеб страны был уже нанесен непоправимый удар, не могло ничего исправить…
Американская конституция, разработанная в стране фермеров и ремесленников представителями элиты… полностью вывела экономическую сферу за рамки конституционной юрисдикции… Несмотря на всеобщее право голоса, американские избиратели были совершенно бессильны перед собственниками.
В Англии же неписаным конституционным законом стал принцип, согласно которому рабочий класс не должен иметь право голоса. Чартистских вождей бросили в тюрьмы, их сторонники, исчислявшиеся миллионами, служили предметом издевательских насмешек со стороны законодателей, представлявших небольшую часть населения, и даже простое требование избирательных прав властями расценивалось как преступное деяние. Не было заметно никаких признаков духа компромисса и согласия, якобы столь характерного для британской политической жизни, на самом же деле являющегося позднейшей выдумкой. Лишь после того, как рабочий класс пережил «голодные 40-е» и новое послушное поколение смогло пожать плоды золотого века капитализма; лишь после того, как верхушка квалифицированных рабочих создала собственные профсоюзы и отделилась от задавленных нуждой работяг; лишь после того, как рабочие окончательно смирились с порядками, которые должен был навязать новый Закон о бедных – лишь тогда наиболее высокооплачиваемый их слой был допущен к участию в «советах народных». Чартисты боролись за право остановить рыночную мельницу, безжалостно перемалывающую жизни простых людей, но простые люди получили право голоса только тогда, когда ужасный процесс адаптации был завершен. В Англии и за ее пределами все без исключения воинствующие либералы – от Маколея до Мизеса, от Спенсера до Самнера – высказывали твердое убеждение, что народная демократия означает страшную угрозу для капитализма» (Карл Поланьи. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб, 2002, сс. 193, 246).
Идеи естественных и неотчуждаемых прав человека, всеобщего избирательного права, свободы слова и совести, идею народа как естественного и единственного носителя власти первыми в Новое время выдвинули представители мелкобуржуазно-плебейского лагеря в Английской революции – выдвинули левеллеры. Этим идеям предстояло долгое, славное и бесславное, будущее, и уже одно это заставляет обратить внимание на плебейскую оппозицию в Английской революции и задуматься, по каким причинам она потерпела поражение…
Это мы и сделаем в следующей части нашей статьи.
***
Крупный советский историк Английской революции М.А. Барг пишет:
«В начале 17 века Англия являлась аграрной страной с резким преобладанием сельского хозяйства над промышленностью, деревни над городом. Было бы, однако, более чем ошибочно на этом основании заключить, что Англия слишком медленно продвигалась по капиталистическому пути. Наоборот, главная особенность социально-экономического развития Англии в 1540-1640-х годах, столь выделявшая ее среди европейских стран, в том и заключалась, что она продвигалась по этому пути намного быстрее других. И случилось это по той причине, что наиболее интенсивная ломка средневекового уклада хозяйства началась в деревне намного раньше, чем в городе…Дело в том, что английское сельское хозяйство, издавна связанное не только с внутренним, но и с внешним рынком (вывоз шерсти), намного раньше промышленности стало выгодным объектом прибыльного вложения капитала, сферой капиталистического типа хозяйствования” (М.А. Барг. Великая английская революция в портретах ее деятелей. М., 1991, сс. 59-60).
Исходя из этих слов, можно понять ответ на одну из главных загадок Английской революции – загадку, которая является одновременно загадкой слабости ее плебейского крыла: загадку отсутствия самостоятельной роли крестьянства (составлявшего все еще большую часть населения страны!) в революции, в полной противоположности с Французской и Русской революциями.
Советский историк 1920-х годов И. Попов-Ленский писал даже:
«Крестьянство ничего не ждало не от победы короля, ни от победы парламента: то дрались господа» (И. Попов-Ленский. Лильберн и левеллеры. М.-Л., 1928, с. 85)
Это – явное преувеличение, крестьяне – в основном зажиточные крестьяне-собственники, фригольдеры, шли в армию Кромвеля, но между участием в борьбе под чужими знаменами и попыткой установить на земле свою правду, — дистанция большого размера.
Единственной попыткой самостоятельного участия крестьян в вооруженной борьбе, участия с собственных позиций, было движение «дубинщиков» – отрядов крестьянской самообороны в западной Англии, защищавших свои села от мародеров из роялистской и парламентской армий (1645год). При всей обоснованности, оправданности и естественности подобной крестьянской самозащиты, по степени самостоятельного отстаивания собственно-крестьянских классовых целей она чрезвычайно уступает не только революционному крестьянскому движению в России в 1917-1921гг., но даже Вандее.
В результате плоды революции в деревне целиком и полностью достались лендлордам. В 1646г. парламент принял закон, по которому земля, принадлежащая лендлордам, освобождалась от повинностей в пользу короны и превращалась тем самым из ограниченной и условной феодальной собственности в неограниченную капиталистическую частную собственность. Более того. Если лендлорды избавились от своих обязательств в отношении короля, то вовсе не поземельно зависимые от лендлордов крестьяне избавились от своих повинностей в отношении лендлордов, но сами лендлорды освободились от налагавшихся обычаем и традицией обязательств в отношении крестьян.
Результаты этого скажутся в следующем, 18 веке. 17 век был веком затяжной экономической депрессии в европейском мире, поэтому разгул огораживаний и принудительного раскрестьянивания, бушевавший в Англии в 16 веке, в 17 веке стихает. Мировой экономический подъем 18 века приведет ко второй волне огораживаний и раскрестьянивания в Англии, в результате чего английское крестьянство к началу 19 века было полностью уничтожено как класс.
Английское крестьянство оказалось классом, для которого долгосрочные последствия Английской революции, осуществленного ею преобразования отношений собственности в деревне в интересах обуржуазившихся помещиков, стали смертельны в прямом смысле слова. Возникает вопрос: почему английское крестьянство не выдвинуло и не отстаивало в борьбе свой собственный путь аграрной революции? Почему, невзирая на тот факт, что Великая Французская революция крестьянам землю дала, а Английская революция у них землю отняла, контрреволюционное крестьянское движение было во Франции (Вандея), а не в Англии? Почему английское крестьянство не отстаивало свою линию в революции и почему оно не поддержало контрреволюцию?
Как ни парадоксально, причина отсутствия самостоятельной политической борьбы крестьянства в Английской революции заключается в том, что капиталистические отношения в английской деревне в середине 17 века были развиты гораздо сильнее, чем во французской деревне в конце 18 века.
Крестьянство – класс феодального общества, и выступать как единое целое оно может лишь до тех пор, пока механизмы капиталистического строя не разложили его в достаточной степени на классы и социальные группы с противостоящими друг другу интересами. Именно таким не разложенным капитализмом классом были английские крестьяне в 1381г., противоречия внутри крестьянства тогда только возникали, и в Лондон плечом к плечу вошли как сторонники христианского крестьянского коммунизма Джона Болла («Люди добрые, плохие дела творятся в нашей Англии и не исправятся они до тех пор, пока все не станет общим достоянием…», — из речи Джона Болла), так и зажиточные крестьяне, выступавшие за свободу торговли (более того, восстание 1381г. поддержала немалая часть лондонских купцов!).
Ничья, достигнутая в классовой борьбе в 15 веке, толкнула на путь капитализма не только дворян, но и зажиточную верхушку крестьянства – фригольдеров (чье положение приближалось к положению свободных собственников), когда же в 16 веке волна огораживаний обрушилась на крестьян, остававшихся в поземельной зависимости от лендлордов – на копигольдеров, эти последние оказались предоставлены самим себе. Крупный русский историк Е.В. Тарле писал в своей изданной в начале 20 века книге о Томасе Море, что если в восстании 1381г. участвовали различные слои и оно было вызвано многими причинами, то разоряемые и экспроприруемые в 16 веке крестьяне-копигольдеры оказались одиноки, никакой другой слой не поддержал их (Тарле Сочинения т. I, М., 1957, с. 177). Их единственное крупное восстание против огораживаний – восстание 1549г. оказалось ограничено одной областью – Норфольком, и поэтому, при всем своем героизме, отчаянном военном сопротивлении и радикализме целей («Мы хотим свободы и равного пользования всеми благами. И мы будем это иметь. Иначе это восстание и наши жизни закончатся вместе», — слова военного руководителя восстания, Роберта Кета, дворянина и предпринимателя, примкнувшего к восставшим крестьянам и разделившего их судьбу), было обречено на разгром.
По подсчетам советского историка М.А. Барга, в начале 17 века крестьяне-собственники, фригольдеры, составляли 19,5% английского крестьянства, копигольдеры, находившиеся в поземельной зависимости от лендлордов – 60,1% (т.е. представляли собой основную часть английского крестьянства), лизгольдеры (краткосрочные арендаторы) – 6,7%. Таким образом, решение аграрного вопроса в интересах крестьянства означало прежде всего уничтожение поземельной зависимости крестьян-копигольдеров, уничтожение собственности лендлордов на обрабатываемую копигольдерами землю. Любое демократическое плебейское движение могло победить, лишь поставив во главу угла аграрный вопрос.
Левеллеры этого не сделали. О глубинной причине поражения левеллерского движения, движения, создавшего общенациональную организацию и в некоторые моменты имевшего за собой поддержку большинства солдат, правильно писал советский историк Г.Р. Левин, по мнению которого лидер левеллеров Джон Лильберн был «связан с городской средой ремесленников и мелких торговцев, но не с деревней, не с крестьянством… Главной слабостью левеллеров было отсутствие у них смелой и понятной крестьянству аграрной программы, у них так и не появилось требование ликвидации помещичьего землевладения, они открещивались от малейшего намека на изменения в отношениях собственности» (Г.Р. Левин. Демократическое движение в английской буржуазной революции. М., 1973, сс. 124, 166).
Лильберн, неоспоримый лидер и трибун левеллеров, человек мужественный и бескомпромиссный, боровшийся за свой идеал – республику мелких собственников как пером, так и мечом (он дослужился до подполковника революционной армии, откуда затем ушел, отказавшись присягать пресвитерианской церкви, так как был сторонником свободы совести), проведший большую часть своей сознательной жизни в тюрьмах, куда его поочередно бросали королевская власть, пресвитерианский парламент и кромвелевская диктатура, при всех своих неоспоримых достоинствах стоял на правом фланге левеллерского движения. Он был бескомпромиссным противником не только социалистических, но и эгалитаристских идей, а избирательное право считал необходимым распространить только на всех мелких и мельчайших собственников, но не на наемных работников и не на нищих.
Входившие в руководящую группу левеллеров Рейнсборо, Ричард Овертон и Уильям Уолвин по своим политическим и социально-экономическим взглядам были явно левее Лильберна. Так, Уильям Уолвин, которого «современники считали лучшим мыслителем левеллеров» (Г. Холореншоу, с.50), выступал, во всяком случае, в идеале, за уничтожение собственности и государства, он считал, что «мир не станет совершенным до тех пор, пока все не сделается общим», а на возражение, что это приведет к свержению всех правительств, отвечал, что «тогда не будет ни малейшей надобности в правительстве, ибо тогда на свете не останется ни воров, ни алчных людей, ни взаимных обманов и оскорблений, и таким образом не будет необходимости существовании правительства. Если возникнет какое-либо несогласие, возьмите сапожника или любого другого ремесленника с репутацией честного и справедливого человека, предоставьте ему выслушать и разрешить спор, а затем дайте ему вернуться к своей работе» (там же, сс. 49-50).
Еще левее были некоторые рядовые активисты и группы левеллеров. Речь идет в первую очередь о левеллерах из Бекингемшира, издавших несколько памфлетов («Свет, воссиявший в Бекингемшире», «Еще о свете, воссиявшем в Бекингемшире» и др.) с последовательно эгалитаристскими взглядами:
«Незаконно и не подобает, чтобы одни работали, а другие развлекались; ибо господь повелел, чтобы все работали; и пусть ест только тот, кто трудился наравне с другими; и разве не подобает всем есть наравне с другими и наравне наслаждаться всеми правами и свободами?» (Т.А. Павлова. Уинстэнли. М., 1987, с. 90).
Равнодействующей всех этих тенденций и группировок левеллерского движения, движения, где переплетались как мелкобуржуазные, так и плебейские элементы, был проект конституции Англии — «Народное соглашение».
По этому проекту, избирательное право получали все, кроме «слуг» и нищих (как пишет М.А. Барг, вопрос о том, понимали ли левеллеры под «слугами» только собственно прислугу или всех наемных работников, это вопрос, в исторической науке дискуссионный, сам М.А. Барг склоняется к первому, узкому толкованию (см. Барг, цит. соч., с. 145). Кроме того, «Народное соглашение» требовало уничтожения монархии и палаты лордов, введения двухгодичного срока работы парламентов с запретом депутатам переизбираться два последующих срока, установления полной свободы совести, слова и печати, уничтожения церковной десятины, отмены косвенных налогов на бедняков, упрощения системы судопроизводства и облегчения положения арестантов, государственной помощи сиротам, вдовам и инвалидам. По аграрному вопросу предполагалась уничтожение огораживаний и возвращение огороженной земли крестьянским общинам – что чрезвычайно напоминает принятую на II съезде РСДРП минималистскую аграрную программу, требовавшую не уничтожения помещичьего землевладения, а всего лишь возвращения крестьянам «отрезков».
Минималистская аграрная программа РСДРП мотивировалась ее авторами тем обстоятельством, что помещичье хозяйство в России уже успело из феодального превратиться в буржуазное, поэтому требование его уничтожения несовместимо с экономическим прогрессом капитализма и не будет поддержано крестьянами.
Однако поднявшиеся через два года на революцию русские крестьяне показали, что они не были еще в такой степени разложены как класс капитализмом, как английские крестьяне в середине 17 века и требуют всю землю без выкупа, и это должна была учесть РСДРП, снявшая минималистское требование отрезков.
Ничего подобного — никакого общекрестьянского движения за землю в Англии в середине 17 века не возникло. Там помещичья поземельная собственность стала действительно буржуазной собственностью, и посягательство на нее означало посягательство на буржуазную собственность вообще. Левеллеры, чье руководящее ядро всячески открещивалось от этого данного им их врагами названия («левеллеры» — уравнители) и подчеркивало, что никакого всеобщего поравнения вводить не собирается, боялись, что, атакуя помещичью собственность, они будут выглядеть врагами собственности вообще. В итоге они были обречены оставаться партией мелкобуржуазных и трудовых слоев города, а решение решающего для революции аграрного вопроса молчаливо передоверить своим врагам – обуржуазившемся дворянам из парламента и генералитета.
Джон Лильберн был одним из чистейших в истории типов мелкобуржуазного политика и идеолога – чистейших как в смысле личного благородства и бескорыстия, так и – что важнее – свободы от крупнокапиталистических и плебейски-эгалитаристских примесей (от последних не были свободны, например, якобинцы). М.А. Барг пишет о его взглядах:
« «Наивысшим нашим стремлением является такое положение Республики, при котором каждый человек может пользоваться своей собственностью с наибольшей возможной обеспеченностью”. Нет ни малейших сомнений в том, что это положение ближайшим образом выражало социальную философию Лильберна. Публичное равноправие (в политическом и юридическом смыслах) «свободнорожденных», самостоятельная хозяйственная дееспособность, неограниченная экономическая свобода и независимость – иными словами, равный перед законом индивид, обладатель неотчуждаемых прав…Нетрудно убедиться, что не патриархальный коллективизм, а владельческий индивидуализм – истинная сердцевина социальной философии Лильберна» (Барг, цит. соч., с. 311).
Джон Лильберн был младшим сыном мелкого помещика из отсталой Северной Англии, еще подростком отданным в ученики лондонскому торговцу шерстью и органически вошедшим в мир лондонской мелкой буржуазии, не любившей и опасавшейся как крупных купцов-монополистов, так и своих наемных рабочих. Старый биограф Лильберна Попов-Ленский писал даже, что «стихия повседневной деловой хозяйственной жизни была столь же близка душе Лильберна, как область мистических переживаний или арена политической борьбы. В этом он был вполне сыном своего века. Мистические порывы его души уживались бок о бок с потребностями обогатиться, приобрести земные, материальные блага» (И.Попов-Ленский, цит. соч., с. 180).
Явное преувеличение здесь есть, Лильберн был все же не совсем обычным «сыном своего века», служение делу божьему, за которое он много раз шел в тюрьму и много раз готов был пойти на плаху, было для него куда важнее, чем его пивоваренное и мыловаренное предприятия, которыми он занимался ради заработка (и занимался неудачно) в перерывах между тюремными отсидками и бранью за дело божье, факт тот, что этот мир – мир немонополистического капитализма, был для него своим миром. Трагедия Лильберна и левеллеров в том и заключалась, что реальное развитие капитализма осуществлялось под экономической и политической властью крупного капитала, купцов-монополистов и дворян-огораживателей, левеллерская же утопия демократического и народного капитализма была обречена на неудачу.
Обреченность утопии народного капитализма, несовместимость власти трудового народа со строем частной собственности понял замечательный человек той далекой эпохи – коммунист Джерард Уинстэнли, ровно 360 лет назад, в начале апреля 1649г., вместе с несколькими десятками безземельных крестьян начавший коллективную обработку общинной земли на холме св. Георгия в графстве Серри под Лондоном. Их назвали «диггерами» – копателями, или еще «истинными левеллерами».
Левеллеры были общенациональной политической организацией, в некоторые моменты способной взять власть. К ним принадлежало большое число талантливых публицистов, хороших организаторов и конспираторов, опытных и уважаемых военных командиров. Диггеры – несколько десятков обездоленных деревенских бедняков, самого забитого, бесправного и неуважаемого класса безземельных крестьян-батраков. Трагическая эпопея их упорного – хотя и мирного – с их стороны!- противостояния на холме св. Георгия миру собственнической корысти в течение одного года, когда коммунистический эксперимент потерпел неудачу не в силу собственной несостоятельности, а из-за постоянных нападений местных попов и кулаков, нападений, сопровождаемых разрушением и разграблением скудного коммунарского имущества и избиениями – вплоть до убийства — самих коммунаров (убежденных сторонников ненасилия!), вся эта история, даже если приплюсовать к ней еще несколько возникших под ее примером коммунарских попыток в других областях Англии, вся эта история сама по себе могла бы казаться малозначительным эпизодом. Остались работы Уинстэнли, которые позволяют взглянуть на нее несколько по-другому…
Старый леволейбористский автор Г. Холореншоу пишет: «можно сказать, что левеллеры в армии были слишком чистыми политиками, а диггеры не были в достаточной степени политиками» (Г. Холореншоу, сс. 127-128).
Политиками в том смысле, в каком были Лильберн и его сподвижниками, батраки, взявшиеся копать холм св. Георгия, вняв услышанным Уинстэнли словам Господа (а на самом деле – своего подсознания!) «Работайте вместе и вместе ешьте свой хлеб», и вправду не были – и быть не могли. Чтобы быть политиками, нужно быть общественной силой, таковой же силой эти бедняки не были и стать не успели.
Не был политиком по складу характера и Джерард Уинстэнли, который придал чувствам и помыслам этих бедняков связную теоретическую форму. Он был мыслителем – и мыслителем замечательным.
Как и все практически деятели Английской революции, был он человеком религиозным, его материализм и атеизм прорастал из религиозной почвы и облекался в религиозные одежды. Бог и дьявол, рай и ад – это не есть нечто, существующее вне человека и независимо от него, это символы состояний души человека. Бог – это Человеческий Разум, Разум, который объединяет людей в любовное гармоническое целое. Дьявол – это корысть, похоть, стяжательство, алчность, которые разделяют людей и делают одних господами, а других рабами.
Этому дьяволу служат и господские церкви, чье «божественное духовное учение», по мнению Уинстэнли, «есть обман, ибо в то время, как люди верят в него, мечтая о грядущем блаженстве или трепеща перед адом, куда они попадут после смерти, их глаза не видят, и они не замечают, каковы их врожденные права, и что дОлжно быть ими исполнено здесь, на земле… И действительно, это хитрое духовенство понимает, что если только ему удастся очаровать народ своим божественным учением и заставить его искать небесного богатства и славы за гробом, то оно само легко унаследует землю и превратит обманутый народ в своего слугу…
Если бы земля была свободна от оков королевской власти так, чтобы каждый мог быть уверен в свободной жизни, и если бы эта свобода была ему действительно предоставлена, тогда многие тайны, касающиеся бога и его творений в природе, которые сейчас люди скрывают, чтобы иметь чем жить, стали бы общественным достоянием; так, путы, налагаемые королевской властью, служат причиной распространения на земле невежества.
И только тогда, когда свобода республики будет установлена, знание разольется по земле, как вода в море, но не раньше…ибо страх перед нуждой и забота об уплате ренты помешали появиться на свет многим редким изобретениям…
…познать тайны природы – значит познать дела бога, а знать дела бога в его творении – значит познать самого бога, ибо бог пребывает в каждом видимом творении или теле. И действительно, если вы хотите познать духовные вещи, то это значит познать, как дух или сила Мудрости и Жизни, вызывающая движение или рост, пребывает внутри и управляет некоторыми телами звезд и планет в небе и телами на земле, такими, как травы, растения, звери, рыбы, птицы и род человеческий, ибо познать бога вне его творения или знать, что он желает сделать с человеком после того, как человек умрет – невозможно…» (цит. по Г. Холореншоу, цит. соч., сс. 33 – 35).
Исходя из этих общемировоззренческих предпосылок, Уинстэнли пришел к выводу, что все общественные бедствия имеют своей первопричиной частную собственность на землю и порождаемые ею отношения купли-продажи, «истинная же республиканская свобода заключается в свободном пользовании землей», в уничтожении собственности на землю:
«…земля была сотворена для того, чтобы быть общим достоянием всех живущих на ней, без всякого различия, и не была предназначена для купли-продажи… и весь род человеческий является господином над животными, птицами, рыбами и землей и не создан для того, чтобы признавать кого-либо из себе подобных своим учителем и правителем, а должен следовать по стезе духа справедливости, единственного своего творца… И поскольку это истинно, никто не должен быть лордом и лендлордом над другими…не обрушиваются ли все войны, кровопролития и несчастия тогда, когда один человек пожелает стать лордом над другими и когда станут домогаться собственности на землю один у других?…И не будут ли все эти бедствия продолжаться до тех пор, пока все ветви рода человеческого не станут смотреть на себя как на одного человека, а на землю как на общее достояние всех без различия, и пока каждый, признавая справедливый закон в себе и над собой, не станет жить в его сени? Тогда отбросьте вашу куплю-продажу земли и ее даров. Это безнравственно, это поднимает одного над другим, это заставляет одного угнетать другого и это есть бремя для творения» (цит. по Г. Холореншоу, сс. 38-39).
Сравнивая социальную философию коммуниста Уинстэнли с индивидуалистической социальной философией левеллеров, биограф Уинстэнли Т.А. Павлова пишет, что левеллеры «защищали как раз отделенность, независимость каждой личности от других, ее суверенные неотчуждаемые права во враждебном и иррациональном мире, управляемом непознаваемой волей всевышнего. Уинстэнли же вся вселенная представляется разумным и гармоническим целым, управляемым ясными, рациональными и постижимыми естественными законами, конечная цель которых – благоденствие и счастье человеческого рода…» (Павлова. Уинстэнли, с. 79).
Метод мышления мелкобуржуазных демократов – левеллеров – юридический метод. Писаниям Лильберна свойственна мания выискивать каждому демократическому требованию законные основания и юридические прецеденты в «старых английских вольностях». До материалистического взгляда на мир смогли подняться идеологи крупной буржуазии Томас Гоббс и Джеймс Гаррингтон (этот последний объяснял Английскую революцию тем, что денежная собственность стала сильнее земельной собственности, и изменения в отношениях собственности сделало неизбежным изменение политической системы), еще более – идеолог неимущих классов Джерард Уинстэнли, увидевший первопричину общественных бедствий в экономической власти одних людей над другими, но не передовые борцы мелкой буржуазии…
Джерард Уинстэнли родился в 1609г. До революции он был мелким торговцем сукном в Лондоне, в начале революции разорился и стал общественным пастухом в графстве Серри:
«Я не имел ни состояния, ни определенного места жительства, ни способа добыть себе пропитание, все было зачеркнуто; если кто-то и хотел помочь мне, то только ради собственной выгоды, и когда они получали от меня все, что могли, они покидали меня и становились врагами. Так что душа моя увидела, что она оставлена одна…» (Павлова, цит. соч., с. 31).
Однако только из глубины отчаяния может родиться надежда, освобождение от внешней, греховной жизни стало началом жизни по совести…
Мир этот, в котором стремление жить по совести важнее мирских благ и при надобности важнее самой жизни, далек и чужд большинству людей упадочного капитализма, но некогда он был, пример чему – судьба еще одного ревнителя за дело крестьянской бедноты, погибшего за 100 лет до апогея Английской революции, в 1549г., Роберта Кета – вождя восстания крестьян против огораживаний. А был Роберт Кет не крестьянином, а дворянином и кожепромышленником, и сам проводил огораживания, и грызла, надо полагать, его совесть: а живет ли он по справедливости? И когда не выдержавшие огораживаний крестьяне снесли изгородь на земле соседнего помещика, а тот ехидно спросил их, а почему онине сносят таковую же изгородь у Роберта Кета, и крестьяне, придя к последнему, сказали ему, что лично против него ничего не имеют, но правда — она для всех одна, то Роберт Кет сделал выбор, сам снес изгородь и сказал крестьянам, что, если они примут, он пойдет с ними до самого конца – и пошел до самого конца, до эшафота. И совесть в эти последние месяцы его жизни была у него чиста и спокойна – не то что в период предпринимательской деятельности…
Зачисляемый обыкновенно по ведомству «утопизма», Уинстэнли был чуть ли не единственным среди деятелей Английской революции, кто предложил программу аграрной революции в интересах крестьянства. В «Обращении к палате общин» в июле 1649г. он писал:
«Если вы…освободили лордов маноров и джентри от уплаты файнов королю, и освободили их детей от рабства опеки, пусть и беднейший народ будет освобожден от принесения оммажа лордам маноров… и видя, что вы уничтожили волю короля, порабощавшую лордов маноров, уничтожьте же волю лордов маноров, порабощающую простой народ» (цит. по Барг, цит. соч,, с. 359).
И в марте 1650г., делая логические выводы из законов об отмене монархии и палаты лордов, в обращении ко всем англичанам Уинстэнли пишет:
«Теперь да будет ведомо всем англичанам, что в силу этих двух законов и обязательств держатели копигольда свободны от полчинения лордам маноров, и все бедные люди могут строить жилища и культивировать общинные угодья…Равным образом лорды маноров не могут заставить копигольдеров ни посещать их манориальные суды, ни присягать на верность им, ни платить им файны, эрриоты, ренты…, как это было прежде, когда король и лорды находились у власти. И если эти держатели восстанут с целью отстоять свою свободу против угнетающей их власти лордов, они не преступят законов, а, напротив, защищены законами и обязательствами….» (там же, с. 360).
Итак, требование уничтожения поземельной зависимости крестьян от помещиков, уничтожения помещичьего землевладения, революционный лозунг «земля – крестьянам!» был выдвинут в Английской революции лишь сторонником аграрного коммунизма, выразителем чаяний самых низов деревни – безземельных крестьян, Джерардом Уинстэнли. На собственность обуржуазившихся помещиков отважился посягнуть лишь противник всего института собственности.
Но крестьянская революция не могла быть делом лишь безземельного батрачества, развиваться и победить она могла лишь при активном участии основной части английского крестьянства – крестьян-копигольдеров.
М.А. Барг пишет:
«…аграрная программа плебса сомкнулась с аграрной программой массы крестьян-копигольдеров в единую крестьянско-плебейскую, поскольку решение одной из них невозможно было без того, чтобы не решить “попутно” и другую.
Естественно, что в условиях далеко зашедшего социально-имущественного расслоения английской деревни объединение в одной программе требований копигольдеров и безнадельных плебеев могло быть реализовано только в обстановке действительно массовых крестьянских выступлений. Между тем коллективистские принципы землепользования и потребления, которых придерживались диггеры, не только не способствовали консолидации революционных сил деревни, но и, более того, могли в тех условиях только насторожить и оттолкнуть от них зажиточную часть надельных копигольдеров…» (там же, с. 358).
Барг правильно увидел проблему, но, как нам кажется, дал ее неправильное объяснение. Проблема состоит в том, что крестьянская революция и вправду могла победить лишь при союзе трудового крестьянства и безземельного батрачества, и что этот союз не осуществился и не мог осуществиться. А вот почему он не осуществился – это вопрос другой.
Ни в практике совместной обработки земли на холме святого Георгия, ни в общественном идеале Уинстэнли не было ничего такого, что могло принципиально оттолкнуть трудовое бедняцки-середняцкое крестьянство. Безземельные бедняки, приступившие к совместной обработке земли, не реализовывали утопий о коммунарском преобразовании быта, в большинстве своем продолжали жить там, где и жили, на холм же сходились только для совместной работы и общих собраний.
В итоговом произведении Уинстэнли – книге «Закон свободы», опубликованной в 1652г., речь идет о социализации земли, т.е. об уничтожении собственности на землю и предоставлении равного доступа к пользованию ею всем, — не меньше, но и не больше. Речи нет об обязательном переходе к «коллективистским принципам землепользования и потребления», т.е. к обязательной коллективной обработке земли. Основой общества остается крестьянское хозяйство, находящееся в отношениях общественно опосредствованного безрыночного обмена с остальным обществом (проще говоря, крестьяне сдают излишки сельскохозяйственной продукции на общественные склады и получают оттуда нужные им ремесленные изделия). Более того, сохраняется патриархальная крестьянская семья, причем в симпатиях к ней Уинстэнли немногим уступает своему позднейшему единомышленнику Льву Николаевичу Толстому (по проекту Уинстэнли, только мужчины старше 40 лет могут избираться на общественные должности и, более того, только они свободны от обязательного физического труда). Реализация этого проекта в любом случае была бы гораздо выгоднее для крестьян-копигольдеров по сравнению с их зависимостью от помещика.
Оттолкнуло копигольдеров от диггерской коммуны другая важная сторона ее практики, о чем сейчас и пойдет речь.
Уинстэнли и диггеры были принципиальными пацифистами и противниками насилия. Прямая линия преемственности связывает Уинстэнли не с Марксом и Бакуниным, но со Львом Толстым (не только по вопросу пацифизма, но и по общему полурелигиозному мировоззрению, а также по постановке во главу угла уничтожения собственности на землю). Мы не сомневаемся в искренности пацифистских воззрений Уинстэнли и его товарищей. Однако эти пацифистские воззрения были неизбежным результатом крайней слабости диггерского движения и единственной возможной тактикой при этой слабости, когда любые повстанческие попытки обрекли бы движение на немедленный и скорый разгром.
Не имея по причине своей крайней слабости ни малейшей возможности идти во фронтальную атаку против существующих порядков, будь то восстание против государства или хотя бы захват помещичьей земли, диггеры занялись вспашкой общинных пустошей. Беда заключалась в том, что попытка удовлетворить земельный голод безземельной бедноты за счет пахоты на общинных пустошей неминуемо противоречила интересам не только кулачества, но и трудового бедняцки-середняцкого крестьянства, для которого общинные пустоши были местом выпаса скота.
Основную массу погромщиков, топтавших диггерские посевы и лютым боев избивавших коммунаров, составляли не кулаки-фригольдеры и тем более не помещики, а крестьяне-копигольдеры. Что преобладало в их мотивации – подстрекательство ли и прямой приказ деревенской верхушки или защита своего непосредственного интереса, заключавшегося в выпасе на холме св. Георгия своих коровенок и в сборе там хвороста для обогрева, этот вопрос, наверное, никогда не будет решен за нехваткой фактического материала. Но тот факт, что попытка обеспечения пахотной землей безземельных крестьян, минуя фронтальное столкновение с помещиками, за счет общинных выгонов, вела на деле к столкновению интересов этих безземельных крестьян с интересами основной массы крестьянства – этот факт бросается в глаза (правда, следует сказать, что в другой диггерской коммуне, в Уэллингборо, графство Нортгемптон, крестьяне-копигольдеры сами отказались в пользу диггеров от своих прав на общинную пустошь и даже дали диггерам зерно для посевов).
В итоге, диггерский коммунарский эксперимент – отдаленный предшественник идеи «преобразования мира без взятия власти» был задушен собственническим миром даже без вмешательства государства (командование армии проигнорировало истеричный вопль местных собственников о подавлении диггерской коммуны, будучи озабочено той напряженной весной 1649г. борьбой с куда более непосредственной и страшной угрозой – с левеллерскими солдатскими восстаниями).
Слабость диггеров – аполитичных коммунаров – была слабостью другого рода, чем слабость мелкобуржуазных политиков – левеллеров; весной 1649г. и те, и другие предприняли самоотверженные попытки переломить достигшую вершины и начавшую клониться к закату траекторию революции, повернуть ее к победе трудящихся классов – в итоге и те, и другие потерпели поражение. Восторжествовало господство крупных собственников…
***
И еще одна ремарка о слабости плебейского движения в Английской революции.
Конец 1640-х годов – это время резкого обострения нужды и бедствий трудящихся масс Англии. М.А. Барг пишет:
«В результате двух гражданских войн [1642-1646 и 1648 гг.] народное хозяйство страны было основательно подорвано. Помимо прямого уничтожения материальных ресурсов, во многих районах были нарушены внутренние и внешние хозяйственные связи. Экономическая депрессия особенно поразила основную отрасль промышленности – производство и сбыт шерстяных изделий. Центры этой промышленности, и прежде всего юго-западные графства, были поражены безработицей. Сокращение внешнего и внутреннего обмена тяжело отразилось и на положении мелких ремесленников, наемных рабочих и подмастерьев в самой столице. К массовой безработице в городах и промышленных местечках прибавилось плачевное состояние сельского хозяйства, где последствия военных действий оказались особенно разрушительными. К ним прибавились недороды 1646 и 1649гг., приведшие к резкому вздорожанию продовольствия. В 1648г. средняя цена пшеницы вдвое превышала средние цены за пятилетие 1641-1645гг. Хлеб стал недоступной роскошью для лишенных работы городских и сельских бедняков. Со всех концов страны в Лондон доносились горькие жалобы и прямые угрозы бедствующих масс. «О, члены парламента и богатые люди Сити, которые легко живут и пьют вино из кубков! Вы, перемалывающие наши лица и сдирающие нашу кожу, неужели ни один из вас не заметит наши лица, почерневшие от горя и голода? Чем же являются ваши блестящие шелка и бархат, сверкающие золотом и серебром галуны, как не потом наших лиц и нуждой наших желудков?»» (Барг, цит. соч., с. 306).
Бросается в глаза то обстоятельство, что при такой нужде, безработице и вздорожании продовольствия никто не выдвигал требования о введении максимума цен – не говоря уже о том, чтобы осуществить его на практике, как смогли навязать максимум буржуазному Конвенту парижские санкюлоты.
Причину этого, наверное, следует искать в более развитом характере капитализма в Англии в середине 17 века сравнительно с капитализмом во Франции в конце 18 века, в большем разложении докапиталистических традиций. Максимум был узаконением и обобщением плебейской практики «народной таксации», когда народная масса в разгул дороговизны заставляла торговцев продавать товары по справедливой цене.
Идея справедливой цены была общим местом в мышлении средневековья, когда коммунизм порой признавался за идеальный строй и людьми, далеко стоящими от плебейской революционности. Так, Джон Уиклиф, еретик 14 века, в общем и целом представитель бюргерской, а не плебейской Реформации, тем не менее черным по белому писал:
«Прежде всего общим должно быть все благо божие, и каждому надлежит пребывать в милости божией…Но это не произойдет до тех пор, пока все у людей не станет общим; следовательно, общим должно быть все» (Ч. Поулсен. Английские бунтари, М., 1987, с. 80).
При разложении докапиталистических представлений о справедливости и несправедливости народным массам не на что опереться для оправдания перед самими собой борьбы против обрушивающихся на них сплошной лавиной страданий, и они могут только жаловаться на эти страдания, но не остановить их своей силой, исходящей из сознания своего права…
Как видим, слабость плебейского движения во время Английской революции – по сравнению с аналогичными движениями во Французской и Русской революциях – была вызвана большим развитием капиталистических отношений в Англии в середине 17 века по сравнению с Францией конца 18 и Россией начала 20 веков. В любом случае, пока этот взгляд не опровергнут, он является хорошо объясняющей дело гипотезой…
***
Слабость плебейских течений Английской революции – как левеллеров, так и диггеров, — находит свое выражение еще в одном обстоятельстве.
Народные движения последующих эпох – в Великой Французской революции, в Великой Русской революции 1917-1921г. и т.д. и т.д. , создавали на практике и обобщали в теории новый, особый тип власти, — прямую власть трудящихся масс (парижские секции, российские Советы и т.д. и т.п.), которая, будучи самой широкой и непосредственной демократией трудящихся, была бы – и это неизбежная оборотная сторона ее плебейского демократизма! — в то же время революционной диктатурой трудящихся масс против имущих классов. Ни в практике, ни в теории плебейских движений Английской революции – как диггеров, так и левеллеров – нет ни отстаивания прямой демократии в противовес представительской системе, ни идеи и осуществления революционной диктатуры.
Единственный институт, возникший в ходе Английской революции, в какой-то мере приближающийся к прямой демократии Советов, — это институт «агитаторов» – выборных солдатских делегатов. Он, однако же, был гораздо слабее и преходящее парижских секций или русских советов.
Армия Нового образца была авангардом Английской революции. После неудач и бестолковщины раннего периода гражданской войны наиболее проницательным вождям английской революционной буржуазии (в первую очередь – Кромвелю) стало понятно, что выиграть войну можно, лишь создав идеологически мотивированную армию, состоящую из бойцов, сражающихся не за деньги, а за свободу и справедливость. В то время, как пресвитерианский парламент пытался убить двух зайцев сразу – достичь компромисса с королем при обязательном признании последним превращения пресвитерианства в государственную церковь, в армию был открыт доступ представителям народных плебейских сект, противникам государственной церкви и сторонникам свободы совести. Они считали себя — и были на деле — не наемниками и не насильно мобилизованными за чужое дело, а сознательными борцами за великое и святое дело, поэтому никак не могли равнодушно относиться к вопросу о том, что будет после их победы и не собирались допустить, чтобы революция привела лишь к смене старого ярма на новое.
Поэтому, когда после победы над королем в начале 1647г. парламент, где резко преобладала богатая буржуазная верхушка, принял закон о роспуске армии, солдаты, вынесшие всю революцию на своих плечах, заявили, что они, жертвовавшие революции жизнями, имеют право влиять на судьбу страны никак не меньше, чем богатые господа из парламента. Для отстаивания своих требований перед лицом парламента и военного командования солдаты выбрали «агитаторов» – по два от каждого полка.
Командование армии в основном состояло не из пресвитериан, а из другой буржуазной группировки – индепендентов, которые, во-первых, в отличие от пресвитерианского парламента, были сторонниками свободы совести, во-вторых, с полными на то причинами, опасались, что парламент захочет купить компромисс с королем их генеральскими головами, а в-третьих, прекрасно понимали, что попытка немедленного прямого подавления солдат может привести лишь к тому, что солдаты вообще выйдут из подчинения не только парламенту, но и своим генералам. В итоге Кромвель, Айртон и другие генералы предприняли попытку подчинить себе солдатское движение, использовать его против парламента. Именно так был создан Совет Армии, куда вошли как выбранные солдатами «агитаторы», так и генералы и полковники. Как проходили дебаты Совета Армии в Патни, мы уже видели выше. Дебаты эти уперлись в тупик. «Агитаторы», политически ориентированные на левеллеров, не могли отказаться от своих требований, а генералы не могли эти требования принять.
На военном смотре армии в Уэре в ноябре 1647г. в ряде полков начались волнения, не дошедшие до открытого восстания и задавленные энергичными действиями Кромвеля. Один из агитаторов, рядовой Ричард Арнольд, был расстрелян. После этого Совет Армии прекратил свое существование, а в 1648-1649гг. был принят ряд приказов, делавших какую-либо солдатскую самоорганизацию невозможной.
То, что авангардом левеллерского движения были солдаты, оказалось не только силой, но и слабостью движения. Солдат привязывала к генералам не только военная дисциплина с расстрелом за неповиновение, но и память о прошлой совместной борьбе за правое дело, поэтому до прямого и откровенного восстания солдат против Кромвеля дело дойдет только в мае 1649г…
Слабость и неразвитость практических попыток прямой демократии вела и к отсутствию идей о таковой в теории. И левеллеры, и Уинстэнли были сторонниками максимально демократизированной, но представительной системы. По левеллерскому «Народному соглашению», срок полномочий депутатов ограничивался двумя годами без права на переизбрание в течение 4 лет, по «Закону свободы» Уинстэнли – 1 годом без права на переизбрание, сверх того, законы в идеальном обществе Уинстэнли лишь предлагались парламентом, а утверждались народным референдумом.
И левеллеры, и Уинстэнли подчеркивали угрозу отрыва депутатов от избирателей. Лильберн в одном из своих памфлетов 1647г. советовал чаще менять «агитаторов», т.к. «стоячая вода… со временем подвергается порче» (Барг, цит. соч., с. 285). О том же подробно писал Уинстэнли в «Законе свободы»:
«Если общественные должностные лица будут долго оставаться на ответственных постах, они выродятся и утратят смирение, честность и внимательную заботу о братьях, т.к. сердце человеческое склонно предаваться соблазнам алчности, гордыни и тщеславия; и хотя при первом вступлении на правительственную должность они и были бы проникнуты общественным духом, стремясь к свободе других так же, как и к собственной, однако, оставаясь долго на таком месте, с которым связаны почести и величие, они становятся эгоистичными, добиваясь собственного блага, а не общей свободы» (Павлова. Уинстэнли, сс. 229-230).
Все это очень хорошо, все это куда демократичней нынешней парламентской системы даже в буржуазно-демократических странах, но это все же представительская система, а не власть общих собраний…
Чужда политической мысли народных движений эпохи Английской революции и идея революционной диктатуры. Идею необходимости диктатуры выдвигали в теоретическом плане в те годы лишь забытый ныне кромвелевский публицист Нидхэм и далеко не забытый философ Томас Гоббс – идеологи крупных собственников. В плебейском же лагере Уинстэнли вообще не был политиком, его политические настроения варьировали от намерения «изменить мир без взятия власти» до содержащегося в изданном в 1652г. «Законе свободы» предложения Кромвелю принять этот «закон свободы» за программу своих действий. Левеллеры, во всяком случае, Лильберн, были крайними законниками и формалистами, о мании Лильберна ссылаться на «старые английские вольности» и юридические прецеденты мы уже говорили.
Подобный юридический фетишизм характерен, впрочем, для большинства борцов и идеологов Английской революции. Г. Холореншоу пишет:
«В общем, обе враждующие стороны в гражданской войне были полны решимости доказать законность своих притязаний… Почти все сочинения Лильберна принимали форму решительной защиты законных прав и притязаний. А судьям короля на процессе Карла Первого иногда приходилось хуже, чем самому королю, только потому, что они предпочитали базировать свои обвинения на шаткой правовой основе, вместо того, чтобы аргументировать серьезными политическими доводами. Даже кроткий коммунизм Уинстэнли апеллировал к тому, что он считал донормандским правом» (Г. Холореншоу, с. 65).
Если Людовик Капет во время суда над ним взялся отвечать на конкретные обвинения Конвента, то Карл Стюарт проявил королевскую принципиальность и до самого эшафота включительно утверждал, что его судьи не имеют права судить его уже потому, что в истории английского права не было соответствующего прецедента – суда подданных над королем. Судьям, по правде сказать, с точки зрения принципа ответить было нечего, поэтому они приводили примеры множества преступлений Карла Стюарта, стараясь как-то обойти стороной сам вопрос о подсудности короля без наличия соответствующего прецедента. До идеи о том, что революция уже потому не может быть обоснована старым правом, что она ниспровергает это старое право и создает новое, что короля следует казнить даже не за его конкретные преступления, а уже за то, что он король, до этой идеи поднимутся якобинцы, но не деятели Английской революции.
Что касается Лильберна, то он вообще заявит, что суд над королем и его казнь противоречат законам Англии и являются всего лишь одним из преступлений кромвелевской диктатуры. Перед этим левеллеры были уболтаны генералами, пообещавшими принять в доработанном виде «Народное соглашение», но установившими свою фактическую диктатуру посредством «прайдовой чистки» парламента, когда полковник Прайд изгнал из парламента две трети его депутатов – пресвитерианское большинство (недемократический поступок Прайда имел свои резоны хотя бы в том, что пресвитерианский парламент принял в мае 1648г. замечательный тоталитарный закон, делавший пресвитерианство государственной религией, обязывавший всех англичан ходить на воскресную службу и вводивший смертную казнь за отрицание догматов Троицы, божественности Христа и воскрешения из мертвых. По этому закону смело можно было перестрелять всех солдат и почти всех командиров революционной армии, состоявшей сплошь из сектантов) и организации суда над Карлом Стюартом.
Кроме неизбывного легализма, осуждение Лильберном «прайдовой чистки» и казни короля имело реальной подосновой понимание того факта, что этими революционными мерами генералы мостят путь не народовластию, а собственной диктатуре, но легалистская критика этих правильных самих по себе мер лишь подставляла Лильберна под обвинение в пособничестве контрреволюции. Мелкобуржуазно-плебейские массы, объединявшиеся в левеллерские организации, не могли установить свое полновластие, свою революционную диктатуру, и именно поэтому критиковали революционно-буржуазную диктатуру генералов с точки зрения чистой демократии, восторжествовавшая же классовая диктатура была диктатурой крупной буржуазии.
Начало 1649г., чистка парламента (после которой от него осталось лишь «охвостье» – 60 депутатов – индепендентов вместо изначальных 500 депутатов), казнь короля и провозглашение республики были вершиной революции и со всей остротой поставили вопрос: что будет дальше, сменится ли власть короля и парламента властью народа или властью генералов, властью, в конечном итоге, крупной буржуазии? Продвинуть революцию дальше пытались в весенние месяцы 1649г. как диггеры, так и левеллеры.
Левеллерские воззвания февраля-марта 1649г. предъявили новым господам счет от имени тех, кто вынес всю революцию на своих плечах, – от имени неимущих и малоимущих классов – счет тем, кто присвоил себе плоды революции, эти воззвания говорили о том, что одну тиранию сменила другая и призывали к новой революции. Именно таким языком будут говорить Жак Ру, Бабеф и борцы «Третьей революции» в России:
«Раньше палата общин ничего не могла провести без согласия лордов. Теперь она ничего не осмеливается решить без одобрения конклава офицеров: до этого нами правили король, лорды и общины, теперь – генерал, полевой суд и палата общин. Мы спрашиваем вас: что изменилось?
Королевство не превратилось в республику, прежний обман окружает нас; произошла лишь смена названий, и только к старой тирании добавилась новая…» (Г. Холореншоу, цит. соч.,с. 107).
«Вы ждете облегчения и свободы от тех, кто угнетает вас, ибо кто ваши угнетатели, как не знать и джентри, и кто угнетен, как не йомен, арендатор, ремесленник и рабочий? Теперь подумайте: не избрали ли вы поработителей в качестве своих избавителей?…
Восстаньте же, как один человек, для борьбы за свое освобождение против тех, кто обманул ваше доверие и ежедневно старается поработить вас… Если вы сейчас не воспользуетесь этой возможностью, знайте с достоверностью, что вы куете для своей собственной шеи ярмо, которое разрушит жизнь, права и состояние как вас самих, так и потомков ваших…» (Т.А. Павлова. Кромвель. М., 1980, с.205).
За эти воззвания с призывом к продолжению революции лидеры левеллеров Лильберн, Овертон, Уолвин и Принс в марте 1649г. будут арестованы по обвинению в государственной измене, а осенью 1649г, когда все уже будет кончено, преданы суду присяжных (признание их виновными означало бы для них смертный приговор). Под давлением народных масс Лондона суд присяжных их оправдает, но решающая битва левеллеров будет проиграна еще до этого, в мае 1649г…
Арест лидеров левеллеров вызвал волну протестов в народных низах. 23 апреля в парламент была представлена петиция женщин в защиту Лильберна и его товарищей – первое самостоятельное политическое выступление женщин в истории Англии. А 25 апреля выступили солдаты стоявшего в Лондоне полка. До открытого восстания дело опять не дошло, волнения были задавлены, 23-летний рядовой Роберт Локиер, воевавший в армии с самого начала гражданской войны, расстрелян. На похоронах его под левеллерским темно-зеленым флагом пройдут тысячи лондонцев.
А через несколько дней в провинции с оружием в руках против диктатуры генералов восстанут несколько воинских частей. Это и станет трагической кульминацией Английской революции.
Лидер одной из восставших частей, капитан Уильям Томпсон, человек совершенно незаурядный, того же типа, что и Махно, Дуррути и Макс Гельц, издаст «Декларацию восставших частей «Знамя Англии»», написанную тем же языком, что и декларации восставших против предательства революции «комиссародержавием» красноармейцев Сапожкова и Маслакова:
«После того, как власть, печать и само имя парламента были узурпированы военной хунтой, жизнь, свобода и состояние каждого человека оказались в полной зависимости от воли этих людей. Не осталось ни закона, ни справедливости, ни права. Тяготам народа нет облегчения, варварские налоги не отменяют, воплей и стонов бедняков не слышат, нищета и голод обрушиваются на нас мощным потоком и уже затопили некоторые части страны.
Поэтому мы объявляем всему вольному народу Англии и всему миру, что мы решили подняться с мечами в руках, чтобы освободить себя и землю наших отцов от рабства и угнетения, отомстить за расстрелянных солдат и добиться устроения нашей несчастной нации на тех справедливых основах, какие предложены в «Народном соглашении»…» (цит. по И. Ефимов. Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лильберне. М., 1977, сс. 350-351).
Томпсон попытается объединить разбросанные по разным местам восставшие части, чтобы начать «Третью революцию», но не успеет. Большая часть восставших солдат будет разбита еще до подхода отряда Томпсона в Бэрфорде 14 мая, небольшой отряд самого Томпсона успеет взять Нортгемптон, раздаст захваченные там деньги беднякам, но будет разбит превосходящими силами у Уэллингборо, сам Томпсон, тяжело раненый, в одиночку будет сражаться против целого кавалерийского взвода, пока не падет, сраженный вражескими пулями…
Победа плебейского движения в Английской революции была возможна лишь при соединении целей борьбы, отстаиваемых Уинстэнли, с методами борьбы, которые применил Томпсон, и то, что эти два потока революционной борьбы остались обособленными, стало причиной поражения их обоих…
После этого наступил конец революции. Кромвель, задавив солдатские восстания, пообещал солдатам щедрое материальное вознаграждение, которое они могут добыть, пойдя завоевывать мятежную Ирландию. Напрасно левеллер Уолвин предостерегал из тюрьмы, что коренные ирландцы точно так же борются за дело свободы от угнетения, как и божьи ратники Английской республики. Ирландия была завоевана и залита кровью ирландских крестьян-общинников, английские офицеры и генералы получили там обильную добычу, кое-что перепало и солдатам, — и в январе 1660г. именно английская оккупационная армия в Ирландии станет ударной силой реставрации Стюартов…
После поражения солдатских восстаний весны 1649г. левеллерское движение идет на спад, часть его активистов уходит от политики в частную жизнь или в религиозную мистику (как ушел в квакерство сам Лильберн), часть капитулирует перед Кромвелем, часть, пылая ненавистью против узурпатора и тирана Кромвеля, идет на союз с роялистским подпольем…
Свое великое дело эти мелкобуржуазные утописты сделали, и дело это лучше всего может быть охарактеризовано словами одного из их врагов:
«Они рассыпАли все тайны и секреты управления перед тупыми, как бисер перед свиньями, они научили солдат и народ смотреть так далеко, что те стали расценивать правительства с точки зрения законов природы. Они сделали людей такими…, что к ним никогда уже не вернется покорность, необходимая для безоговорочного повиновения установленному порядку”» (цит. по И. Ефимов, цит. соч., с. 397).
Даже потерпев поражение в своей борьбе, трудящиеся массы Англии смогли – пусть на короткое время — добиться улучшения своего положения, чего они не добились бы, сохраняй тупую покорность:
«Нет никакого сомнения, что [кромвелевская] республика, хотя и не удовлетворяла требованиям левеллеров, сделала для трудящегося класса в отношении заработной платы больше, чем феодальная монархия до нее или буржуазная монархия после нее.
В известном отрывке своей работы [историк английской экономики] Торольд Роджерс писал, что «нормы заработной платы были гораздо благоприятнее при республике, чем во времена монархии»…
«Пуритане, — писал Торольд Роджерс, — может быть, и были суровыми людьми, но зато у них было чувство долга. Кавалеры [роялисты], возможно, были изысканными и мягкими, но зато в их характере не было ничего, кроме того, что они называли лояльностью [королю]. Я думаю, что на месте крестьянина 17 века я предпочел бы пуритан»» (Г. Холореншоу, цит. соч., с. 123).
За кромвелевской диктатурой настанет разгул белого террора и всеобщего разврата при Реставрации, на 100 лет английский трудовой народ будет загнан в политическое небытие, и его печальник писатель Оливер Голдсмит в 18 веке мрачно констатирует: «Каждый из нас имеет право на престол, мы все родились равными. Таково мое убеждение, я его разделяю с людьми, которых прозвали левеллерами. Они хотели создать общество, в котором все были бы одинаково свободными. Но увы! – из этого ничего не получилось. Тотчас обозначилось, кто посильнее и похитрее других, они и сделались хозяевами над всеми», и в итоге господства этих сильных и хитрых «в обществе цивилизованном уголовное законодательство находится в руках богатых и беспощадно к бедным» (Т. Смоллет. Путешествие Хамфри Клинкера. О. Голдсмит. Вексфилдский священник. М., 1972, сс. 458, 505).
Но время шло, и изданная в 1939г. книжка левого лейбориста Г. Холореншоу о левеллерах кончается совершенно другим настроением:
«…Совершенно новых идей нет, старое учение о социальной справедливости и свободе возникает каждый раз в новых формах, что придает ему свежесть и силу…Левеллеры после 1650г. доказывают правильность гордого революционного изречения, что все битвы рабочего класса обречены на поражение, кроме последней.
Придет день, когда Англия вновь станет республикой, когда Триплоу Хитс, Коркбэш Филдс, церковный двор в Бэрфорде [там после поражения левеллерского восстания в мае 1649г. будут расстреляны 3 капрала, отказавшиеся отречься от своих взглядов, чтобы получить помилование из кровавых рук Кромвеля] и холм св. Георгия в Кобхэме вновь увидят зеленые левеллерские ленты, развевающиеся по ветру и опущенные в знак вечной памяти и почтения к тем, кто был среди верных основателей английской свободы и самых горячих пророков кооперативного социального строя» (Г.Холореншоу, цит. соч., с. 141).
Время снова шло, и сейчас, в 2009 году, никто в лейбористской партии не мечтает о грядущей английской республике и «кооперативном социальном строе». Снова во всем цивилизованном мире уголовное законодательство находится в руках богачей и беспощадно к бедняку, снова идея о том, что трудовой народ станет хозяином своей судьбы, кажется обреченной утопией.
Знаменем грядущей социальной революции – как в Англии, так и в других странах, — старое темно-зеленое левеллерское знамя все-таки никогда не будет. Левеллеры жили в безвозвратно ушедшую эпоху, повторение их иллюзий и заблуждений (на чем погорел старый лейбористский социализм, начинавшийся вовсе не с Блэра и Брауна, а с честных борцов за рабочее дело, заимствовавших у левеллеров все их слабые мелкобуржуазные стороны) обречет пролетарскую борьбу на очередной провал…
Но звучит голос из давно ушедшего мира – голос стоящего на эшафоте в ожидании казни, уже при Реставрации, старого левеллерского агитатора Ричарда Рамболда:
«Я убежден, что бог не наделил ни одного человека правом властвовать над другим, ибо никто не рождается ни с седлом на спине, ни со шпорами на пятках».
И слышится голос Томаса Гаррисона, генерал-майора Армии нового образца и плебейского сектанта, голос по дороге на эшафот – тоже при Реставрации, голос в ответ на иронический выкрик из толпы «Ну, и где же ваше старое доброе дело?!», — Гаррисон, прижав руку к сердцу, говорит: «Оно здесь, и скоро я скреплю его своей собственной кровью…Меня обрекли на муки за самое благородное дело, которое когда-либо заявляло о себе на этой земле».
Они жили 360 лет назад, они жили в другом мире и говорили на другом, во многом непонятном и чужом для нас языке. Их иллюзии, заблуждения, ошибки понятны и очевидны. Легализм, юридическая казуистика, вера в представительную демократию, утопия демократии мелких частных собственников у левеллеров, толстовство Уинстэнли и его товарищей – все это было исторически неизбежной ошибкой уже 360 лет назад и является совершенно вредным и реакционным сегодня.
Но за иллюзиями и ошибками, за странным и непонятным языком и складом мышления тех, кого нет уже три с половиной столетия, нужно видеть людей, которые отказались безропотно сносить рабский удел, которые восстали против всесильной власти, казенной церкви, несправедливых налогов, царящего кривосудия, которые показали, что господство властных и богатых может быть поколеблено, что безвластные, бесправные и неимущие могут разговаривать как хозяева своей земли, все богатства которой созданы ими.
Это и дает им основания на нашу благодарную память.