Роберт Курц
СИМУЛЯТИВНЫЙ КАПИТАЛИЗМ
Реальность иллюзорности и иллюзорность реальности на конечной стадии современности
1.
“Симуляция” — ключевое слово новейшей теории средств массовой информации, но в то же самое время — характеристика “духа времени”, который возобладал с 80-х годов. Однако в более глубинном историческом смысле и на более высоком уровне теоретической абстракции вся прежняя история может быть определена как история симуляции, воспроизводящейся с фиктивной заданностью. Здесь имеется в виду нечто иное, нежели усеченное понятие о симуляции в СМИ, хотя между ними существует связь. Симулятивное отношение людей к самим себе указывает в принципе на незрелость общества, которое не является хозяином самого себя. Маркс характеризовал это состояние непредсказуемости как фетишизм, иронически ссылаясь на культурную антропологию своего времени, которая тогда еще так не называлась. В ту пору фетишистскими именовали так называемые примитивные общества, которые приписывали каким-либо предметам магические свойства и считались стоящими на куда более низкой ступени развития, нежели “просвещенные” европейцы.
Если же брать понятие фетишизма не как обозначение особых магических явлений у определенных народов, а — подобно Марксу — как форму не-осознания обществом самого себя, то оно позволяет выйти на более высокий уровень обобщения. С этой точки зрения, сущность фетишизма состоит, грубо говоря, в том, что общественное воспроизводство совершается не осознанно, по свободной взаимной договоренности, а согласно слепому, бессознательно возникшему коду, который символически заключает в себе общественную жизнедеятельность и внешне представляет ее в виде какой-либо проекции — в форме лиц, либо живых или мертвых вещей. Логика и причины этого кодированного поведения действуют не “извне системы”, а только через социализацию внутри самой системы фетиша, которая стала для находящихся в ее плену людей “второй природой” (бессубъектно возникшей формой действий, мышления и восприятия). Эта последняя не может осознана в отрыве от соответствующего общества, а движется “в” нем, как в невидимой оболочке.
Провокативность Маркса состоит в прорыве этой оболочки с помощью критического, саморефлексивного обращения к его собственному (и пока что нашему) обществу, то есть в применении понятия фетиша к самому современному Западу, что, тем самым, неожиданно демонстрирует его “примитивность”. Так он наносит удар в самое сердце современного Просвещения и его понятия о разуме, поскольку — в противоречии со всеми современными теориями — рассматривает их не как преодоление фетишизма на пути к полной сознательности, а как простое изменение формы фетиша. Современная система фетишей — это тотальное товарное производство, “представленное” как инкарнация в виде денег. Это означает, что люди не договариваются друг с другом непосредственно и осознанно о том, что им делать с их совместными ресурсами (силами, знаниями, средствами производства, природой), а лишь косвенно опосредуют друг друга через фетишизированную форму товара и денег и тем самым подчиняются бессубъектным “законам” их движения. Таким образом, они приносят свое собственное живое бытие и свои человеческие отношения в жертву мертвой вещи, бессознательно сформировавшейся в ходе исторического процесса.
Естественные отношения при этом опосредуются через специфический вид человеческой деятельности, которая в современном обществе называется “трудом”. Эта абстракция предполагает фиктивное, предстающее как “бессодержательное”, “расходование нервов, мускулов и мозгов” (Маркс) и в своей абстрактности является всегда деятельностью по производству товаров. Поскольку общественная организация производства не регулируется институционально сознательно и непосредственно в соответствии со своим содержанием, а предстает в разделенной (“частной”) форме, это регулирование переходит к коллективному симулированию: уже совершенная производственная деятельность проецируется на продукт как некое абстрактное количество “труда”, как будто бы оно “содержалось” в нем. Стол “становится”, таким образом, не просто столом, но определенным количеством общественно-фиктивного “аккумулированного труда”, определенным количеством затраченных “нервов, мускулов, мозгов” (в действительности “труд” как таковой не может быть “аккумулированным”, а лишь живым процессом переформирования природных материалов). Мы имеем здесь дело не с живой, качественно определенной производственной деятельностью и ее конкретным, качественно определенным продуктом, который просто создается и затем используется. Прежняя, прошлая, конкретно-качественная деятельность искаженным образом внезапно предстает как актуальное свойство продукта, которым тот обладает независимо от своего конкретного облика — в абстрактной, лишенной содержания форме “стоимости” или же в денежном выражении “цены”.
Вот почему Маркс говорил об общественной “фантасмагории”, в которой производится “призрачная предметность”, “простой студень одинакового человеческого труда” (“Капитал”, том 1). Стол становится уже не просто столом, а “весьма хитрой вещью”, “полной метафизической изощренности и теологических каверз”, он превращается “в реально сверхреальную вещь… и начинает чудить куда более чудесно, чем если бы он вдруг сам собою принялся плясать” (“Капитал”, том 1). При этой особой социальной метафизике стола речь идет о фикции, ставшей реальностью, о продукте коллективной общественной симуляции. Это видно хотя бы из того, что маленькие дети, животные и инопланетяне не обнаружили бы в изделиях никакого “свойства стоимости”, поскольку оно существует только в головах тех, кто участвует в симуляции, и внешние наблюдатели не посвящены в характер симуляции, не втянуты в него либо пока не втянуты.
Товар и деньги как фетиш существовали еще в докапиталистических обществах, но лишь как маргинальная “ниша”, а не как господствующее явление. “Модернизация” означала ни что иное, как превращение этой прежней ниши в тотальную фетишистскую форму воспроизводства общества. Это происходит посредством преобразования денег в производственный капитал. Прежде деньги могли приобретать форму капитала только как торговый или ростовщический капитал, то есть вне материального воспроизводства. Капитал — это определенное количество денег, которое более не служит просто медиумом внутри воспроизводства фетиша, но превращается в самоцель. Выражаясь системно-теоретически: деньги как капитал связаны “обратной связью” сами с собой. Простая фетишизированная форма усиливается этой обратной связью, поскольку действие по своей внутренней логике имеет “смысл” лишь тогда, когда качественная тавтология делания денег из денег предстает как количественное увеличение инкарнированной формы фетиша денег, как постоянное перепроизводство денег, иначе говоря, как “накопление капитала” или производство “прибавочной стоимости”.
Тем самым простая извращенность фетишистской симуляции возрастает до усиленной, сложной извращенности. Если капитал — это ни что иное, как замкнутые на самих себя деньги, а деньги — ни что иное, как фетишистская форма выражения прошлой производственной деятельности людей в абстрактном облике “труда”, то капитал, в конечном счете, — это “мертвый (прошлый) труд”, опирающийся сам на себя как самоценность в беспрерывном ростовщическом процессе и фиктивно самовозрастающий. В современном обществе деньги становятся общественной тотальностью, поскольку, во-первых, производственная деятельность людей становится “трудом”, то есть сама “капитализирована” в прямом смысле слова, а, во-вторых, таким образом “капитализируются” и сами вещественные средства производства, превращаясь в вещественный капитал (определяемый как “прошлый аккумулированный труд”). Непрерывное кажущееся самодвижение капитализированных денег превращается в форму воспроизводства общества; это означает ни что иное, как то, что живые люди слепо и бездеятельно прикованы к извращенному движению накопления их собственной инкарнированной фикции.
Какими бы мощными ни были средства производства, неизбежно создаваемые в ходе этого исторического процесса коллективной симуляции, их невозможно использовать осознанно и в соответствии с их реальным содержанием, потому что они прикованы к возросшей фетишизированной форме. Слепая, глухая, лишенная чувств и вкусов машина накопления фиктивных величин работает бессубъектно, следуя своим внутренним механическим законам, пока она не перегревается, не начинает дико вибрировать с отвратительным скрежетом, причиняя разрушения и, наконец, не взрывается.
Это развитие, называемое в соответствии с первоначальным медицинским термином “кризис”, казалось бы, уже несколько раз одолевало современную общественную машину симуляции. Но каждый раз она “схватывалась” и, казалось бы, продолжала работать, как прежде. Поэтому до сих пор всем участникам кажется, что процесс накопления может продолжаться до бесконечности; в то же время его симулятивный по существу характер “реальной иллюзорности” или инкарнированной коллективной фикции со времен Маркса не обсуждался. Социальность в этом симуляционном характере совершенна, “молчаливое принуждение” объективированной иллюзии, очевидно, захватывает почти без просветов. Государственный социализм, ориентированный на производство товаров даже в соответствии со своим собственным самопониманием, составлял тоже лишь часть истории утверждения современной системы фетишей в регионах мира с “догоняющей модернизацией”, а отнюдь не той истории преодоления фетишизма, которая лежит впереди нас.
Однако по крайней мере, с двух сторон близится в конце 20 столетия и конец беспрестанного фиктивного умножения “мертвого труда”. Первая граница — так называемая экологическая. Уже при первом усилении симуляции на “простой” ступени товара и денег происходит общественная “реальная абстракция”, то есть практическое абстрагирование от конкретного содержания, исчезающего в денежной форме. Уже само денежное опосредование может иметь деструктивное реальное содержание; зерно разрушения природы уже заложено в самой форме денег, лишенной всякого конкретного содержания. В той мере, как деньги при втором, капиталистическом усилении симуляции в виде умножения лишенного конкретности, фиктивного количества труда замыкаются на самих себе и становятся тотальной формой общественного опосредования, производство разрушительных содержаний приобретает благодаря деньгам как самоцели драматические масштабы. Одновременно заложенная в деньгах как самоцели хозяйственная рациональность приводит к непрерывной “экстернализации” “издержек” в форме нанесения вреда окружающей среде (выбросы газов, вод, отходы и т.д.), безмерного расходования ресурсов, разрушения ландшафтов и др.: они перекладываются с общества на природу, с выигравших на проигравших, с настоящего на будущее. Как кажется, мы в этом отношении стоим недалеко от абсолютной границы товаропроизводящей фетишистской системы; за этим порогом процесс экологической катастрофы разворачивается с такой силой, что становящиеся необходимыми меры простого выживания должны заставить фетишистскую машину остановится.
Вторая граница формируется во внутренней логике самого фетиша капитала. Системное принуждение к конкуренции приводит в действие постоянное увеличение производительности, при котором со все меньшим количеством “труда” изготовляется все больше благ. Иными словами, каждый отдельный продукт, который в своем товарном обличье как объект стоимости или цены должен являться фиктивной “массой сохранения материи” прошлого “мертвого труда”, представляет или “содержит в себе” все меньшее количество “труда”. Приближается качественный поворотный момент, когда соотношение прикладной естественной науки и расходования количества труда перевернется: “труд” как реальная материальная масса затраченного абстрагированного количества “нервов, мускулов и мозгов” исторически перестанет расширяться и начнет сокращаться, а научный агрегат в количественном отношении (при симулятивном абстрагировании речь идет только о нем) будет в большей мере участвовать в процессе производства благ, нежели “труд”. Все еще представленное в отдельном продукте количество “труда” станет, таким образом, исчезающе малым, так что продукт как объект “стоимости” будет угрожать утратить материальность.
Фикция сама становится фиктивной, и объективированная коллективная симуляция угрожает совершаться вхолостую, поскольку имманентный системный процесс истощил свои собственные предпосылки. Качественный переломный момент, “скачок” при этом отнюдь не является абсолютным. Он определяется относительно: начинается уже тогда, когда процесс сокращения материальной массы абстрактного труда настолько уменьшает ее, что ее исторически больше не хватит для дальнейшей капитализации уже накопленной массы мертвого, прошлого “труда”. Вытекающее из этого “обесценение стоимости” больше не может дать высвобождающий толчок для нового накопления, но повторяется со все более короткими промежутками времени, поскольку реальная материальная масса постоянно все больше сокращается, по крайней мере, на базовом логическом уровне процесса капитализации. Как это затем будет конкретно выглядеть в ходе истории в различных опосредованиях (мировой рынок, “хозяйственная и финансовая политика”, структуры относительного успеха и проигрыша и т.д.) — это другой вопрос, и здесь мы его касаться не будем.
2.
Базовый логический уровень фетиша капитала недостижим для охваченных им инстанций (менеджмента, политики) ни теоретически, ни практически; точно так же, как коровы не могут определить себя как коров, доить сами себя и выгонять себя на выпас. Или используя менее натуралистическое сравнение: так же как средний пользователь персонального компьютера не может достичь системного уровня. Ведь нет никакого субъекта фетиша капитала, чью роль узурпировал слепой системный процесс, как это следует из объективированной коллективной симуляции. Но в некогда циклическом, а ныне необратимо структурном кризисе становится очевидным, что общественная симуляция переживает еще одно качественное усиление. Ведь и на уровне “простого” товарно-денежного фетиша, и на уровне усиленного фетиша капитала коллективная симуляция все еще сохраняла некую реальную, материальную основу, а именно “труд”, действительную, живую затрату “нервов, мускулов и мозгов” как живой материи. Симуляция подвергался, разумеется, не сам “труд” как таковой, а общественная форма его “представления” в виде мертвого, прошлого. Фиктивным было превращение действительного живого процесса труда в абстрактное качество вещи.
Теперь кризис состоит собственно в том, что реальная, материальная субстанция фетишистской симуляции (масса затраченного количества труда), с одной стороны, и ее фиктивная форма выражения (масса денежных единиц), с другой, начинают расходиться и пропорционально не соответствовать друг другу. В историческом финальном кризисе фетиша капитала, который характеризуется постепенной объективной утратой субстанции симуляции (все более интенсивным, с точки зрения вложения капитала, все меньшим по трудозатратам воспроизводством), это несоответствие становится длительным структурным состоянием. В действие вступает новое усиление симуляции, так сказать “симуляция симуляции”. На уровне всепроникающей фетишистской формы общения общества продолжают поступать так, “как будто” продукты по-прежнему являются полноценными “продуктами труда”, хотя они остаются таковыми лишь в очень опосредованном, количественно более не “подкрепленном” виде. Симуляция, которая начинает терять свою материальную основу, с каждым разом становится все более тонкой и прозрачной.
Как только воспроизводство фетиша, денег теряет свою материальность — а именно в этом состоит реальная форма проявления кризиса — все большее число людей и ресурсов объявляется “недействительными”, со всеми убийственными последствиями. Жизнеспособным “считается” лишь то, что может быть функционализировано в денежной форме как затрата абстрактного “труда”. Если все меньше “труда” поддается такому функциональному изменению формы, причем на основе внутренних закономерностей самой системы, то людям перерезаются жизненно важные артерии — они становятся “не-лицами”. Это настоящий абсурд. Поэтому, чтобы смягчить кризис (в ставшей сегодня напрасной надежде на новый исторический цикл мобилизации материи абстрактного “труда”), инстанции системы реагируют новым качеством симуляции. Несовпадение “труда” и денег должно симулироваться как совпадение, чтобы поддерживать формы общения и критерии системы в новом состоянии “фикции фикции”.
Это происходит на дополнительном уровне воспроизводства фетиша. В соответствии с критериями системы, “трудом” считается лишь та деятельность, которая может быть использована на высоте растущего с помощью конкуренции стандарта производительности и рентабельности. Лишь в этом двойном смысле “труд” считается “продуктивным” по имманентным критериям системы. “Непродуктивным” и, следовательно, недействительным, по этим критериям, является, во-первых, в относительном смысле любой “труд”, стоящий ниже достигнутого уровня производительности, а во-вторых, в абсолютном смысле любой “труд” вне собственно накопления капитала, который служит лишь частному или государственному потреблению и не возвращается как поддерживающая материальность масса в беспрерывный круговорот накопления капитала. В ситуации кризиса и одновременно как слепой результат самого системного процесса возникает, таким образом, потенциал фетишистской симуляции, которая функционализирует как действующие материальные массы денежной формы проявления обе эти формы непродуктивного “труда”, которые распространяются исторически и в связи с кризисом. При этом происходит рост объема денег, лишенных “материальности”.
Мы имеем дело с третьим усилением фетишистской симуляции: первым является простой фетиш товара и денег, при чем действительно и реально затраченный материальный труд функционализируется в вещь с абстрактными свойствами; вторым — фетиш капитала, при котором эта затрата действительно живого “труда” замыкается на себе как самоцель; третье и последнее — это фетиш мета-капитала, при котором лишенные материальности деньги как таковые симулируют обращение капитала и представляют собой мнимое накопление. Эта третья и последняя мета-иллюзорность, иллюзорность иллюзорности также реальна в смысле общественной симуляции и действительной деятельности людей, но в той мере, в какой она не остается ограниченной циклом, а становится структурной, она предвещает катастрофический конец всего спектакля. Ведь лишенные материальности деньги должны рано или поздно лопнуть, поскольку они больше не исполняют заложенное в системе требование: представлять собой массу сохранения материальности прошлого живого “труда”. Лишенные материальности деньги как иллюзорность иллюзорности могут лишь продлить еще на некоторое время симуляцию непрерывного умножения “мертвого труда” — как бегун, который несется в пропасть, еще какое-то время вроде бы продолжает бежать в воздухе.
Маркс называл это лишенное материальности иллюзорное накопление “фиктивным капиталом” и говорил о методе “фабрикации фиктивного капитала” (“Капитал”, том 3). Основу этого процесса составляет система кредита или капитал, приносящий проценты. Процент — это прибыль, которую приносят деньги как кредитный капитал (в отличие от продуктивного капитала). “Реальная” структура капитализма при этом следующая: деньги, которые не затребованы как средство платежа, но не могут быть вложены их владельцам в “продуктивных” целях, ссужаются (обычно через банковскую систему) производственному капиталу, чтобы там добавиться к реальному процессу получения прибыли. Процент как возмещение за “потребительную стоимость функции капитала” (“Капитал”, том 3), которое кредитный капитал предоставляет производственному капиталу, есть ни что иное, как “часть прибыли” (там же) от производственного капитала, которая уплачивается кредитному капиталу за ссуженные деньги.
Эта реальная “продуктивная” взаимосвязь исчезает однако в форме внешнего проявления: “капитал как деньги, приносящие деньги” (“Капитал”, том 3) как качество совершенно непосредственно, без процесса реального опосредования, признается за приносящим проценты капиталом как таковым. Более того, реальное положение превращается в свою противоположность, и процент кажется не тем, чем он и может быть на самом деле, то есть как производная форма и составная часть созданной в “производстве” массы прибыли, но как непосредственное “природное свойство” денежного капитала вообще, как свойство “грушевого дерева приносить груши” (“Капитал”, том 3), так что “капитал, приносящий проценты, есть мать всех извращенных форм вообще” (“Капитал”, том 3).
Это означает, что практически весь денежный капитал рассматривается, как приносящий проценты и с ним обращаются соответственно, независимо от того, вложен ли он действительно продуктивно, и напротив, что все формы денежного дохода рассматриваются, как процент с денежного капитала и с ними обращаются соответственно, независимо от того, ведет ли он себя так в действительности. Тем самым помимо понятия “капитализации”, которое предполагает историческое преобразование материального общественного воспроизводства в обращение капитала, и наряду с ним возникает второе, имманентное метапонятие “капитализации”, основанное на производстве “фиктивного капитала”: “Образование фиктивного капитала называют капитализацией. Капитализируют любой регулярно повторяющийся доход, рассчитывая его согласно средней процентной ставке, как доход, принесенный капиталом, ссуженным под эту процентную ставку” (“Капитал”, том 3).
Первым уровнем этого образования фиктивного капитала является спекуляция акциями и недвижимостью. Фиктивная капитализация происходит при этом в той мере, в какой голый титул собственности в облике, скажем, акции “капитализируется” независимо от действительно продуктивно вложенных денег. “Но капитал не существует дважды, один раз как капитальная стоимость титула собственности, акции, а другой раз как капитал, действительно вложенный или подлежащий вложению в то или иное предприятие. Он существует только в этой последней форме, а акция есть ни что иное, как титул собственности pro rata на реализуемую через нее прибавочную стоимость… Самостоятельное движение стоимости этого титула собственности… подтверждает иллюзию, будто они образуют реальный капитал наряду с капиталом или притязанием, титулом которого они, возможно, являются. Их рыночная стоимость приобретает значение, отличное от их номинальной стоимости… Рыночная стоимость этих бумаг отчасти спекулятивна, поскольку она заранее рассчитывается на основе не реальных доходов, а только ожидаемых… Их стоимость — это лишь капитализированный доход, то есть доход, рассчитанный на иллюзорный капитал согласно существующей процентной ставке” (“Капитал”, том 3).
Маркс не мог и мечтать о том, какие формы и масштабы примет эта фиктивная капитализация в конце 20 века. Но он уже описал логику и механизмы этого процесса, который с 80-х гг. нашего столетия вступил в стадию, так сказать, мета-абсурдности. Возникла спекулятивная надстройка во все новых проявлениях, которая в производных формах снова капитализирует уже капитализированный фиктивный капитал. В химии существует понятие производных соединений (дериватов), и аналогично этому в процессе фиктивной капитализации создаются все новые производные формы капитализации, образующие почти что пандемониум приносящего проценты капитала — “матери всех безумств” финансовой надстройки. Сейчас уже без стеснения говорят о дериватном капитализме, и интернациональные банкиры, кажется, на полном серьезе воображают, что осуществили иллюзию естественных свойств “денег, приносящих деньги”, без посредничества реального материального обращения какого-либо количества абстрактного труда.
Второй крупный источник фиктивного капитала — это государственные ценные бумаги. Современные государства давно уже не могут оплачивать свои функции из реальных налоговых поступлений. Они должны регулярно занимать деньги на финансовых рынках, что, разумеется, означает: “Государство должно ежегодно уплачивать своим кредиторам определенный процент за ссуженный капитал” (“Капитал”, том 3). Логичным образом этот доход кредиторов от процентов капитализируется, как будто бы речь шла о реальном продуктивном капитале. Но в случае с государством речь идет даже не об удвоении капитала в виде титулов собственности и реального продуктивного капитала; здесь мы имеем дело вообще не с капиталом, а с государственным потреблением: “Капитал пожирает сам себя, расходуясь государством. Он больше не существует… Дело даже не в том, что больше не существует сумма, ссуженная государству. Она с самого начала не была предназначена для того, чтобы быть затраченной как капитал, быть вложенной, а превратиться в нечто, содержащее стоимость, она могла лишь будучи вложенной как капитал” (“Капитал”, том 3). Тем не менее, с этими ссуженными государству и потребленными им деньгами обращаются как с “деньгами, приносящими деньги”, и государственные ценные бумаги становятся объектами финансового рынка и источником умножающихся трансакций, как и акции. Таким образом, возникает очевидная бессмыслица — “капитал государственного долга, где минус предстает как капитал” (“Капитал”, том 3). Этот способ производства фиктивного капитала также возрос по сравнению с 19 веком сверх всякой меры.
Третий источник фиктивного капитала приводился Марксом как чистый курьез, поскольку в его время на этом уровне еще не происходила фиктивная капитализация. Речь идет о самой заработной плате, которая может быть капитализирована в духе процентного фетиша: “Заработная плата понимается здесь как процент, а потому рабочая сила предстает как капитал, приносящий этот процент… Искаженность капиталистических представлений достигает здесь вершины, причем вместо того, чтобы объяснять обращение капитала из эксплуатации рабочей силы, напротив, производительность рабочей силы объясняется из того, что сама рабочая сила является мистической вещью, капиталом, дающим проценты… Здесь, к сожалению, выступают два обстоятельства, неприятно перечеркивающие это бездумное представление: во-первых, рабочий должен работать, чтобы получить этот процент, во-вторых, он не может реализовать капитальную стоимость своей рабочей силы посредством передачи” (“Капитал”, том 3). Маркс рассматривал фиктивную капитализацию рабочей силы как голое идеологическое заблуждение, но в 20 в. она в определенной мере стала реальностью. Ведь кредиты покрытия, ставшие обычными при жиросчетах (сберкнижках) в банках и сберкассах, могут cum grano salis расцениваться как капитализация зарплаты, рассматриваемой в форме процентов, то есть как ссуда фиктивного капитала рабочая сила. Эта форма стала сегодня нормальным явлением для масс наемных тружеников и фактически служит прибавкой к зарплате, причем часто в размерах, в 2 — 3 раза превышающих ежемесячный заработок.
Различие в производстве фиктивного капитала во времена Маркса и сегодня состоит не только в возросшем во много раз количестве и в создании все новых производных форм. Исторически неудержимо нарастающая потеря материальности фетиша капитала даже принуждает к тому, чтобы постоянно все больше расширять фиктивный капитал как фикцию третьего порядка параллельно этой потери материальности, чтобы симулятивно распространить капитал за пределы его внутренних исторических границ. Наряду с большим уже сейчас числом людей, которые во имя более не функционирующего фетиша капитала по всему миру загоняются в абсолютную нищету, воспроизводство по меньшей мере, столь же большого числа людей уже сегодня прямо или косвенно зависти от создания фиктивного капитала. Это относится не только к занятым в сфере кредитной или спекулятивной надстройки, но и для многих зависящих от носителей страхования, например, социальные страховщики и страховщики жизни привязаны к секторам фиктивного капитала и активно действуют там. Сюда же добавляются и многие формы исторически распространившегося непроизводительного “труда” в других сферах.
По всем этим причинам фиктивный капитал давно уже не является периодически лопающимся мыльным пузырем, просто вторично вздувшимся на реальном накоплении в собственном смысле слова. Поэтому то, что написал Маркс о соотношении подлинного и фиктивного капитального богатства, давно уже неверно: “Поскольку обесценение или вздорожание этих бумаг не зависит от изменения стоимости реального капитала, который они представляют, национальное богатство после обесценения или вздорожания столь же велико, как и до них” (“Капитал”, том 3). Сегодня соотношение парадоксальным образом уже обратное: изменение стоимости реального капитала кажется почти что зависящим от изменения стоимости фиктивного капитала, раздувшегося за пределы любых “реальных” пропорций. Поэтому периодическое обесценение в виде кризисов больше уже не “должно” происходить, по крайней мере, в достаточной мере для того, чтобы снова принудительно свести капиталистическое воспроизводство к ее реальной основе обращения абстрактного количества труда.
Тем не менее, Марксово высказывание о характере фиктивного капитала верно по-прежнему: “Все эти бумаги на деле представляют собой ни что иное, как аккумулированные притязания, правовой титул, на будущее производство, чья денежная или капитальная стоимость либо вообще не представляет никакого капитала, как например в случае государственных долгов, либо регулируется независимо от стоимости реального капитала, который они представляют” (“Капитал”, том 3). Но как возможно, чтобы “будущее производство” (то есть реальная затрата рабочей силы на уровне постоянно растущего стандарта производительности) “капитализировалось” вплоть до совершено уже нереального и все более далекого будущего? Как можно умножать фикцию на фикции? “Условием возможности” этого абсурдного фокуса, при котором иллюзия процента кажется превращенной в чистую реальность, является изменение самих денег, то есть потеря ими материальности не только в опосредованной форме, но и на уровне самого их непосредственного облика. Иными словами, материальная привязка денег, исторически говоря, привязка валют к золоту, должна была пасть, чтобы открыть возможность для выходящего за всякие пределы бурного роста фиктивного капитала. Уже первую мировую войну нельзя было финансировать не только за счет обычных доходов, но и за счет кредитов с золотым обеспечением. С тех пор золотое обеспечение все больше растворялось, пока в начале 70-х гг. доллар не стал последней валютой, отказавшейся от своего металлического духа.
Качественный скачок в потере материальности товарами, которые фактически больше не могут быть представлены в достаточной мере как “застывшее количество труда” (первое и второе усиление симуляции), должен повлечь за собой качественный скачок в потере материальности деньгами, которых в их привязке к золоту никогда в достаточном количестве не хватало для “процесса производства” фиктивного капитала (третье усиление симуляции). Тем самым, очевидно, отпадает то, что Маркс определял как последнюю инстанцию денег, хотя еще без всякой грубой “металлистской” ограниченности: “Не следует однако забывать о том, что… деньги — в форме благородных металлов — остаются основой, за пределы которой кредитная система не может выйти по самой природе вещей” (“Капитал”, том 3). Этому соответствовало следующее рассуждение: “Поскольку банк выпускает банкноты, которые не обеспечены металлическими сокровищами в его кладовых, постольку он создает знаки стоимости, образующие не только средства обращения, но и дополнительный — пусть и фиктивный — капитал по номинальной стоимости этих необеспеченных банкнотов” (“Капитал”, том 3).
Капитал дериватов и государственных долгов прорвал это ограничение. Холодная кровь многократного фиктивного воспроизводства зомби проистекает из беспрестанно нарастающих бухгалтерских импульсов, которые заранее заявляют претензии на бесконечно далекий будущий “труд”. Тот, кого это может успокоить, забывает об одном: привязка к золоту была также своего рода “стоп-краном”, который гарантировал периодические процессы обесценения фиктивного капитала. Теперь же возврата нет: это было бы падением в бездонную пропасть. Таким образом, капиталистическое воспроизводство, по самой своей внутренней логике лишившееся материальности, превращается в фетишистское царство призраков. Такое чаще всего плохо кончается не только в сказках.
3.
Последняя ступень фетишистской симуляции, в той мере как она, распространяясь, превращается в тотальность, неизбежно находит свое массовое социально-психологическое и культурное выражение. Симуляция формы становится симуляцией материи, и тем самым основополагающе изменяется и духовный климат. Если пик затраты живого количества труда в образе фордизма еще воспроизвел убийственную материальную идеологию индустриального труда, которая у фашистов выглядела как противоречие между “производительным” и “паразитическим” капиталом, причем реальная трудовая материальность фетиша капитала парадоксальным образом противопоставлялась ее фиктивной форме воплощения и проявления в виде денег, то всего лишь “формально-реальная” иллюзорность иллюзорности порождает и развоплощенный, лишенный материальности тип человека. Его пустота соответствует пустоте денег, лишенных своей материальности.
Симуляция, остававшаяся до сих пор бессознательной, становится категорической формой жизни, весь мир становится сценой для бесконечного театрального представления, вторгающегося даже в интимные сферы. Если капитализм больше уже не “является” самим собой, а лишь нематериально “играет” себя, то и все более формируемые им люди не являются самими собой даже в смысле фетишистского порядка вещей, они лишь играют сами себя — так сказать, как марионетки марионеток, которые дергают сами себя за все более сложные нити. Этот абсурдный спектакль теперь уже действительно спектакль. Люди живут в долг и в духовном отношении. Экономическому вампиризму за счет многочисленных неродившихся поколений соответствует культурный вампиризм за счет всего прошлого, поскольку нет больше уже ничего своего, что еще может быть создано. Вампиры не могут быть творческими; творчество тоже приходится симулировать.
Все в целом несет в себе что-то безумное. Описанный уже раньше “нарциссический тип социализации” сегодня обобщается; колебание призрачно воспроизводящихся людей между чувствами бессилия и всемогущества становится маниакально — депрессивным циклом массовой повседневности. Психика примадонны предстает как бросовый товар. “Эксцентричен” сегодня тот, кто все еще ухаживает за своими пятью сливами и хотел бы жить безо всяких претензий. Бессознательная нематериальность воспроизводства капитала ощущается однако как пустота собственной жизни; даже если в конце 20 века нет прямого выведения души из фиктивного капитала, существуют осмотические взаимосвязи, при которых индивид (особенно в подрастающих поколениях с 80-х гг.) чувствует шаткость своего способа воспроизводства и образа жизни, не имея ни возможности, ни желания расстаться с ними. Чем нереальнее собственная реальность, чем меньше контроль над собственной жизнью и чем более убоги собственные деяния, тем больше становятся притязания.
Взрывная социально-психологическая и индивидуально-психологическая критическая масса, все более и более накапливающаяся в таких обществах иллюзорности, представляет собой смесь несерьезности и агрессивности. Последним порождением реальной иллюзорности может стать одержимый безумец, бегущий, как в амоке, сведенный с ума самим собой. Если этот зрелый образ объективированного общественного безумия таится за последними остатками капиталистической серьезности и буржуазной респектабельности, то конечно же, и под влиянием угрозы провала в бездонную пропасть. Эта скрытая и вездесущая угроза быстро снова приводит к проблеме экономической нематериальности. В опасности любой, поскольку все прямо или косвенно в своих денежных доходах зависят от того, чтобы чудовищный пузырь не лопнул. Но не лопнуть он не может, это невозможно.
Заранее капитализированные на все будущие времена затраты “труда” уже сейчас превосходятся и обесцениваются “наукой как производительной силой”. И речь идет не просто о вопросе, верят ли еще люди в иллюзию или нет. Иногда можно считать и так, когда каждое ложное слово финансистов или аналитиков финансов комментируется, ломая руки, как необдуманный шаг посреди минного поля. Но независимо от знаменитой психологической проблематики веры, которая и может стать толчком к взрыву, извлечение процентов с фиктивного капитала не может держаться неограниченно даже по чисто объективным соображениям. Обесценение неминуемо; произойдет ли оно в виде серии частичных крахов, региональных финансовых катастроф и задерживающих шагов по экспроприации, или в виде “большого взрыва” одной-единственной глобальной цепной реакции — этого не может предсказать никто.
Отеческие консервативные предостережения, которые периодически пускаются в ход перед лицом всех этих бед, лишены всякой реальной основы. Клятвы верности старым добродетелям бережливости перед лицом всеобщих притязаний нарциссизма легковесно забывают о том, что он является неприятным проявлением, даже неизбежным продуктом самого позднекапиталистического способа производства, который этими благородными консерваторами отнюдь не ставится под вопрос. А голое пожелание, чтобы государство и капитал возвратились к реальной основе материального воспроизводства честного “труда”, еще легковеснее забывает о том, что такой шаг при существующем уровне производительности и рентабельности привел бы к отказу от общественного воспроизводства и к краху цивилизации, поскольку было бы “невозможно финансировать” даже самое необходимое для жизни.
Возвращение к золотому стандарту во имя серьезных денег также сомнительно. Во-первых, это сразу же вызвало бы глобальный шок обесценения с неконтролируемыми последствиями; во-вторых, от исторической привязки к золоту отказались не из пустого каприза, а под давлением имманентных противоречий самого капиталистического воспроизводства. Утерю материальности товарами и деньгами уже не повернуть вспять. Неконтролируемый рост фиктивного капитала не может быть устранен каким-либо столь же фиктивным возвращением к “реальному” и “продуктивному” накоплению капитала. Его может устранить только ликвидация фетиша капитала как такового и тем самым постепенная ликвидация лежащего в основе товарного и денежного фетиша первого порядка; даже если это в настоящий момент никто не желает считать возможным. Такая ликвидация была бы первым историческим деянием, которое вообще выходит за рамки объективированной симуляции. Поэтому это деяние менее всего поддается симуляции, даже если пришедшее в упадок под воздействием СМИ сознание охотно бы сделало именно это. Нам не суждено сидеть бездеятельно в кресле перед телевизором и смотреть на экране, как мы освобождаем себя от фетишизма.
Sklaven, 1995, #8/9, S. 15-20.