Суть проблемы
Противоречие между пролетарской и общинной революциями не следует путать с противоречием между городом и селом, хотя эти явления часто переплетаются между собой. Первое противоречие, в зависимости от ситуации, либо является частным случаем второго, либо вообще с ним изначально никак не связано, ибо пролетарская революция может происходить и в сельской местности. Другое дело, что противоречие между городом и селом, противоречие, кстати говоря, куда более древнее, может подогревать противоречие между революцией пролетарской – чаще всего городской и общинной – почти исключительно сельской. Однако в основе противоречия, или вернее даже не противоречия, а отсутствия смычки, слияния между двумя видами революций лежит разница в их классовой составляющей.
Зачинщиком и двигателем пролетарской революции (чаще городской) является пролетариат – класс, порожденный капиталистическим обществом и существующий, пока существует класс капиталистов, точно так же, как класс рабов существует только тогда, когда существует класс рабовладельцев. Пролетарий – наемный раб и как любой раб он может быть революционен лишь тогда, когда он помнит о свободе или хотя бы имеет о ней какие-то, пускай самые смутные, но все же какие-никакие представления. Раб, не понимающий что такое свобода, может бороться только за улучшения условий рабства (ошейник – помягче, клеймо – побезболезненней, еда – повкусней работа – полегче, отдых – подольше). Пролетарий, не представляющий себе иного общества кроме капиталистического, способен бороться только за улучшение своего положения в рамках системы (рабочий день – покороче, зарплату – побольше) или за то, чтобы перейти в класс буржуазии, если только он опять-таки представляет, как он будет «вести дела» (то есть организовывать производство). Поэтому пролетариат революционен лишь дотоле, доколе в его составе есть достаточное количество новых пролетариев, «не переварившихся в фабричном котле», видевших некапиталистические отношения или хотя бы что-то слышавших о них, не принимающих новый для них капиталистический мир и, понимая невозможность возвращения к старому, готовых бороться за новейшее.
Зачинщиком и двигателем общинной революции, на практике всегда или почти всегда сельской, является общинное крестьянство. В отличие от пролетариата оно не создается, а напротив разрушается капитализмом. Если новый пролетарий борется за изменение своего классового состояния, за уничтожение своего класса, то общинник борется за сохранение, и в этом его слабость, ибо он борется за прошлое. Поэтому общинник становится по-настоящему революционен, когда его община оказывается уже изрядно потрепанной капитализмом, когда перед ним встает вопрос уже не о сохранении, а о воссоздании общины, когда он понимает, что возврат к старому уже невозможен и, не смиряясь с новым, начинает бороться за новейшее.
Поздний общинник и ранний пролетарий характерны еще и тем, что первый, часто превращается во второго – новых пролетариев капитализму поставляет разрушающаяся община. Более того, часто поздний общинник и ранний пролетарий существуют вообще в одном лице – многие общинники вынуждены уходить на заработки в город или на капиталистическое сельское хозяйство (в батраки). Казалось, это должно было бы привести к полному слиянию пролетарской и общинной революций. Увы, на практике до сих пор этого не произошло. Более того, нередко доходило до конфронтации, до открытой войны между пролетарскими и общинными революционерами.
История
О необходимости сочетания общинной и пролетарской революций говорил еще Маркс. В черновике письма Вере Засулич, написанном в 1881 году, но опубликованном только в 1924 (!), Маркс черным по белому писал о том, что социалистическая революция в России должна быть общинной, ибо русская община по своему устройству гораздо ближе к коммуне, нежели любая современная ей социальная форма организации. Вместе с тем, для превращения сельской общины в коммуну, по мысли Маркса, нужна материальная база, которая создается капиталистическим обществом. Следовательно, община может получить необходимые ей для переустройства материальные средства только из окружающего ее капиталистического мира, а для этого необходима революция пролетарская. То, что пролетарская революция должна была происходить не в России, во всяком случае не на русскоязычной территории, а на территории Польши, Финляндии или даже Германии, Франции, Англии, Маркса нисколько не смущала. Ибо коммунистическая революция все равно должна быть мировой. Единственной альтернативой такому ходу событий Маркс считал дальнейший распад русской общины, пролетаризацию русского крестьянства и превращение Росси в обычную капиталистическую страну ценой обнищания и гибели миллионов людей (как это было в странах Запада в XVII-XIX вв.).
После смерти Маркса, Энгельс, всей своей душой немецкого буржуазного революционера-националиста ненавидевший все славянское вообще и все русское в частности, ничтоже сумняшися, заявил, что русская община уже окончательно разложилась и Россия обречена на капиталистический путь развития, однако революция 1917-1921 гг. показала, что это вопрос по меньшей мере спорный. Наиболее революционные движения на постимперском пространстве возникли именно на стыке пролетарского и общинного движения, они часто возглавлялись полупролетариями полуобщинниками, они налаживали коммунистический обмен между пролетарским городом и общинным селом (вспомним, хотя бы махновский поезд с зерном).
К сожалению, история сделала иной выбор. Роль «гири на чаше весов» сыграли большевики, сделавшие, вопреки своим утверждениям, не то, что хотел Маркс, а то, чего он не хотел и от чего предостерегал. Они силой прервали контакты между общинным селом и пролетарским городом, превратили всю страну в огромный работный дом (по образцу работных домов раннекапиталистичесой Англии и государственно-капиталистической диктатуры в Германии времен Первой Мировой войны), назвав это «военным коммунизмом», затем перешли к НЭПу*, а затем превратили све сельское хозяйство в единое государственно-монополистическое капиталистическое производство, а крестьян – сперва в крепостных** (колхозники без паспортов), а затем в батраков и полубатраков, они создали на выкаченные из села средства современную промышленность, а из крестьян, бежавших из села пролетариат. «Лишние» (с точки зрения индустриального хозяйства) были уничтожены в ГУЛАГе***. Современное падение жизненного уровня в России есть не следствие какого-то «возврата к прошлому», как думают некоторые, не переход от какого-то особого строя к капитализму, а следствие общего упадка капитализма – подобную же картину мы можем увидеть во многих других капиталистических странах. Как бы то ни было, но за время ХХ века крестьянско-общинный класс на территории России был практически полностью уничтожен, хотя кое-где община или ее остатки (обычно не в форме соседской общины, а в форме родовой («больших семей»)) все-таки сохранились. Это, прежде всего, мусульманские села, а также отдельные районы со славянским населением.
Еще раньше чем в России «смычка» между общинной и пролетарской революцией была сорвана в Мексике столичными анархо-синдикалистами, воевавшими в 1915 г. против крестьян Вильи и Сапаты. В результате мексиканская революция 1910-1917 гг. также не вышла за рамки буржуазной.
Во время испанской революции 1936-1939 гг. смычка между двумя революциями достигла наибольшего успеха – полмиллиона человек в Арагоне начали строить коммунизм. Однако ориентация вождей CNT на «единый фронт» против фашизма и фактически на капитуляцию перед буржуазией привел к поражению революции. Низы CNT могли бы помешать этому, поднявшись против своих верхов, однако они не смогли этого сделать. В анархо-синдикалистской CNT разница между верхами и низами была прежде всего разницей уважения, а не разницей авторитета. В этом была ее сила, но в данном случае в этом была и слабость – верхи состояли из наиболее уважаемых людей, которых нельзя было просто так скинуть, отказавшись признать их власть. Лишить человека уважения, заслуженного годами революционной борьбы, куда трудней, чем просто лишить его поста. Дуррути – единственный из лидеров CNT, отказавшийся войти в правительство, пользовался уважением, может быть, большим, чем все остальные лидеры CNT, вместе взятые, но он погиб под Мадридом при загадочных обстоятельствах, раньше, чем мог бы организовать сопротивление пораженческой линии верхов CNT.
Современность
Современные сельские герильи, в которые выливается борьба крестьян-общинников в наше время имеют, в отличие от движений Махно или Сапаты, ярко выраженную авторитарную окраску – почти все они возглавляются марксистско-ленинскими партиями. Возможно, это связано с тем, что в настоящий момент они имеют место на территориях, где капитализму предшествовало азиатско-деспотическое общество. Разница между классическим феодализмом и азиатским деспотизмом вопрос отдельный (с ним можно ознакомиться здесь: http://revsoc.org/archives/2224), поэтому, не вдаваясь в подробности, поясним только, что при классическом феодализме (а также при античном, северном и кочевом феодализме) в обществе существует слой самоуправляющихся общинников, будь то жители вольных городов, казаки или вольные крестьяне. Он может не признаваться формально (в средневековой Европе свободные горожане причислялись к одному сословию с крепостными), однако он есть фактически, а значит и есть традиция народного самоуправления. В странах азиатской деспотии ничего подобного нет, в них все общество делится на бесправных работников и чиновников. Социально-экономическое устройство России (или лучше сказать: «Евразии», понимая под этим все восточнославянские земли) являло собой смешение феодальной и азиатской формаций (http://revsoc.org/archives/2227), при этом традиция самоуправления здесь существовала, причем традиция самоуправления именно сельского. Не случайно махновщина возникла на бывших землях Запорожского казачества, а роговщина – в Сибири. В Испании традиции самоуправляемых общин существуют со времен Римской республики. В Латинской Америке также как и в России феодальая (испанская) традиция переплеталась с азиатской (индейской). И если повстанцы Сапаты опирались на первую, то Сендкро Люминосо и субкоманданте Маркос (хоть и именующий себя сапатистом) – на вторую. Надо сказать, что традиции вамоуправления достаточно сильны на Северном Кавказе (где фактически существовал северный феодализм), но там чересчур активны исламские фундаменталисты, играющие в современной истории ту же роль, что в свое время играли большевики.
В современных городах дела обстоят не намного лучше. В странах, имевших традиции городского самоуправления (а это, прежде всего, Европа) сейчас происходит деиндустриализация, люмпенизация старого пролетариата, который к тому же успел «перевариться в фабричном котле». Правда, идет приток эмигрантов из Третьего мира, соединение с которыми может оказаться взрывоопасным. В любом случае ахиллесовой пятой современных городских движений является отсутствие революционной идеологии. Современные левые организации (включая даже таких крайне левых как троцкистов и анархо-синдикалистов) не идут дальше тред-юнионизма и социал-демократии, а ультралевые – маргинальны. Какое тут слияние революций, когда до настоящих революций дело обычно просто не доходит. Зато прошла целая серия «цветных революций» — верхушечных, ничего не меняющих переворотов. Мировая революция начала ХХ века проходила в условиях если и не идеальных, то, во всяком случае, благоприятных для соединения пролетарской революции с общинной. Пока нет оснований для уверенности, что назревающая мировая революция первой половины XXI будет проходить в более благоприятных для этого условиях. Сейчас условия для такого синтеза не шибко благоприятны, хотя необходимость в нем возросла. И времени на изменение этих условий остается совсем немного, если вообще остается. Арабская революция, если не начало мировой, то ее предтеча – еще десять-двадцать лет и великие потрясения пойдут по всей планете.
Что делать?
Вопрос этот пока, к сожалению, остается открытым. Трудно сказать, что может сделать горстка идейных революционеров в современных условиях. Впрочем, маргинальность последних может обернуться и достоинством – в случае необходимости они могут выступить в качестве посредника между пролетариатом и общиной именно потому, что обе стороны будут воспринимать их как «варягов» — то есть как людей ни с одной из сторон не связанных и потому беспристрастных. Для этого, однако, надо, чтобы пролетариат и община вообще захотели общаться друг с другом. Если пролетарская и общинная революция произойдут в одно время и в одном месте, как это было в России или Мексике, то контакт все равно будет неизбежен и, даже если начнется он со вражды, обе стороны охотно примут инициативу того, кто захочет быть посредником, ибо худой мир лучше доброй ссоры. Но что, если революции произойдут в разных местах? Например, городская во Франции, а общинная в какой-нибудь африканской стране, пускай даже из бывших французских колоний, но все же далеко отстоящей от своей бывшей метрополии. В современных условиях жители восставшего мегаполиса долго не продержаться без снабжения со стороны – они просто начнут помирать с голоду. При этом сельскохозяйственное производство нельзя наладить за несколько дней – урожай зреет долго. Спасеньем может быть только помощь села.
Идеальными посредниками могли бы быть те самые полуобщинники полупролетарии — жители сел, подавшиеся в города на заработки. Однако, много ли таких в революционных организациях? Если революционеры наберут себе кадры из подобного элемента, то проблема будет решена. Но пока, к сожалению, ничего подобного не видно. Самое неприятное состоит в том, что многие организации подобно эзоповской лисе (объявившей недосягаемый виноград зеленым и стало быть ненужным) вообще начинают из нужды делать добродетель, объявляя маргинальность чуть ли не высшим достоинством.
Как уже говорилось, времени на исправление ситуации остается немного. С другой стороны повсеместное распространение Интернета увеличивает шансы на успех. Если через пять лет для крестьянина общинника ноутбук с доступом в Интернет станет вещью, пусть не обыденной, но все же досягаемой, то может быть контакт между пролетариатом и общиной станет более простым.
Как бы то ни было, но в нынешних условиях просто необходимо, чтобы революционеры уделяли как можно большее внимание и сельской общине, и выходцам оттуда.
________________________________________________________________________________________
*Официальная история трактует НЭП как уступку крестьянству. Однако крестьяне требовали не «свободы торговли», не перехода к продналогу, а права и возможности самим организовать прямой обмен с городом. Это избавляло их от посредника, наживающегося на разнице оптовых и розничных цен. НЭП воспринимался им лишь как меньшее зло по сравнению с «военным коммунизмом».
** Не стоит видеть в закрепощении «отказ от капитализма», «возвращение в феодализм», или что-нибудь аналогичное. Для капитализма весьма характерно усиление докапиталистических методов эксплуатации – именно развитием капитализма объяснялось вторичное закрепощение крестьян или рабство в Америке. Другое дело, что подобные методы обычно выносились на «периферию» и исчезали по мере развития капитализма на «периферии». Для СССР, не имевшего колоний, роль «периферии играло село и лагеря (в которых использовался откровенно рабский труд).
***Страны Запада решали эту проблему за счет миграции в колонии. Это фактически перекладывало проблему на коренное население колоний, которое истреблялось или вымирало от голода.
Взято отсюда: http://wwp666.livejournal.com/33716.html#cutid1