Архив метки: восстания

Питер Гелдерлос

Восстание или Организация

Греция. Мысли по поводу бессмысленного раскола

«Мне кажется ужасным что наше движение погрязло в мелких склоках и взаимных обвинениях. Этой гнили стало слишком много, особенно в последние годы.»-писал Александр Беркман в своём письме Сене Флешину и Молли Штаймер в 1928 году. Эмма Гольдман добавила к письму: «Дорогие дети, я полностью согласна с Сашей. Мне становится очень горько от клеветы и взаимных обвинений, постоянно происходящих в наших рядах. Если так продолжится и дальше, то не может быть никакой надежды на возрождение нашего движения.»

К счастью, большинство анархистов в США избегают идеологических догм и сектантских расколов. К сожалению, в то же время многие из нас увиливают от разработки серьёзной стратегии. Те же, кто всё-таки берётся за это дело, тяготеют к той или иной системе догм. Читая анархистские журналы, человек со стороны может сделать вывод, что движение действительно носит сектантский характер. В движении существует много споров и противоречий, и нет чётких границ, но есть один вопрос, стоящий ребром, также как и в европейском движении. Это разногласие между сторонниками «повстанчества» (инсуррекционистами) и сторонниками «организаторства». Среди первых можно встретить «пост-левых»¹ анархистов, вторые — часто являются анархо-коммунистами. Здесь, в Греции, где я провёл последние несколько недель, этот раскол проходит между, повстанческими анархистами из Чёрного Блока и жёстко организованным Антиавторитарным Движением.

В этом вопросе, как и во многих других спорных для нашего движения, анархисты, на мой взгляд, находятся под влиянием тех же Западных ценностей, что лежат в фундаменте государства и капитализма. Это мировоззрение, основанное на строгих противоречиях, и монотеистической логической структуре. К примеру, когда существует две различные революционные стратегии, многие из нас видят это вовсе не как два пути, по которым идут, прислушиваясь и пытаясь понять друг друга, две различные группы людей. Большинству в такой ситуации кажется, что кто-то обязательно должен ошибаться (и как правило ошибается тот, кто идёт не по твоему пути).

Тех из нас, кто был воспитан белым большинством, не научили внимательно слушать, и нам должно быть стыдно за то, что мы до сих пор не усвоили у магонистов² и стихийных анархистов способности к плюрализму мысли. Было бы легко обвинить в наших нынешних разногласиях интернет. Действительно, легко быть козлом по отношению к кому-нибудь и саботировать любой здоровый двусторонний диалог, если для тебя это всего лишь абстрактные слова на светящемся экране. Но, к сожалению, расколы значительно старше телекоммуникаций (хотя, нет сомнений в том, что, полагаясь на интернет, мы делаем более вероятным превращение любого разногласия в непродуктивные пререкания).

Можете считать меня наивным, но я думаю, что большинство внутренних ссор возникает скорее из-за монотеистического мировоззрения и отсутствия взаимодействия, чем из-за действительного противоречия в сути различных стратегий. Безусловно, суть стратегий тоже важна. К примеру, существует важная критика левацкого метода организации восстаний со стороны повстанческих анархистов (я не хочу вешать ярлыки, но для удобства буду здесь пользоваться этим названием). Но, даже если какие-то люди нашли правильные ответы на все вопросы, ничто не удержит их от того, чтобы пойти по пути предыдущих анархистских движений, если мы не научимся лучше взаимодействовать друг с другом и понимать наши различия.

В Греции раскол между инсуррекционистами и Антиавторитарным Движением (далее АД) привёл даже к прямым столкновениям. С обеих сторон были люди, которые наделали идиотских поступков. Черноблочники начали кидать коктейли Молотова в полицейских прямо во время драки. В итоге пострадали некоторые протестующие. Люди из АД занимались запугиванием и избиением анархистов, которых подозревали в краже компьютеров из университета во время организованного Движением мероприятия. В ответ повстанцы подожгли в Салониках помещения, принадлежащие Антиавторитарному Движению. Быстро обрели силу стереотипы, которые только углубили уверенность в том, что по другую сторону конфликта находится враг: «неорганизованные повстанцы кидают Молотовы даже в других протестующих» или «огранизационисты действуют как полиция внутри движения». В каждом из случаев перед глазами живо рисуется яркая картина ленивого хаота, или почти авторитарного марксиста, называющего себя анархистом. На самом же деле, как это всегда случается со стереотипами, мы всего лишь подменяем реальных людей, участвующих в движении, абстракциями.

Я не утверждаю, что какая-то из этих групп или обе они не имеют серьёзных недостатков над которыми им надо работать. Я также не верю, что вина обеих сторон в конфликте одинакова. На самом деле я часто ссорюсь с людьми, проповедующими хиппарское «Я хороший, ты хороший, все люди хорошие». Этот способ разрешения конфликтов жертвует конструктивной критикой ради достижения мира. Но в Салониках и в Афинах я встречал людей с обеих сторон, и большинство из них были милыми людьми, которых я хотел бы видеть своими соседями, после того как мы вместе уничтожим государство. Некоторые из них поливали грязью своих оппонентов, некоторые всеми силами пытались достичь мира, в то же время критикуя своих товарищей, наговаривающих на другую группу. Но таких людей было меньшинство, а раскол продолжал расти. Афиши с объявлением о моём докладе в Афинах были сорваны, потому что социальный центр, в котором всё проходило, ассоциировался с АД (хотя люди, организовавшие мероприятие, не были членами АД и пытались остаться в стороне от конфликта). Сквот, в котором я остановился в Салониках, был оккупирован инсуррекционистами, и некоторые из них сказали мне не сотрудничать с членами АД в Афинах.

Я бы мог сказать, что эти проблемы присущи только Греции. Но я видел такие же расколы в Германии и Болгарии, слышал обличительные речи о подобных противостояниях во Франции, на Анархистской Книжной Ярмарке в Монреале, и читал множество аргументов в защиту той или иной точки зрения в американской и английской анархистской прессе. Так как сам я из США, то далее я сконцентрируюсь на конфликте именно в том виде, в каком он существует здесь. Я думаю, из-за того, что большинство анархистов в США постоянно заняты своей повседневной активностью, многие из тех, кто так и не определил, на какой стороне в конфликте находится он сам, попросту не знают о нём. Тем не менее, в известной степени, он существует, в виде теоретических разногласий, хотя ещё без таких невообразимых ситуаций, когда некоторые горячие головы начинают мочить друг друга. Хотя некоторые ребята из журнала «Анархия» и NEFAC³ могут со мной не согласиться. Вершиной твердолобости являются попытки провести чёткую границу между людьми, только из-за потребности персонифицировать идеологию, подогнав под неё конкретные личности. Таким образом, у нас сейчас есть прекрасная возможность решить эту проблему на теоретическом уровне.

В качестве дополнения я добавил критику четырёх заметок, представляющих обе точки зрения в этом споре, но перед тем как перейти к ним, я хочу сказать какие слабые и сильные стороны я вижу у каждой из стратегий действия. Инсуррекционисты сделали несколько жизненно важных вкладов в движение. Вероятно, самый важный из них заключается в том, что в наше время уже не делается различие между построением альтернативного общества и атаками на капитализм. Критика против левой бюрократии, нарождающейся вновь и вновь и являющейся своеобразным инструментом государства внутри движения, постоянно гасящим бунтарское пламя и сохраняющим капитализм, также важна, несмотря на то, что часто вместо слова «бюрократия» используется слово «организация». Это может смутить многих людей, для которых даже аффинити-группа является своеобразной организацией, или, что ещё хуже, может привести к определённому типу фундаментализма, когда люди избегают любых типов организации, даже если эти организации воспринимаются их участниками как временные механизмы, а не как «Один Большой Союз».

У инсуррекционистов есть и ряд слабостей. Часто звучащая от них критика «активизма» довольно поверхностна и скорее отражает их личные неудачи в попытках действий иного рода, чем глубокое понимание теории, которое могло бы гарантировать, что ошибки, на которые они указывают у «активистов», не повторятся у них самих (мы вернёмся к этому вопросу в приложении). К тому же предложения самих инсуррекционистов не достаточно ясны. Они делают полезное дело, говоря, что порой стоит учиться у не являющихся анархистами людей, и обращая внимание на борьбу, происходящую в Мексике, Аргентине, Алжире и т. д. Но в то же время они размывают границу между восстанием как явлением и повстанчеством как тактикой. Несмотря но то, что многие из них отрицают любую идеологию, отыскивая исторические примеры восстаний для того, чтобы извлечь из этих примеров инструкции действию, они отходят от простого повстанчества и создают себе идеологию инсуррекционизма. Они смогли ухватить тот факт, что всё повстанческое в социальной борьбе часто является самым эффективным и анархичным в ней. Но, смотря через призму инсуррекционизма, они недооценивают или попросту игнорируют все другие элементы борьбы, с которыми связано восстание, и на которых оно часто основано. Этот «изм» приносит с собой монотеистическое мировоззрение, заставляющее нас думать, что любые элементы, относящиеся к другому «изму» ошибочны. Нам говорят открыть глаза, когда люди в Оахаке поджигают автобусы и защищают автономные зоны, но глаза нужно закрыть, когда забастовки профсоюза учителей разжигают пламя восстания, когда бунтующие решают создать для определённых целей организацию, формальную или легальную, для достижения определённых целей.

Повстанцы призывают к действиям, внутри или вне социальных движений – и я с этим согласен. Люди должны отстаивать свои интересы, свою жизнь, даже если для этого им приходится сражаться в одиночку. В конце концов, именно таким образом и выглядят многие социальные движения у своих истоков, до тех пор, пока их не начинают рассматривать как социальные движения. Опровергнем обвинения части «организованных» анархистов в том, что попытки начать или даже вести действия своими силами – «авангардизм». Ведь бороться за свои интересы или пытаться вдохновить людей к действию собственным примером – нечто, совершенно противоположное авангардизму. На самом деле самым ярким признаком авангардизма является неприязнь к людям, опережающим стадо(и, следовательно, стадный «авангард»). Однако склонность инсуррекционистов действовать своими силами нередко сопровождается пренебрежительным отношением к социальным движениям вообще. Якобы они по самой своей сути авторитарны, бюрократичны и включены в систему. В «Зелёной Анархии» я даже читал очень глупый призыв к «движущей силе» вместо движения (причём, если автор и делал что-нибудь, кроме того, что определял движение как «плохую форму движения», а всё остальное называл «движущей силой», то это было незаметно, поскольку игра словес, не обременённых смыслом, модна нынче в среде (анти)политических публицистов. Мы не должны недооценивать значение социальных движений. Недавно я имел возможность провести несколько месяцев с анархистами из стран бывшего «Соц. Лагеря», главным образом, из Румынии, Болгарии и Украины. Те анархисты, с которыми мне довелось пообщаться, в один голос говорили мне о том, что социалистическая диктатура в своё время уничтожила все социальные движения и в дальнейшем насильно предотвращала их появление. В результате она оставила после себя людей, ненавидящих правительство и не доверяющих ему (многие из них также не довольны и капитализмом). Однако в этом обществе нет традиции участия в социальных движениях, или хотя бы доверия и кооперации со своими соседями. Положение анархистов здесь куда более тяжёлое, чем в США: их единицы, они изолированы, у них нет никакой ясной опоры для их действий, тем более — для восстания. Один румынский анархист сказал, что организационная деятельность в его собственной стране была сродни путешествию за рубеж, где ты говоришь с окружающими на разных языках и при этом пытаешься построить анархию. В Польше и Чехии анархистское движение значительно сильнее — и это именно те страны, где в 80-е годы были сильно развиты оппозиционные социальные движения. Кстати говоря, диктатура в Румынии была свергнута не социальным движением, а в ходе восстания, которое оказалось в значительной степени управляемым — так что восстание также может быть инкорпорировано в систему. В связи с этим, представляется большой ошибкой отказ сторонников повстанчества от действий и анализа, направленных на развитие социальных движений (если конечно, под социальным движением мы понимаем широкую неформальную сеть или же объединение, которое может включать в себя и формальные организации, определяющие себя как социальную силу, нацеленную на решение каких-либо определённых проблем и при этом не является заведомо формализованным и инертным способом социальной активности).

Предлагаемые инсуррекционистами действия обычно связаны с созданием автономных пространств, которые дают нам возможность практиковать коллективизм и анархистские жизненные принципы здесь и сейчас, а также служат нам базой для ведения войны против государства. Эта стратегия также «хороша», как и любая другая анархистская стратегия, взятая отдельно от других. Она даже лучше многих других, но также как и они — она была побеждена государством. И для американских инсуррекционистов проблема состоит даже не в традиционном для Соединённых Штатов лтсутствии памяти. Тут виноват изоляционизм. Широкое сквоттерское движение, развернувшееся в Западной Европе в 70-80 гг. (его остатки можно лицезреть до сих пор). Среди них были и немецкие автономы, которые самым серьёзным образом старались воплотить в жизнь ту стратегию, которую теперь взяли на вооружение повстанцы в США. Американцы используют её без каких-либо видимых попыток её пересмотра и выяснения прошлых ошибок. И, скорее всего, если они вообще когда-нибудь окажутся в ситуации, даже вполовину менее благоприятной (сейчас нет и этого), чем немцы, то они закончат также, превратившись в закостеневшее субкультурное гетто, изолированное и обременённое наркоманией, пародирующее само себя всевозможными эпатажными выходками. Да, это пессимистический взгляд на перспективы, и кто-то даже может мне напомнить о нескольких замечательных сквотах и социальных центрах, существующих до сих пор, но я думаю, что как раз инсуррекционисты согласятся с тем, что нет смысла искать светлые стороны в том движении, которое было инкорпорировано Системой. Это происходит примерно так: государство и массовая культура изолируют сквоттеров (действуя приблизительно как дадаистские воинствующие художники, представляя нечто в том виде, к которому оно в общем-то действительно приближается, но в гораздо более гротескной форме). Многие люди считают, что эпидемия наркомании в движении была связана с необходимостью удовлетворить потребность избавиться от стресса, вызванного состоянием перманентной осады, проявляющейся в постоянных атаках полиции. Не каждый может жить в таких условиях, особенно если речь идёт о пожилых людях или семьях с детьми, которые изначально стремились или впоследствии стали стремиться скорее к эскапизму, нежели чем к конфронтации с властями. Непримиримые сквоттеры живут в окружении своих баррикад столь долгое время, что эстетика и ментальность замкнутой и маленькой группы уже глубоко укоренилась в их среде. В конечном итоге, теперь они в состоянии войны со всем остальным миром. Со временем бунтари теряют всякую связь с окружающим обществом и соответственно, — всякую возможность распространить борьбу. Так ослабленная и потерявшая солидарность извне, половина сквотов была выселена, а другая половина, измотавшись, — сдалась сама.

Многие французские анархисты, непосредственно принимавшие участие в тех событиях, не могли попросту игнорировать факт слабости своей стратегии. Эта группа людей — авторы Appel (это означает «Призыв»), наиболее разумного и глубокого инсуррекционистского текста, из тех, что мне приходилось видеть (то, что я назвал их инсуррекционистами не означает, что они сами себя к таковым относят). Эти ребята попали не в бровь, а в глаз, предложив более развитый и жизнеспособный вариант стратегии и подчеркнув, что сквоттерское движение умерло тогда, когда отказалось от развития своей стратегии и таким образом, отказалось от роста и ввергло себя в стагнацию. Тем не менее, для того, чтобы воплотить стратегию в жизнь нужно большее. Стагнация стала закономерным результатом самой структуры движения и способов, которыми государство впоследствии с ним боролось. Прекращение стратегического планирования стало вполне ожидаемым итогом самой стратегии.

Что же насчёт организационистов? Во-первых, необходимо отметить, что это довольно размытая группа людей, лишь немногие по факту причисляют себя к таковым. Большую часть из них составляют ветераны из традиционных течений — это анархо-коммунисты, чья стратегия частично основана на идее создания крепкой федерации анархистов, или синдикалисты, строящие анархистские профсоюзы, или иным образом участвующие в рабочем движении. Некоторые представители этого лагеря — социально ориентированные анархисты, предпочитающие попыткам вести что-то похожее на войну (классовую или повстанческую) — работу в рамках нынешнего общества. Ещё меньше анархистских активистов, действующих легально и организующихся вокруг какого-либо издания, вероятно, без какой-либо далеко идущей стратегии. Эти также оказались под острием повстанческой критики. Я рассмотрю в первую очередь традиционных анархистов, поскольку их стратегия наиболее чётко сформулирована (это вовсе не наезд на всех остальных, ведь отсутствие стратегии подчас может быть лучше, чем её наличие — в упрощённом и догматичном виде). Я надеюсь, что моя критика сможет сослужить добрую службу всем анархистам, стремящимся к созданию формальных организаций.

С одной стороны, представляется вполне верной ставка «организационистов» на создание социальных движений, доступных для людей со стороны. Вполне очевидно, что для американских анархистов основной проблемой является их изоляция. Создание «над-польных» групп, работающих по проблемам, близким и понятным для широких слоёв населения, может помочь преодолеть эту изоляцию. Для движения очень полезно существование таких видов анархистской деятельности, в которые могли бы быть вовлечены люди со стороны, и это не требовало бы от них немедленного разрыва со своей повседневной жизнью в пользу бескомпромиссной войны с системой. Чтобы откреститься от такой деятельности, инсуррекционисты представляют её в качестве замкнутого круга, что есть, несомненно, преувеличение. И я могу себе представить, сколько повстанческих анархистов начинали именно как социальные активисты, а сколько — сразу пришли в движение сторонниками повстанчества. Иными словами, насколько тактика повстанчества является сразу привлекательным для людей со стороны?

Коммуникация и координация, которые могут быть обеспечены такой организационной формой как федерация, — весьма полезны в определённых обстоятельствах. В Европе многие группы поддержки заключённых, с которыми тесно связаны анархисты всех направлений, зачастую организованы именно как федерации. Кроме того, организация способна начать и вести борьбу. Например, — деятельность анархистского рабочего союза, который создаёт площадку для распространения идей, демонстрирует искренность и практичность анархистских теорий, в том числе и в ближайшей перспективе, а также даёт возможность быстро и легко присоединиться к борьбе. Такая деятельность может сделать анархизм доступным для многих людей. И, кроме того, я готов поспорить, что люди, имевшие опыт работы в рамках профсоюза скорее прибегнут к тактике «дикой забастовки» нежели те, кто там никогда не был.

Подход, возлагающий большие надежды на формальную организацию, также имеет ряд недостатков. Так как эти недостатки вновь и вновь явно давали о себе знать в течение целого столетия, повторять их – стыд и срам, но, к сожалению, так всё и происходит. Демократические организации с любой формой представительства могут быстро стать бюрократическими и авторитарными. Организации, действующие на принципах прямой демократии, по-прежнему рискуют быть подчинёнными политическими акулами (как это более детально показал Боб Блэк в своей «Анархии после левизны»). При первом приближении проблема состоит в том, что сообщество, отделяющее экономику от политики, создаёт ограниченное пространство для принятия решений, будучи приняты в котором, решения обладают большим авторитетом, чем те решения и обсуждения, которые имели место где-либо ещё. Организации должны быть временными, связанными с конкретной целью, для осуществления которой они были созданы, а также они должны быть взаимопроникающими и плюралистическими. В противном случае, они будут заботиться о собственном сохранении и росте, а не о нуждах народа. Эти эгоистичные интересы организаций многократно использовались с целью контроля и выхолащивания радикальных социальных движений. Уже давно должно было стать очевидным, что создание формальных организаций рискованно и должно осуществляться с большой осмотрительностью. Тем не менее, некоторые «организованные» анархисты даже упорствуют во мнении, что все анархисты должны войти в состав одной организации. Я никогда не слышал ни одного аргумента насчёт того, каким образом подобная структура могла бы быть эффективной. Этот вопрос попросту неуместен, так как подобная организация не только невозможна, но и едва ли будет освободительной. Добровольное объединение – бессмысленный принцип, если вы считаете, что все должны вступить в одну организацию, даже если она – само совершенство. Но я всё ещё слышу голоса некоторых анархо-коммунистов, идущих по этому отвратительному пути – «они не настоящие анархисты» — говорят некоторые, только на том основании, что эти «не анархисты» не хотят объединяться с ними. Заинтересованность в совместной деятельности в рамках эффективной организации, особенно, если она единственная (как «Единственная Анархистская Группа, в Которую Тебе Нужно Вступить!») порождает среди членов организации идейный конформизм, который заставляет их терять кучу времени на согласование Правильной Линии, что делает до боли в жопе затруднительным сотрудничество с другими людьми (брошюра «Роль революционной организации», изданная Анархо-Коммунистической Федерацией в 1995 году ясно свидетельствуют о том, что они видят себя лишь как одну из групп, действующих внутри движения, и отрицают организационную гегемонию как цель; здесь проблема, вероятно, заключается в отсутствии понимания, что все эти организации могут понимать и воспринимать Движение, а также соотносить себя с ним, совершенно по-разному).

Надеюсь, теперь ясно, каким образом эти два направления анархизма могут быть объединены для достижения больших успехов. В первую очередь, необходимо отбросить дурацкое представление о том, что кто-либо «Иной» плох только потому, что не согласен с нашей точкой зрения. Эта необходимость явственно следует из понимания того факта, что разные люди предпочитают проявлять свою активность по-разному. Больше того, в действительности, разные темпераменты распределяют людей по различным направлениям анархизма ещё до того, как подо всё это подводится какая-либо теория. Некоторые люди никогда не пожелают ходить на ваши скучные митинги или самоорганизоваться на своём рабочем месте (или они даже не хотят обладать этим рабочим местом). Некоторые люди никогда не захотят приносить еду в ваш грязножопый сквот или жить в страхе, что государство отберёт их детей из-за образа жизни родителей (или они даже не хотят подвергать своих детей мучению жизни в условиях постоянной войны). И… догадываетесь? Это абсолютно естественно и это замечательно! Если.. Если бы мы смогли прикрывать друг другу спины! Легальные организаторы, которые окажут поддержку инсуррекционистам; которые будут стоять рука об руку с этими «террористами в масках», вместо того, чтобы поливать их грязью, — создадут сильнейшее движение. Повстанцы, которые осуществят акты саботажа, к которым призывают, в том числе и легальные организаторы. Повстанцы, которые будут поддерживать связь с «внешним миром», и в то же время будут держать «организаторов» честными и осознающими реальную картину происходящего, реальный горизонт возможностей – такие повстанцы создадут сильнейшее движение. Сторонники организаторства, отказывающиеся от диалога с повстанцами, помогут последним самоизолироваться. Повстанцы, видящие в организаторах своих врагов – лишь помогут им превратиться в бюрократов. Это – самоочевидные «пророчества». Повстанцы могут быть поддержаны организационным строительством и человеческим ресурсом «организаторов», а те в свою очередь – присущим повстанцам радикализмом, а подчас и более действенной тактикой — мечтами, обращёнными в практику.

Американские анархисты (особенно инсуррекционисты) в поисках вдохновляющих примеров часто обращаются к опыту Греции. Поэтому мне представляется интересным то, что именно в Греции, насколько можно судить, два рассматриваемых нами подхода дополняют друг друга, несмотря даже на то, что приверженные им группы – заклятые враги. В Соединённых Штатах мы обычно еженедельно слышим о том, как греки сжигают полицейские участки или разбивают камеры наблюдения. Но мы ничего не слышим о том, как всё это стало возможным, в чём корни и основа этих действий? Для начала – сама культура Греции более анархична. Семейные узы крепче преданности государству (греческие анархисты недоумевали, когда узнали, что в Соединённых Штатах некоторых политзаключённых сдали собственные родственники). Кроме того, в обществе широко распространено недоверие к государству, и многие люди, помня времена военной диктатуры, сознают, что вполне реальна ситуация, когда с ментами будет необходимо сражаться. Культура США значительно меньше благоприятствует достижению наших целей, так что мы должны понять, каким образом мы можем повлиять на неё, чтобы всходы анархии могли взойти на её почве.

Государство встречало противостояние себе на протяжении веков. Я не могу сказать, насколько греческие анархисты повлияли на окружающую их культуру, а насколько — лишь воспользовались её преимуществами, но без сомнения можно говорить об их многих сознательных попытках повлиять на ситуацию в обществе. Значительная часть усилий активистов направлена на противостояние миграционным нормам Европейского Союза, оказание поддержки иммигрантам (здесь заметную роль играют сквоты и социальные центры). Эта работа также помогает сделать анархистское движение более разнообразным. Организация рабочих союзов также играет определённую роль в Греции, но, когда я был там, я смог узнать об этом довольно мало. В Афинах важным подспорьем местного анархистского движения является соседское проживание его участников в Экзархии. Во всём этом квартале, расположенном в центре столицы, царит атмосфера полу-автономной зоны. Вы можете практически безбоязненно рисовать на стенах при свете дня (расклеивать стикеры ещё безопаснее), вы видите анархистской пропаганды больше, чем коммерческой рекламы и лишь изредка встречаете ментов. Вам легче наткнутся на раздражённых ОМОНовцев (riot police), выставленных на границах этого района (нервничают они потому, что нападения анархистов на них происходят довольно часто). Автономные пространства, уничтожение камер видеонаблюдения, атаки на ментов с применением зажигательной смеси – всё это характерные черты повстанческого, инсуррекционистского подхода. Но не менее важными штрихами в бунтарском облике Экзархии являются языковые курсы для иммигрантов, организованные социальными центрами, добрососедские взаимоотношения (что не характерно для многих активистов Чёрного Блока) и даже, как ни удивительно — бизнес в собственности анархистов. В США само словосочетание «анархистский бизнес» сразу было бы с презрением осмеяно. При этом анархистские книжные магазины, которые считаются вполне нормальным делом, избегают называть словом «бизнес». Однако в Экзархии (подобное имело место также в Берлине и Гамбурге) анархистское движение было поддержано рядом предприятий, находящихся в собственности анархистов, особенно баров (насколько можно предполагать, речь идёт о кооперативных предприятиях, где не применяется наёмный труд – прим. пер.). На мой взгляд, объяснение этому вполне обоснованное. Если анархистам, пока суд да дело, нужна работа (а это даже более актуально для Штатов, чем для большей части Европы), вероятно, намного лучше открыть собственное кафе, которое вы можете предоставить в качестве ресурса движению, чем работать где-нибудь в Starbucks. Более того, если анархисты собираются в баре каждый пятничный вечер (такие встречи могут проходить также в кинотеатрах и других местах), почему бы не пойти в заведение, созданное товарищами, и помогающее движению, предоставляя площадку для мероприятий и денежные средства? Также подобные предприятия могут помочь приобрести опыт создания коллективов и вытеснения местной буржуазии, которая, в противном случае, будет реакционной силой в вашем полу-автономном пространстве. Я, разумеется, ни в коем случае не рассматриваю практику «скупания капитализма» как революционную стратегию, но в Экзархии и других местах анархистский бизнес, в этом строго ограниченном смысле, сыграл важную роль в создании сильного движения.

Более важным, если мы хотим понять, в чём сила греческих анархистов, было студенческое движение. В течение года вузовские студенты бастовали (совместно с профессорами и даже многими студентами Высших школ) против неолиберальных реформ, подразумевавших допуск корпораций в вузы и приватизацию части из них. Из-за этого теперь отвергнута старая официальная норма «академического убежища», запрещающая полицейским вступать на территорию вузов и студенческих городков. При самом поверхностном рассмотрении, это студенческое движение дало анархистам много новых возможностей для сражений с полицией. Если же мы посмотрим немного вглубь, то увидим социальный конфликт с, вероятно, мощнейшим повстанческим потенциалом и перспективой революционной ситуации, в чём-то напоминающий Париж 1968 года. Узко организационная стратегия, будь то традиционный синдикализм или анархо-коммунизм, будет слишком слабой и беззубой. Очередная организация станет лишь конкурентом коммунистической партии, и окажет лишь сдерживающие воздействие на порывы гнева студентов, которые рушат все планы и прогнозы даже тех организаций, которые вызывают ярость у власть имущих. Студенты идут впереди. В то же время узко повстанческий подход отвратит студентов от анархистов. Студенты уже всё больше и больше начинают рассматривать анархистов как паразитов, только и могущих, что биться с мусорами. Если не будет привнесена анархистская перспектива, ничто не помешает политическим партиям контролировать движение. И непохоже, что анархисты приобретут много уважения в студенческом движении, если они и дальше будут с презрением относится к борьбе за частное требование – отмену этого злополучного образовательного закона. Оставив в стороне догму, отрицающую реформизм, каждый должен понимать опасность трагического тактического поражения анархистов в случае, если университеты потеряют статус убежища (сейчас люди могут напасть на ментов, затем отступить на территорию вуза и быть в безопасности). Но, разумеется, агрессивное движение, использующее прямое действие, имеет гораздо больше шансов принудить правительство отказаться от этой реформы, чем унылая тягомотина, возглавляемая политическими партиями.

Сражаясь с полицией, захватывая улицы и сквотируя университеты, анархисты могут вдохновить народ, зажечь нешуточные страсти, привлечь внимание всей страны и посеять страх, который тут же почует каждый — это страх того, что всё может измениться. Распространяя анархистские идеи, превращая университеты в свободные школы, создавая «комитеты захвата», организуя забастовки и предотвращая подчинение студенческих ассамблей политическим партиям, другие анархисты могут перебросить мостик к широким массам людей, которые могут присоединиться. Эти анархисты также смогут попытаться наладить солидарность между различными секторами общества и укрепить движение, что создаст необходимую для самой возможности изменений базу. Если эти два «типа» анархистов будут работать совместно, то инсуррекционизм едва ли будет отречён как маргинальщина, изолирован, и оставлен на растерзание полиции, поскольку он будет иметь глубокие корни в движении. И когда государство попытается вести с «организованными» анархистами переговоры, они едва ли поведутся на это, поскольку у них будут товарищи, не входящие в их организации, требующие от них ответственности и напоминающие им о том, что сила – в уличной борьбе.

Похожие примеры потенциальной совместимости этих двух подходов могут быть взяты из анархистской истории Испании 1936 года и Франции 1968-го. Оба этих примера наглядно показали, что восстание есть высшая форма борьбы, а выжидание «удачного момента» – реакционно. Также это яркий пример того, как бюрократические организации, такие как Национальная Конфедерация Труда (НКТ, CNT — испанская анархо-синдикалистская рабочая федерация — прим. пер.) или Французский студенческий союз докатывались до объединения с властями. Но нельзя упустить из виду и тот факт, что НЕ повстанческая тактика создала необходимый фундамент для движения. И НКТ, и Французский студенческий союз были успешны в деле строительства революционного движения. НКТ распространяла анархистские идеи, организовывала стачки и восстания, создавала сети солидарности, подготавливала трудящихся к захвату экономики и победила фашистский переворот в большей части Испании; Союз (по крайней мере, некоторые из его частей)  — распространял радикальные идеи, организовал студенческую забастовку и захват вузов, а также ассамблеи для коллективного принятия решений. Провалы начались тогда, когда эти организации не смогли осознать, что их польза исчерпана и в том виде, в каком они существовали, они более не играли революционной роли. Всё это говорится вовсе не к тому, что восстанию должен предшествовать некий «подготовительный период», когда повстанческая тактика является преждевременной. Радикальные действия помогают создать подлинно радикальное движение. Если вы ждёте увеличения численности движения, чтобы атаковать систему, то, набрав должную численность, ваше движение окажется беззубым и не приобретёт опыта необходимого для развития или даже простого выживания в условиях репрессий. Такой подход может даже привести вас к формированию массового пацифистского движения, которое будет отвратительным.

Каждый сам выбирает, жить ли на сквоту или создавать объединение жильцов по месту своего «цивильного» жительства. Оба эти пути хороши, так как в перспективе ведут к построению анархического общества. Если мы отбросим ограниченность и догматизм и осознаем комплексный характер, присущий любому революционному процессу, — мы сделаем шаг к успеху.

Поскольку я чувствую, что буду не слишком удовлетворён подобным «хэппи эндом», в заключении я назову ряд проблем, характерных для обоих этих направлений. Я уже упоминал монотеистический менталитет, ведущий к расколам внутри движения. И именно в США эта проблема стоит наиболее серьёзно, выражаясь в неспособности большинства анархистов нормально взаимодействовать с людьми не из движения. Было бы ошибкой искать какие-то общие способы сделать американцев активными или общие проблемы, которыми все они обеспокоены, сферы их жизнедеятельности, стоящие вне закона или обстоятельства, при которых они могли бы подняться на бунт, а также возможности этому поспособствовать. Здесь нет простого решения, а комплексные решения будут различаться между собой в зависимости от региона, конкретного коллектива или свойств отдельного человека. И приходится видеть, что большинство анархистов всех направлений только устраивают самонаправленные и скучные акции вместо того, чтобы погрузиться в эту утомительную работу. Уже говорилось, что народ Соединённых Штатов далеко не самый податливый на влияние анархистов, наша культура связана с конформизмом, изоляцией и протестантской трудовой этикой в большей степени, чем большинство других. Но мы должны относится к этому как к вызову и достойно ответить на него.

Неспособность нормально взаимодействовать с окружающими — проявление ещё одной западной особенности, ещё более откровенно противоречащей анархизму, чем монотеизм. Это опасный и при этом глубоко укоренённый взгляд на мир как бы «с высоты», словно бы мы были его архитекторами или господами. Это представление о том, что вы меняете общество, принуждая людей организовать свою жизнь определённым образом. «Традиционные» анархисты придерживаются этой крайности, создавая программы или настаивая на том, что революция возможна лишь тогда, когда народ взглянет на мир сквозь узкие линзы классового сознания (что вызывает немало обвинений в авторитаризме и марксизме). Будучи сытыми этим по горло, анархо-инсуррекционисты впали в другую крайность, полностью отрицая активизм и, в значительной степени, избегая сотрудничества с людьми, чьи взгляды более-менее заметно отличаются от их взглядов. В такой ситуации им действительно и думать нечего о том, чтобы внушить кому-либо свою точку зрения. Очевидно, что оба рассматриваемых направления покоятся на одном общем представлении, что взаимодействие между отличающимися друг от друга людьми должно обязательно происходить в миссионерском духе, а результатом должно стать признание одними правоты других. Практически отсутствуют всякие представления о взаимном влиянии, а также об организационном процессе, как о процессе выстраивания связей между людьми, а не их присоединения к себе.

Однако самая существенная проблема как повстанческого, так и организаторского лагерей, а так же  большинства других анархистов, заключается, на мой взгляд, в их «белизне»: и дело тут вовсе не ограничивается неспособностью белых анархистов решить мистическую проблему установления наших «белых привилегий». Я имею ввиду общепринятые в международном движении сюжеты и ценности, характерные для белого человека, а также отказ признать белое превосходство столь же серьёзным инструментом подавления, как государство, капитал или патриархат.

Белые анархисты различных направлений, в зависимости от своего социального анализа, разными способами стараются свести к минимуму роль расы. Но одно свойственное европейским колонизаторам представление остаётся неизменным: ради Спасения души или вечных мук в аду, да и просто, для того, чтобы уживаться со мной, «Другой» должен стать таким, как я. Одни настаивают, что белое превосходство – лишь изобретение и инструмент капитализма и прекрасно объясняется только экономическими факторами. «Цветные» же, чтобы освободиться, должны безропотно принять все оценки, которые им даёт окружающий мир, и идентифицировать себя в первую очередь в качестве рабочих, для которых есть лишь вымышленные и легко преодолимые барьеры, отделяющие их от белых анархистов. Сведение к минимуму роли расы может также маскироваться превратным пониманием того, что раса – конструкт без достаточных физиологических обоснований. Мне часто приходилось слышать от анархистов, основывающихся на этом взгляде, что «расы не существуют». Представляю, какой пощёчиной может стать такое мнение для большинства человечества. Да, кроме того, это попросту противоречит моему жизненному опыту. Так что это тоже в высшей мере идиотское утверждение, поскольку основано на представлении, что «не существующие» явления не могут иметь вполне осязаемых последствий в реальном мире. Я думаю, большинство анархистов с подобными взглядами, были бы шокированы, если бы кто-нибудь сказал, что не существует расизма. Однако они, по сути, делают то же самое. Другие анархисты идут по ещё менее честному, но более «неопровержимому» пути, обзывая любую чрезмерную увлечённость расовой проблемой «политикой идентификации» и критикуя её. Разделение на расы пагубно и должно быть преодолено, но оно, как и капитализм и государство, не может быть уничтожено по щучьему велению, просто посредством игнорирования, точно как же, как не могут быть уничтожены таким образом вирус СПИДа или шрамы от ударов. Либеральная позиция «безразличия к цвету кожи», которую взяли на вооружение многие анархисты, может лишь продлить жизнь белому господству.

До тех пор пока белые анархисты всех направлений будут допускать – нет, даже поощрять, — адаптацию анархизма к небелым сюжетам, анархизм, скорее всего, останется столь же «нужным» для цветных, как избирательные права – для иммигрантов. И до тех пор, пока анархисты будут понимать различия в том же ключе, что государство и цивилизация, против которых мы боремся, мы никогда не сможем взглянуть на мир достаточно широко и получить широкое со-участие с нами других людей, которое необходимо нам для достижения нашей цели.

Комментарии к некоторым статьям двух противоборствующих тенденций

Я решил коснуться двух повстанческих статей, «Коммунисты против государства» (http://anarchistnews.org/?q=node/1105), написанной Крудо, и опубликованной в «Модестском анархисте» (Калифорния), и «Пожар в полночь, разрушение на рассвете: саботаж и социальная война» (http://www.geocities.com/amurderofcrows1/issue1/fire_at_midnight.htm) из «Убийства ворон» из Сиэтла. Обе статьи хорошо написаны и содержательны, и ни одна из них сама по себе не является сектантской. Но у обеих есть недостатки, и, я думаю, обе были бы более полезны, если бы не осуждали иной взгляд на ведение анархистской борьбы.

В «Пожаре в полночь» пропагандируется саботаж, внутри или за пределами социальной борьбы, и уделяется совсем немного внимания критике других методов. Тем не менее, в статье четко указывается, что «мы должны быть готовы рассмотреть и тщательно исследовать методы и стратегии прошлого так, чтобы не идти по стопам исторически провальных попыток революции. Для этого мы сосредоточимся на том методе, который настолько действенен, насколько легок в применении — саботаж». Однако в статье на самом деле не обсуждается, как организовать социальные протесты, необходимые для полного уничтожения капитализма. Однако, как я думаю, большинство читателей решит, что саботаж сам по себе подразумевает создание подобного рода протеста. Ближе к концу статьи критикуются более организованные формы сопротивления, но, хотя объекты критики выбраны так тщательно, что граничат с надуманностью, вывод таков, что можно быть либо частью авангардной партии, институционализированной группы, чьей тактикой всегда является ожидание, либо принимать участие в такой автономной и анонимной, повстанческой тактике, как саботаж. По мнению автора, ни о каком другом пути не может быть и речи.

Эффективность саботажа преувеличена. На самом деле, в большинстве примеров, приведенных в статье, люди, использующие саботаж, потерпели поражение (хотя кажется, что это не так из-за проявленной ими стойкости). Давайте рассмотрим два примера, когда люди, использующие саботаж как тактику, одерживали победу. Один из них – кампания против корпорации «Шелл Ойл» и ее активной поддержки южноафриканского апартеида. В статье обращается внимание на то, что анонимные акты саботажа по всей Европе и Северной Америке против «Шелл» принесли этой корпорации гораздо больший материальный ущерб, чем бойкот. Этот важный факт демонстрирует эффективность саботажа и глупость людей, все еще утверждающих, что насилие (уничтожение собственности) вредит движению, но не тогда, когда оно представлено бойкотом. Вообще, я против бойкотов, потому что они укрепляют нашу роль потребителей, но одновременно способствуют подготовке кампаний протеста, что в данном случае было необходимо для противостояния «Шелл Ойл». Каждый может легко организовать бойкот, который безвреден для движения так долго, пока пацифисты не начнут выставлять его действенной альтернативой насилию. В статье безусловно высоко ставится простота и стихийность саботажа как тактики. То же самое можно отнести и к бойкоту, который во многих случаях подготавливает основу для будущей волны саботажа. Конечно, саботаж как тактика эффективен, но разрушение инфраструктуры «Шелл Ойл» и похищение его руководства, все-таки были бы еще более эффективны. Это всё ещё предстоит обсуждать, потому что наше движение пока еще недостаточно сильно для таких действий. Нам необходимо укрепить движение, и это условие того, что широкий размах саботажной практики станет возможным. Пренебрегая укреплением движения, сторонники повстанчества выбивают почву у себя из-под ног. Прибегая же к этой созидательной деятельности, анархисты смогут повлиять на формирование просветительской кампании, основанной не на ценностях либеральной гражданственности, а на антикапиталистической ярости, определенно более способствующей саботажу и другим силовым тактикам.

Второй пример – это протесты индейцев-могавков против вторжения канадского правительства на территорию Ока в 1990. Саботаж играл важную роль в этой борьбе, но еще более важным было то, что сопротивление совершалось хорошо организованной группой, объединенной общей культурой (и также готовой и способной в дальнейшем усиливать саботаж), и многие внешние, не относящиеся к индейцам-могавкам, группы, участвующие в протестах, также были организованы. Кроме того, в таких случаях анонимные и спонтанные формы организации, предпочитаемые повстанцами, на самом деле препятствуют тому типу коммуникации и отчетности, необходимому для эффективных, организованных, сплоченных акций, не заканчивающихся причинением вреда людям, которым вы стараетесь помочь. И в этом случае исключительно повстанческий подход был бы менее эффективным и, вероятно, самоизолирующим. Особенно учитывая неизбежную реальность того, что в настоящее время наибольшее количество анархистов, поддерживающих повстанчество, а их большинство, белые, так что сильная, исключительно повстанческая тенденция на территории Ока сойдет на нет, как еще один пример использования борьбы цветных людей белыми.

Автор статьи «Коммунисты против государства», критикуя активизм, также заблуждается. Опять же, немного неясно, что критикуется. И от этой неясности усиливается противоречие между восстанием, пропагандируемом как путь, по которому должны идти анархисты, и формами активизма, неизбежно реформистскими и основанными на привлечении людей в определенную организацию. В статье есть несколько хороших моментов, касающихся проблем создания «единой монолитной анархической организации», заключающихся в том, что некоторые технологии, такие как сотовые телефоны и компьютеры требуют интенсивного использования огромных, специально выделенных для них, зон, так что анархия не сможет произойти из рабочего контроля над существующей в настоящее время инфраструктурой; и особенно ценна часть о «создании автономных пространств».

Но в этой статье тоже есть серьезные недостатки. Как я указывал ранее, стратегия повстанчества не принимает во внимание те губительные ошибки, ставшие очевидными после ее осуществления в Западной Европе. Пункт 9 содержит важное замечание, что анархисты могут и должны извлекать уроки из неанархистской борьбы и что «массы» не нуждаются в том, чтобы их учили, как надо действовать. Однако ряд примеров из статьи вводит в заблуждение. В штате Оахака (Мексика) борьба началась с забастовки профсоюза учителей, поддержанной APPO⁴, народной ассамблеей (организационалисты заметили, что эта ассамблея позже могла свести всю борьбу на нет). В сельской местности большое влияние имела CIPO-RFM⁵, ассоциация автономных анархических сообществ, с которой, я полагаю, сотрудничает NEFAC (Северо-Восточная Федерация Анархо-Коммунистов). И, что касается «забастовок квартиросъемщиков», еще одного спонтанного движения, восхваляемого в статье, знает ли автор, сколько таких забастовок проводится группами квартиросъемщиков, как правило, организованных активистами (внутри зданий или на улице)? Другими словами, вдохновляющие примеры восстания не подтверждают стратегии повстанчества.

В большей части статьи критикуется активизм, и это ее самая слабая часть. Автор много говорит о своем личном опыте работы с активистской группой, основной активностью которой была благотворительность и привлечение людей в эту группу. Да, звучит дерьмово. Предположение, что все, кто занимаются активизмом, организацией сообщества, называйте это как угодно, делают одно то же самое – не соответствует действительности. Крудо, вместо того, чтобы принимать неудачи активистов за знак того, что они плохо делают свою работу, не останавливается и масштабно осуждает активизм. Понятие «активизм» никогда не было определено, и его слишком легко использовать пренебрежительно, как это делают многие четко выражающие свои мысли, но не такие активные анархисты. Автор приводит в пример «Смотрителей за копами» и «Еду вместо бомб». Я знаю случаи, когда эти группы работали эффективно, а когда нет, когда представляли из себя благотворительность, а когда новые возможности. То, чем окажутся эти инициативы зависит от многого: от того, с чего вы начинаете, ставите ли сами перед собой задачи, формируете ли свою стратегию и тактику или вы только подражаете тому, что обычно делают анархисты в других странах. Хорошо сработанный активизм, несмотря на все его недостатки, может научить говорить с обычными людьми, не прячась и не распугивая их нашими анархическими убеждениями, может помочь узнать, как другие люди видят общие проблемы и, таким образом, более радикально их критиковать, а иногда и побуждать людей слезть с дивана и решить свои проблемы прямым действием. Когда люди увидят, что есть анархисты и, следовательно, есть и возможность анархии, и что, работая вместе и применяя прямое действие, мы можем изменить ситуацию, что большинство из них видят только по телевизору, это позволит нам изменить их восприятие реальности. Это чертовски утомительный процесс, редко когда приносящий результат быстро, но имеющий преимущество в том, что мы начинаем осознавать, что в определенных моментах человеческой повседневности революция не может быть ни быстрой, ни простой, что просто преодолевать это подавляющее отчуждение в одном районе можно годами. Препятствиями всегда является то, что слишком просто прекратить действовать, потерять надежду, пойти на компромисс со своими иллюзиями или погрузиться в рутину привычных, скучных действий, и не потратить свою энергию, которую можно было бы использовать для того, чтобы постоянно быть творческим и действенным, продолжать атаковать стены отчуждения, живя так, как хочется, и общаясь с людьми не только из своей среды. Кажется, что у Крудо крайне нереалистичный взгляд на происходящее, но поскольку он упоминает годы участия в активистской группе, так может просто показаться из-за чрезмерного упрощения автором этого параграфа. Но удивительно, что во всем остальном разумной статье, в ней есть предложение распространить листовки по всему городу, требующие всеобщей забастовки в качестве альтернативы переговорам с лидерами AFL-CIO ⁶, как будто есть две логичные альтернативы, и хотя бы одна из них может привести к какому-либо результату. Если неправдоподобно звучит, что профсоюз будет участвовать в революции, можно ли предположить, что чтение листовок способно побудить людей к восстанию?

В пункте 8 статьи также демонстрируется отвлеченное понимание стратегии повстанчества (наряду с оскорбительным предположением того, что анархо-активисты стремятся к компромиссу с властью вместо полного изменения общества). «Быть против активизма и за полную общественную трансформацию означает желать разрушения иерархичного общества и жаждать его уничтожения. Мы стремимся к антиполитике, означающей отказ от представительских форм борьбы, и практику повстанческих атак или проведение акций, целью которых является разрушение любой формы государственности и капитала и предусматривающих самоорганизацию бунта и жизни. Это не означает, что мы не должны использовать активизм время от времени (например, организовывать мероприятия по сбору денег для политических заключенных). Но в целом мы должны найти стратегию, находящуюся вне этого существования от протеста к протесту и от публикации к публикации. Мы находимся в эпицентре социальной войны, а не вязнем в разногласиях двух противоборствующих сторон, которые еще могут договориться».

Активизм – неопределенный метод или набор тактик, мероприятий вроде раздачи бесплатной еды или организации сбора денег для заключенных. Каким образом все это предполагает, что активисты должны верить в возможность договоренности с правительством? И как именно автор представляет создание автономных пространств или борьбу с государством, если методы активистов вроде сбора денег для заключенных могут использоваться лишь «время от времени» (был ли автор когда-нибудь в том автономном пространстве, которое пропагандирует? В Греции и Испании, например, организация информационных мероприятий и сбор денег составляют значительную часть всех действий). В конечном счете, призыв Крудо к войне бессмысленен и абстрактен, потому что он не осознает то, что на самом деле это может повлечь за собой.

Затем возникает вопрос о привилегиях. Крудо говорит: «Нам нужно действовать на стороне угнетенных, потому что мы одни из них…» Еще одна невнятная чушь. Тем из нас, кто рождён с расовой, экономической или какой-либо другой «привилегией», жизненно важно осознать, что эта система противна и не желанна нам самим, и мы не боремся из стремления спасти других людей, а не себя. Позиция Крудо по этому вопросу ясна. Но и здесь есть некая уловка, заключающаяся в объединении всех угнетений. По большей части, Крудо упоминает только класс: «Мы, угнетенные и отчужденные, должны разрушить классовое общество и работу. Это наш план». Затем он определяет «мы» как «пролетарии». Ближе к концу статьи Крудо кратко упоминает гендерные и расовые проблемы, а также то, что белые и черные все-таки «не в одной лодке», но эта запоздалая мысль на самом деле не противоречит повсеместному умалению значения расы, содержащейся в статье (на самом деле краткий анализ расизма автором, по сути, является недовольством того, что раса делит рабочий класс, «противопоставляя расовые группы друг другу»). Автор на удивление честен насчет такого положения вещей, но не может его исправить: «В «славные времена» анархизма, все были угнетены классом (так, по крайней мере, говорят нам белые). Недостатком классового общества было хотя бы то, что люди были доведены до физического истощения (бедности, голода и т.д.). Однако современная жизнь гораздо сложнее. Мы подвергаемся также и вне или на вершине класса». Это говорит о том (черт, это ужасно пугает), что Крудо осознаёт принципы белого превосходства, присущее классовому анализу, а затем сам же и применяет его. Мы должны быть благодарны за его честность, хотя бы потому, что большинство анархистов, не одобряющих какого-либо акцента на расовой дискриминации, тщательно это скрывают.

В результате всего вышесказанного Крудо должен напомнить читателям и, вероятно, себе, что мы тоже угнетены и, следовательно, имеем право включиться в борьбу всех других угнетенных людей. Я думаю, читатели решат, что проявлять солидарность даже хуже того, в чём мы были виновны в прошлом, включаясь в движения намного более угнетенных, чем мы, людей (с более рискованными и вескими поводами для действия), с сильным осознанием своих прав, и рассматривая их борьбу с точки зрения пользы для нас.

Что касается сторонников организации…

«Анархо-коммунистичекая стратегия для сельской местности Южных Аппалачей» (http://anarchistnews.org/?q=node/1055), написанная Рэнди Лоуэнсом для Anarkismo.net. Кажется, что эта статья была написана из искренних побуждений повысить эффективность движения против удаления вершин гор (MTR⁷) для добычи угля в Аппалачах. Автор обращает внимание на то, что анархо-экологи играют важную роль в этой борьбе, но отмечает, что они намеренно изолируют самих себя от других участников, и, более того, их стратегия, строящаяся вокруг крайних прямых действий, организованных людьми, действующими вне групп, также противодействующих MTR, еще более их изолирует. Рэнди предлагает преодолеть эту изоляцию путем укрепления связей и антикапиталистической пропаганды среди местных жителей Аппалачей и вступления в оппозиционные MTR организации с целью свержения их либерального руководства. Многие из этих идей хорошие, но, учитывая тон статьи, я должен сказать, что согласен с автором комментария, опубликованного после статьи и звучащего просто: «Лучше оставайтесь подальше от грязного юга, идеологи!». Автор стирает пыль со стратегии, не менявшейся сто с лишним лет своего существования, формулируя цель статьи как «применение исторической стратегии привнесения революционной перспективы в массовые организации в данном месте и времени, Южных Аппалачах начала 21 века». Тон, которым он говорит об анархо-примитивистах в одном отрывке напоминает речь либерального служителя католической церкви во время инквизиции. А именно: несмотря на их ересь, многие из них хорошие люди и должны быть спасены. Предположение, что массы «крайне нуждаются в революционном голосе» также звучит миссионерски.

«Со временем для меня стало очевидным, что планирование общих прямых действий не объединяет все сообщество». Так же, как и Крудо, Рэнди Лоуэнс предлагает полностью поменять стратегический курс, опять в ключе, не оставляющим надежды на результаты. Предлагаемая им стратегия, по сути, звучит как энтрирование («проникновение») в реформистское движение защиты окружающей среды и общественные группы с тем, чтобы настраивать их против либерального руководства, что будто бы построит более эффективные связи с сообществом. В качестве подтверждения этого анархо-коммунистического мировоззрения, призванного лишь завоевать сердца участников протестов в Аппалачах, автор считает, что членство в этих организациях «более привлекательное место» для анархистов. И опять же, местные жители будут обязаны усвоить привнесенное извне учение и отождествлять свой опыт протеста исключительно с классовой борьбой. Помните, у меня был этот образ человека, кричащего на акции в мегафон о том, что вы боретесь не за свои дома, свои горы или свое обеспеченное существование, вы боретесь за свой класс! Я не знаю точно, что Рэнди Лоуэнс подразумевал под «товарищами по работе», но многие люди, проживающие в тех районах Аппалачей, где добывают уголь, — безработные, а многие наиболее активные организаторы действий против MTR — бабушки, которые немного или вообще никогда не работали по найму, а те, кто ревниво занимал немногие вакансии, фактически связанные с разрушением гор и добычей угля, могли быть среди наиболее ярых сторонников MTR.

Но наибольший недостаток этой статьи — безоговорочное и не продуманное перенесение уже отработанной анархо-коммунистической стратегии в новые условиях вместо действующего самоопределения. Изучив ситуацию, читатель в конце концов дойдет до отрывка, озаглавленного как «Стратегия для анархистов сельской местности Аппалачей», надеясь найти какие-либо разумные или, по крайней мере, провокационные предложения радикализации движения против MTR и установления отношений с другими участниками протеста в Аппалачах, но поймет лишь, что этот отрывок по существу является завершением статьи, с кратким обзором того, что Малатеста сказал сотню лет назад, в котором немного содержания и нет деталей. Нужно ли говорить, что стратегии лучше всего возникают из конкретной ситуации? Проблема анархо-коммунизма или повстанчества, если на то пошло, заключается как минимум в привычке многих его приверженцев к разномастным стратегиям, избавляющих их компаньонов от любых серьезных раздумий о том, что на самом деле может быть действенным в возникших условиях.

Комментарии к статье «Анархизм, восстания и повстанчество» (http://www.infoshop.org/inews/article.php?story=20061228140637965) Хосе Антонио Гутьерреса Ди.

Эта статья — ответ и в каком-то смысле продолжение «Анархизма, восстаний и повстанчества» Джо Блэка (http://www.wsm.ie/story/1027),опубликованного на сайтеДвижения Рабочей Солидарности, анархо-коммунистической группы из Ирландии. Хосе хвалит статью Джо Блэка, являющуюся позитивной критикой повстанчества, но отмечает, что она имеет дело только с тактиками и формами организации повстанчества и игнорирует «основные политические разногласия». (Я, соответственно, тоже приведу в пример некоторые замечания Джо Блэкаоб организации, встречающиеся в его статье).

После необходимого вступления, статья Хосе Гутьерреса начинается так: «Чтобы в корне понять проблему политической концепции повстанчества (в основе своей, на мой взгляд, неправильной) нам необходимо принять во внимание, что она является результатом определенных исторических событий…». Это кажется типичным анархо-коммунистическим подходом, при котором, история может быть как понятно объяснена, так и заведена в тупик, и для этой статьи характерно скорее последнее. Автор совершенно несправедливо ничего не упоминает о современных приверженцах повстанчества, но говорит в основном о прошлых временах, когда повстанческая тенденция поднимала свою уродливую голову, и даже ничего не делает, чтобы пояснить читателю, что сегодняшние и прошлые повстанцы не имеют ничего общего, кроме названия, которое часто едва оправдывают. Я бы сказал, что такое выборочное использование исторических фактов необъективно, но думаю, причина этого скорее в том, что автор действительно занят ограниченным и догматичным историзмом, характерным для диалектического и редуктивного материализма. Мне кажется, что многие анархо-коммунисты специально обращаются к прошлому, чтобы осознать существующее положение вещей или же избежать его, и предполагаю, что все это объясняется их марксистским наследием и специфической субкультурой, которая, кажется, предпочитает устаревшие и лишенные теоретической гибкости дискуссии и документы.

Тем не менее, это не спасает ошибочный исторический анализ статьи и факты, на которых он якобы основан (однако, большинство людей, вероятно, одурачены ретроградством, обращающимся с историей как с Евангелием, и это еще одно преимущество «эмоциональной» повстанческой «спонтанности», критикуемой автором).

Суть исторического правила, которое стремится создать автор, в том, что повстанчество – результат стечения особых исторических событий, характеризующихся высоким уровнем репрессий и низким уровнем народной борьбы. Это утверждение не подтверждается фактами. Первый приведенный пример, «пропаганда действием», мог, а может и нет, явиться результатом репрессий Парижской Коммуны, как утверждает автор, но то же явление наблюдалось по всей Европе и Северной Америке на протяжении следующих десятилетий, во времена слабых или сильных репрессий, слабой или сильной народной борьбы. В США, например, гальянисты⁸ бомбили во времена сильных репрессий, но и в то же время, когда народная борьба также была на высоком уровне. Терроризм в России не последовал за революцией 1905 года (второй пример автора), а был важной ее частью и был хорошо развит еще до начала репрессий, когда народная борьба находилась на высоком уровне. Эта повстанческая активность была частью борьбы, широко проводимой рабочими. Индустриальные рабочие, крестьяне, бедняки и евреи сформировали группы «Безначалье» и «Черное знамя», занимавшиеся тем, что грабили богатых, бомбили полицейские участки и часто посещаемые буржуазией заведения и так далее (и почти все из них были анархо-коммунистами, противоположными по взглядам ссыльным анархо-коммунистам кропоткинцам или анархо-синдикалистам). Хосе не упоминает повстанчество в Испании 1930-х годов, находившееся на вершине народной борьбы и происходившее в периоды слабых и сильных репрессий, где сторонники повстанчества зарекомендовали себя более проницательными, чем бюрократы из CNT, чьей излюбленной тактикой всегда были выжидание и переговоры. Автор упоминает повстанчество в Греции в 60ые, но игнорирует его намного более важное воплощение в наши дни, находящееся на пикестуденческой борьбы и противостоящее государственным репрессиям, которые нельзя назвать чрезвычайно суровыми.

Гутьеррес высказывает здравую мысль о том, что повышенная уверенность в повстанческом методе борьбы возникла как ответ на организационную изоляцию. Это верно, но попытка вывести из этого историческое правило незрела. Вот другой нелепый пример редукционизма: «Социал-демократия образовалась во время низкого уровня протестных движений после Парижской Коммуны, отказавшись от революции и выдвинув идею постепенных действий в качестве своей стратегии. Для социал-демократов время слабого противодействия было историческим правилом – это главная причина их оппортунизма». Ах, так вот оно как!

В другой части статьи автор еще раз подкладывает свинью: «Также, периоды низкого уровня народной борьбы, как правило, происходили после периодов высокого уровня классового противостояния, так что его участники до сих пор вспоминают «дни баррикад». Эти времена оставили неизгладимый след в умах активистов, которые часто пытаются вернуть их, стараясь, по возможности, сами проводить акции для «пробуждения масс»…в большинстве случаев такие акции приводят к противоположному ожидаемому результату и заканчиваются, вопреки воле их участников, усилением репрессий». Утверждение, что нелегальные акции потворствуют репрессиям звучит как пацифизм и совершенно неправильно объясняет то, что государство старается оправдать репрессии как должное (например, кампания «Телетайпы псов-воинов»⁹ против AIM¹⁰). Единственное, что может оправдать репрессии, это манера части борцов поливать говном действия радикалов вместо того, чтобы объяснить их той части населения, с которой они якобы контактируют. Если население достаточно подавлено, усмирено государственной пропагандой, организация забастовки или просто вступление в профсоюз может всенародно рассматриваться как повод для репрессий. Анархисты должны сознавать, что не существует естественного порога акций, за которым люди будут непроизвольно рассматривать репрессии оправданными.

Гутьеррес также настаивает на том, что сторонники повстанчества выполняют работу провокаторов. Провокаторы поддерживают дурацкие акции, наносящие вред движению, или позволяют обезвредить некоторых его ключевых участников, но они никогда не ждут для этого предлогов (например, предательское убийство Фреда Хамптона из «Черных Пантер», несмотря на то, что он никогда не был уличен в шпионаже). Более того, правительство поддерживает пассивность, ожидание, выдвижение требований, ведение переговоров, используя в случае необходимости сильных репрессий специализированные полицейские отряды для подавления бунтов (я посвятил этому много внимания в книге «Как ненасилие защищает государство»). Но сторонники повстанчества в маленьких аффинити-группах лучше подготовлены к обсуждению, оценке и разумному планированию нелегальных решительных прямых действий (не служащих интересам государства), чем приверженцы организации, потому что стремятся применять лучшие средства предосторожности, и их структура разумнее продумана касательно избежания репрессий. Хосе Антонио Гутьеррес не только ошибается, но и представляет свою точку зрения в чрезвычайно отвратительной форме, говоря, что «безответственные или несвоевременные акции честных товарищей» более опасны, чем коварства правительственных провокаторов. Это вызывающее распри, жестокое осуждение равносильно несправедливой обструкционистской¹¹ атаке авангардных групп, всегда обрушивающейся на тех, кто действует без их позволения (например, троцкисты, всегда утверждающие, что акции «Красных Бригад» или «Angree Brigade» были работой фашистов / государственных провокаторов; другой пример — люди, разделяющие подобную точку зрения, заявляющие то же самое о недавних ракетных атаках на посольство США в Греции). Плохо, что в статье не приводятся примеры таких «безответственных» акций. Не совсем ясно выражая свое мнение, автор ограничивается «общими» рассуждениями, в которых он обвиняет приверженцев повстанчества, но результатом этого ограждения становится углубление в абстрактное, стереотипное представление о безответственных повстанцах. Это не вежливо, не эффективно, не подтверждено фактами.

Хосе отвергает потенциально полезную критику, излагаемую приверженцами повстанчества, вместо этого говоря, что повстанчество полезно лишь тем, что отражает все слабости анархического движения, так что это как бы выявленная болезнь, которую необходимо вылечить. В статье редко какая бы то ни было повстанческая критика тщательно рассматривается (вместо того, чтобы цитировать критику сторонников повстанчества, автор склоняется к общим замечаниях о ней).

Вот соответствующий пример: «Использование общих понятий — еще одна большая проблема в дискуссии среди анархистов, что отмечается товарищем Блэком, и это на самом деле больше заводит в тупик, чем проясняет споры. Например, слишком часто «профсоюзы» критикуют, не делая различий между ними…не принимая во внимание отличия между, скажем, IWW¹², профсоюзами зоны экспортного производства¹³ или AFL-CIO в США. Грести их всех под одну гребенку не только не поможет дискуссии, но также станет грубой ошибкой, показывающей ужасную политическую и идеологическую несостоятельность».

Очень интересно то, что в «Целях и принципах» Анархо-коммунистической Федерации (1995 года издания), пункт номер семь начинается так: «Профсоюзы по самой своей природе не могут быть механизмами революционного преобразования общества», а позже разъясняется, что «даже синдикалистские профсоюзы» также имеют эту «фундаментальную» природу.

В другом месте Гутьеррес говорит, что «критика от приверженцев повстанчества может быть находкой для оправдания репрессий государством». Автор приводит в пример критику APPO и CIPO-RFM в Оахака мексиканскими анархическими группами во время государственных репрессий. Предположение, что повстанческая критика помогает государству, натянуто и, независимо от того, что автор хотел сказать или подразумевал, провоцирует замалчивание и, в конце концов, именно об авторитаризме предостерегали повстанцы. Я не читал критику, изданную Неформальной Анархической Координацией Мексики, о которой идет речь, и я не знаю уважительно ли и правильно или нет (хотя я читал некоторую другую критику APPO, имеющей реформистский и примирительный характер до настоящего времени), но утверждение о том, что критика может быть находкой для государства, создает отрицательное отношение к этой критике, когда она наиболее важна. Я полагаю, осенью 1936 в Каталонии критика была также неуместна, но это было, когда CNT-FAIдействительно нуждалась в изменениях, в момент высокого давления, когда массовые и представительные организации в большинстве своем были ликвидированы.

Автор иногда делает существенные замечания о том, что приверженцы повстанчества создают идеологию вокруг одной предпочитаемой ими тактики. Если бы автор прочел какие-либо более удачные тексты сторонников повстанчества, он бы не понял [возможно, они недостаточно часто упоминали класс], что они, отталкиваясь от анализа и реального контекста, создавали свои теории и тактику намного проницательнее, чем, насколько я могу судить, любые анархо-коммунисты с довоенных времён. Автор говорит, что сторонники повстанчества бесплодны, неумелы, потому что функционально не способны к оценке тактических задач их неформальных организаций. Предположение о том, что «для оценки эффективности действий» необходима «программа» исходит из левацкой среды без всяких обоснований (подобно предположению о том, что необходимо отождествлять себя со своим классом, чтобы надлежащим образом понять свое угнетение), и, в связи с этим я представил себе очень догматичного третьеклассника, настаивающего на том, что, не имея таблицы умножения, невозможно узнать, что получится, если два умножить на семь.

Я оставил напоследок лучший отрывок статьи: «Более того, революционеры должны изучить искусство непоколебимости. Нетерпение плохой советник, как показал революционный опыт. Это не означает, что нужно ждать и бездействовать, но необходимо знать, как выбрать подходящий для конкретных ситуаций тип действий». Я настолько скучно и топорно, насколько сторонники организации иногда могут, думаю, что многие приверженцы повстанчества придают чрезмерное значение спасительной возможности веселья. Согласитесь, вы не можете на самом деле представить насколько может помочь игра, если вы пишете также скучно, как, например, я, взвешивая все за и против и болтая, боже, уже шестнадцать страниц?? У меня нет проблем с «Вооруженной радостью»¹⁴, например, но если это все, что вы читаете, ваша стратегия и надежды на революцию будут иметь под собой крайне слабую основу. Я согласен с повстанческой критикой «жертвенности» настолько же, насколько с Председателем Мао, который эту жертвенность пропагандировал, но сейчас, помогая друг другу набрать силу, мы всё же не в состоянии предсказать, какой будет революция. Видя мощь государства, мы можем смело предположить, что весёлого в ней будет мало. Предпочитая веселье, слишком просто предпочитать комфорт, а революция не предполагает комфорт. Мне приходит на ум, что исключительный акцент на атаке, сиюминутном действии, и нетерпение, которое все это иногда сопровождает, становится причиной неспособности некоторых революционеров стерпеть последствия своих действий. В пример я приведу ELF¹⁵ и то, как быстро большинство из них отходят от дел и начинают сотрудничать с государством, будучи однажды им пойманными.

Есть несколько пунктов в статье Джо Блэка «Анархизм, восстания и повстанчество», на которые также необходимо обратить внимание, и наиболее важные из них те, в которых защищаются официальные организации. «Далекие от построения иерархии, наши программные документы не только запрещают официальную иерархию, но и предотвращают развитие неформальной. Например, огромная неформальная власть может достаться кому-то, кто единственный может выполнить определенную задачу и ухитриться сохранить эту власть на многие годы. Поэтому, в программном документе WSM¹⁶ говорится, что ни один участник не может занимать какое бы то ни было место более трех лет. По прошествии этого времени эти люди должны уступить свои позиции». Как бы то ни было, программные документы не являются властью. Парадокс в том, что написанное на бумаге на самом деле ничего не значит для функционирования бюрократических организаций, и, если кто-то еще не усвоил этого, — то работать в большой, официальной организации для них почти также безопасно, как класть двухлетнего физически неполноценного ребенка под колеса пятитонного трактора. Если вновь обратиться к примерам из истории анархизма, то CNT вступило в правительство Испании в 1936 в порядке, противоречащем его программному документу. Структура лишь часть уравнения, и «сдерживающие расслоение» механизмы могут легко быть уничтожены, если группа не является в должной степени яро настроенной против иерархии. Критика, исходящая от сторонников повстанчества, справедлива, по крайней мере, в тех случаях, когда говорит о том, что организации с формальным устройством и выборностью, сосредоточенных на негибкости и застое, способствуют формированию иерархии. Лично я не думаю, что такие группы не должны существовать. Ясно, что обе предложенные формы организации имеют свои недостатки, и неформальные организации, конечно, уязвимы неформальными иерархиями, но, я думаю, Джо Блэк упустил суть этой критики, которая, будучи понятой, могла бы ярко оттенить слабости формальной организации.

Я также хочу указать на следующее ложное утверждение: «Теория анархо-коммунизма была сформулирована в 1926 группой революционеров-эмигрантов, анализировавших причины своих неудач. Результат их раздумий был опубликован в документе, известном как «Организационная платформа либертарных коммунистов», которую мы уже обстоятельно анализировали». Это заблуждение – многие анархо-коммунисты были против этой платформы. Честно признаться, у меня нет никаких проблем с людьми, оформляющими свои достижения и основные убеждения в платформу, несмотря на то, что мне не кажется, что я когда-либо смогу ограничить себя несколькими пунктами на бумажке. Но я считаю, что пресечение всякого инакомыслия, которое мы можем лицезреть в предвзятом историческом анализе Джо Блэка, точно в зеркале отражает конформизм авторов Платформы. И не важно даже, что их намерения были осторожны, честны и благородны.

Итак, кажется, пришло время состряпать что-то вроде заключения, и, я скажу, что не верю, что используемые нами ныне структуры и формы добровольных организаций имеют определяющее влияние на результаты, которые мы получим (хотя, как и любые инструменты, они весьма сильно влияют на тех, кто ими пользуется), но все структуры и стратегии, применяемые анархистами до настоящего времени, имеют серьезные проблемы, которые будут смертельными, если мы не станем честнее, гибче, деятельней и чувствительней к критике.

Автор: Питер Гелдерлос (Peter Gelderloos)

Перевод: Toni Eriz, yana & ecolog2017

 

Михаил Магид

ЛЕВАКИ

 

Средь всплесков яростных стихии одичалой

Я был, как детский мозг, глух ко всему вокруг.

Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала,

Такая кутерьма могла присниться вдруг.

Мой пробужденья час благословляли грозы,

Я легче пробки в пляс пускался на волнах,

С чьей влагою навек слились людские слезы,

И не было во мне тоски о маяках (…)

Я больше не могу, о воды океана,

Вслед за торговыми судами плыть опять,

Со спесью вымпелов встречаться постоянно

Иль мимо каторжных баркасов проплывать.

 

А.Рембо Пьяный Корабль

 

…Зачем тревожить тени тех, кто давно оставил этот мир? Мы задаем ушедшим, сгинувшим поколениям вопросы, которые стоят перед нами сегодня. Получим ли ответы?

ТРУДОВАЯ ЛИЧНОСТЬ

 

В решениях Учредительной конференции Союза Социалистов-Революционеров Максималистов говорилось: «Краеугольным камнем социально-философской сущности максимализма является трудовая личность, стремление которой к всестороннему и полному развитию своих сил и способностей нещадно подавляется буржуазным строем. Трудовая личность есть самоцель».

 

Краеугольным камнем максималистской программы, а также сердцевиной всех программ всех леворадикальных сил русской революции — максималистов, левых эсеров и анархистов – был трудящийся индивид. Ибо свободного общества несть без свободного человека. Если личность подавляется, то община превращается в стадо. Ее члены еще могут развить в себе какое-то одно качество, нужное общине, но только путем разрушения и подавления всех остальных. Личность, подчиненная обществу полностью и целиком, стесненная со всех сторон ради общего блага, лишенная всякой самостоятельности, самобытности и умения при случае сказать обществу — нет, со временем превращается, по выражению учителя максималистов Н.К.Михайловского в большой палец ноги. Человек, например, — земледелец. Или — воин. Но не личность, простирающая свои интересы на все, во все вникающая, все подвергающая сомнению или критике. Он — то, что он делает, он — его профессия, его ремесло, его место в обществе. Но не личность, способная вместе с другими управлять этим обществом и самим собой, в конечном итоге. Кроме того, над такой общиной, состоящей из больших пальцев обычно всегда возвышаются правители – те, кто все же сумел подняться над унылой приземленностью полускотского существования. Такими были, например, спартанцы, — прекрасные воины, более ничего не умевшие и их вожди-стратеги (геронты и эфоры) сурово правившие большинством, опираясь на авторитет, более широкие, чем у других, представления о вещах и… предсказания звезд. Напротив, афинская гражданская община (при всей своей противоречивой сложности) умела соблюсти баланс между индивидуальной свободой и гражданской ответственностью. Не случайно этот крошечный коллектив в тридцать тысяч человек за два столетия подарил миру десятки гениев, поднял культуру на недосягаемую высоту, заложил основы всей европейской мысли на 2 тысячи лет вперед. Во главе движения — за радикальную демократию, полную свободу индивидуальных мнений и критики стоял военно-морской порт Пирей — афинский Кронштадт…

 

Да разве общество состоит не из отдельных людей? А если это так, что за абстракция – «общее благо», которое защищают сторонники тоталитарных идей — марксисты и им подобные? Оказывается, все огромные усилия всех революций — только ради того, чтобы воплотить в жизнь убогий, конформистский идеал, превратить общество какое-то «коллективистское» стадо баранов, где личность подавляется! Какое же это благо, частное или общее, если каждый подавлен, стеснен другими, обязан разделять вкусы и навыки других, их убеждения и интересы? Разве могут такие жалкие существа, какие-то люди-термиты управлять своей жизнью сами? Что это за таинственная сущность – «благо других», если все конкретные человеческие существа несчастны, подавлены и замордованы?

 

Верно, конечно, и вот что: без диалога и поисков взаимопонимания, без солидарности с другими — твоими конкретными товарищами по общине — личность превращается в монстра, одержимого манией величия пополам с комплексом неполноценности. Это существо утверждает себя в конкурентной борьбе с другими. Оно не знает ни сострадания, ни сочувствия, лишено способности понимать других, и знает только удовлетворение своих амбиций. Это любимый архитипический персонаж современных США — маниакальный убийца. Солидарность же невозможна в обществе, разделенном на классы, где одни принимают решения об управлении производством и государством, о перераспределении произведенных благ, а другие обязаны подчиняться управленцам, довольствуясь компенсацией за свое рабство в виде зарплаты. Или, вернее, солидарность возможна, но только между угнетенными (солидарность с угнетателем — это половое извращение под названием «мазохизм»). Солидарность станет полнокровной тогда, когда будет уничтожено само угнетение, унизительное для человека разделение общества на классы. Когда все получат возможность через институты самоуправления контролировать производство и распределение благ, общественный быт, законодательство и т.д. Когда на место конкурентной борьбе придет содружество индивидов, коллективно управляющих вещами и свободно критикующих все, что достойно критики. Именно такой смысл вкладывали левые эсеры и максималисты в такие понятия, как «федеративная самоуправляющаяся республика Советов» или «Трудовая республика» — их цель, общественный идеал. Только в системе всеобщего самоуправления личность становится по-настоящему свободной.

 

Как только мы признаем право личности на свободное развитие, на свободную критику всего и вся — порядков, быта, господствующих убеждений и т.д. (при необходимости поисков согласия с другими), так немедленно видим и возможность свободной личности или группы таких личностей влиять на ход истории. Тогда безличная история прекращает свое течение, или, во всяком случае, отступает, законы истории ломаются, им на смену идет свободное самоопределение. Так полагал учитель максималистов русский социолог Н.К.Михайловский и сами максималисты и левые эсеры. Для воплощения этого, однако недостаточно недовольства своим экономическим положением, необходима страстная, поистине религиозная вера в свои человеческие права, в справедливость и равенство. «Великие революции — всегда религиозные революции. Они борются за правду, а не за хлеб. Их меч — не меч раба, восстающего против господ, а меч «Бога и Гедеона»», — писал максималист Энгельгардт, вторя словам Михаила Бакунина: «Нищеты с отчаянием мало, чтобы возбудить социальную революцию. Они способны произвести… местные бунты, но недостаточны, чтобы поднять целые народные массы. Для этого необходим еще и общенародный идеал, вырабатывающийся всегда исторически из глубины народного инстинкта, воспитанного, расширенного и освященного рядом знаменательных происшествий, тяжелых и горьких опытов, нужно общее представление о своем праве и глубокая, страстная, можно сказать, религиозная вера в это право. Когда такой идеал и такая вера в народе встречаются вместе с нищетою, доводящей его до отчаяния, тогда Социальная Революция неотвратима, близка, и никакая сила не может ей воспрепятствовать».

СПОРЫ

 

Вот почему неприемлем оказался для максималистов и левых эсеров большевизм. Только они это поняли не сразу, в 1917 г. активно сотрудничали с большевиками, а многие и в начале 20-х продолжали считать большевиков своими товарищами, хоть и заблуждающимися. Иванов-Разумник, один из крупнейших теоретиков леворадикального народничества, член ЦК ПЛСР (партии левых социалистов революционеров), прошедший крестный путь в советских концлагерях, сокрушается: «Как мог я, посвятивший столько лет борьбе с марксистами, как мог принять в 1917г. сотрудничество с марксистами?» Социал-демократ Суханов в своих «Записках о революции» отмечает, что Ленина (которого Суханов знал много лет) никогда не интересовала демократия советов сама по себе. Советы ему нужны были лишь как орудие для того, чтобы прийти к власти.

 

Советы были органами самоуправления, куда сплоченные коллективы (трудовые коллективы заводов и фабрик, сельские общины) посылали делегатов с наказам поддерживать те или иные вещи (и могли отозвать делегатов в любой момент, как только сочли бы, что делегаты нарушают наказ).

 

Как же сами большевики смотрели на Советы? Ленин в своих работах написанных до и после Октября – «Что делать», «Детская болезнь левизны в коммунизме» и т.д. — подчеркивал жесткий авторитарный принцип отношений между беспартийной массой и авангардной партией. Масса, сама по себе, способна, якобы, лишь на тред-юнионизм (т.е. на требования увеличения зарплаты и улучшения условий труда). Она должна быть руководима и направляема партией, якобы владеющей абсолютной политической и философской истиной. Фабричные рабочие, как, тем не менее, самый прогрессивный отряд «массы» ведут за собой и оформляют крестьянство, рабочих оформляет партия, партию – вожди. В итоге выстраивается какая-то феодальная пирамида власти и подчинения.

 

Почти сразу же, когда цель была достигнута, большевики отбросили советскую власть. Бросая в массы популярные, левонароднические максималистско-анархистские лозунги: «Власть – Советам», «Земля – крестьянской общине», «Фабрики – рабочим», — большевики смогли перехватить инициативу у максималистов и анархистов.

 

Правый эсер Виктор Чернов правильно отмечает, что максималисты влюбились в Советы уже в 1905-1906 г, но неправильно ставит знак равенства между максимализмом и большевизмом. Разница между этими двумя течения огромная. Это разница между сторонниками самоорганизации и популистами, рассматривающими институты самоорганизации как трамплин для прыжка во власть. Как отмечает в 1919 г. в докладе ВЦИКу, СНК и ЦК РКП (б) председатель Высшей военной инспекции Н.И. Подвойский: «Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значение, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд [Как они посмели!] Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы, они естественно должны были разойтись с нашей теорией и практикой». Все сказано предельно ясно. Осталось, правда, непонятно, что такое «Созидательная полоса» — очевидно, продразверстка и национализация, т.е. ограбление крестьянства и развал промышленности… Здесь коренное различие между максималистско-левоэсеровско-анархистскими элементами и большевизмом.

 

Левоэсеровско-максималистско-анархисткая составляющая русской революции из одна из наиболее мощных в ней. Но, в сущности, идеи леваков были лишь оформлением, кристаллизацией того, к чему долго, упорно, окольными тропами шло народное сознание. Общинное крестьянство нуждалось в земле, чтобы жить и работать на ней не по законам конкуренции, а в братском содружестве.

 

Позиция крестьянства в 1919-1921гг. была радикально-общинной, а не (как утверждают апологеты большевизма) контрреволюционно-буржуазной. Разумеется крестьянство выступала против продразверстки — насильственного изъятия у него хлеба большевиками. В этот период большевистская власть стремительно превращалась в мафиозно-террористическую структуру. Наложив лапу на городскую промышленность, большевистское государство этим не ограничилось и послало отряды вооруженных наемников из числа разоренных экономическим кризисом рабочих и городских уголовников в деревню. Конфискуя все продовольствие, большевистские власти гнали его через сеть спекулянтов на рынок по удесятеренным ценам. А крышевало торговцев могущественное ЧК, имевшее свою долю (и немалую) в предприятии. И горе тем крестьянам, которые помимо этой мафиозной системы, пытались выменять добытое своим трудом на изделие городской промышленности — плуг или мануфактуру.

 

Не за свободную торговлю в современном стихийно-рыночном смысле слова, выступали крестьяне-повстанцы, а за отмену мафиозно-спекулянтской монополии большевиков и за прямой обмен с городом через кооперативы. Такова была программа крупнейших крестьянских восстаний.

 

Позиция крестьянства просто не могла быть «буржуазной и рыночной» — как её пытались представить большевики. Дело в том, что к этому времени сельская буржуазия (частные владельцы земли, использовавшие наемный труд и дававшие своим соседям деньги в рост) практически исчезла, а традиционная община была восстановлена и консолидирована. Причины этого две. Продразверстка по иронии судьбы не вызвала в деревне классовую войну (в долговременной перспективе), а уничтожила в ней классы. После того как продотряды ограбили практически всех и все вынесли подчистую, богатых не осталось, только бедные, но бедные, имевшие самоуправление — традиционный сельский сход и опыт вооруженной борьбы, приобретенный в первую мировую войну. Вторая причина- уравнительные переделы земли. Они стали результатом раскулачивания — первого и последнего настоящего раскулачивания в истории России (с лета 1917, по осень 1918). Тогда земли были изъяты не только у помещиков, но и у крестьян — столыпинских частных собственников, мироедов (т.е. разрушителей «мира» крестьянской общины) и переделены общиной. Уравнительные переделы продолжались долго и дело шло медленно, но в общем, по оценке Ф. Дзержинского, к 1921г. деревня стала практически однородной в социальном плане. В итоге, как отмечали большевистские комиссары сельсовет даже моста не мог починить без одобрения крестьянского схода. Настоящей буржуазией этого периода были не нищие общинные крестьяне, коллективно владевшие землей, а спекулянты, имевшие монополию на продажу продовольствия, да их покровители из Органов с «холодной головой, горячим сердцем» и очень чистыми руками (ревизор Наркомата госконтроля Б. Майзель докладывал Ленину в 1920 г, что органы ВЧК повсюду вступают в соглашения со спекулянтами и что многие обыски и аресты осуществляются ими исключительно в целях наживы — такая большевистская форма рэкета). Впрочем, этими мерами политика большевиков не ограничилась. Вокруг промышленных предприятий, расположенных в сельской местности, в больших поместьях стали создаваться совхозы — государственные предприятия под началом бывших помещиков или капиталистов вместе с новыми «коммунистическими» комиссарами, на которых крестьяне вынуждены были вкалывать от зари до зари под дулами винтовок. Фактически это было новое издание крепостного рабства.

КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ ИДЕИ

 

Близкая левакам перспектива свободного строя всеобщего самоуправления, в массах была смутно осознаваема и затемнена различными идеями иного плана, а также мифами, присущими народному сознанию. Так, русское крестьянство постепенно превращалось в “класс для себя”, вырабатывало на крестьянских съездах собственную корпоративную общинно-уравнительную программу. Вопреки мнению марксистских историков, крестьянские съезды 1906г. (как отмечает ведущий современный специалист по крестьянскому вопросу в России американец Теодор Шанин) вовсе не были подконтрольны партийной интеллигенции и даже сельской беспартийной интеллигенции. Отношение к интеллигентам и партиям было доброжелательным, но настороженным. Наибольшей популярностью пользовались беспартийные крестьяне. Ссылками на Евангелие, притчи и древние традиции они оправдывали необходимость “черного передела” (безвозмездной передачи помещичьей и государственной земли в пользование сельской общине, с регулярными выравнивающими переделами), местного самоуправления и судопроизводства (сельским сходом и его избранниками), изгнания из села государственных чиновников. Но в то же время крестьянство сохраняло присущие ему мифы, например своего рода латентный монархизм. И это, зачастую, приводило к тому, что на место монархии ставились партии и вожди.

 

То же самое относится и к городским рабочим, или матросам. Матросы и рабочие в Питере и Кронштадте продемонстрировали в период 1917-1921гг. удивительные способности к самоорганизации и самостоятельному политическому действию, опровергнув ленинскую догму об их неистребимом тред-юнионизме. Именно простыми людьми были созданы органы рабочего контроля (фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы)), Советы. Обращенные в фабричных рабочих крестьяне были особой силой. Они были, по замечанию американского анархиста Мюррея Букчина, разозлены утратой общинной автономии, они хотели вернуть мир общинной солидарности и ремесла, но уже на иной, индустриальной основе. Именно эти крестьяне в первом поколении сделались становым хребтом русской, испанской и многих других революций. Не “вываривание в фабричном котле”, как ошибочно полагал Маркс, а память об общинном содружестве и самоуправлении толкала их на революцию (современные рабочие, утратившие эту память, вследствие длительного вываривания в фабричном котле, сильно уступают в этом отношении своим предшественникам). В памяти этих рабочих еще жило воспоминание об иных (впрочем, стесненных, но стесненных по-иному) условиях жизни. Капитализм, с его крупными фабриками, наемным рабством и машинным насилием против человека, возникал на их глазах. Он не был в их понимании незыблемой реальностью, как для современного наемного раба. А раз так, то почему бы не попробовать сломать машину принуждения и наемничества, поставив на ее место иные, основанные на солидарности и самоуправлении, общественные отношения? Но, к сожалению, идеи эти были смутны, несли на себе отпечаток прошлого, азиатского самодержавного рабства и покорности. Да и потом трудно самим наладить управление такой сложной машиной, как современное предприятие, а тем более отрасль, а тем более страна! Не проще ли передать управление в руки «народных избранников» — принадлежащих к той или иной социалистической партии?

 

Даже восставшие против большевистского комиссародержавия кронштадские матросы, до самого последнего момента, по воспоминаниям анархиста Александра Беркмана, не подвергали критике Ленина в своей газете. Они полагали, что он, может быть «не знает всей правды о происходящем», а когда узнает, то их поддержит.

 

Все же резолюции Временного Революционного Комитета (ВРК), как и сама программа кронштадтских повстанцев выдержаны в левоэсеровско-максималистско-анархистском духе. Левоэсеровско-максималистский характер восстания признавали и чекисты. Де-факто кронштадтский ВРК и был тем самым вольным Советом, за который выступали максималисты. Почти весь его состав был беспартийным. Подавляющее большинство делегатов сочувствовало идеям анархистов, максималистов или левых эсеров. Все основные решения принимались путем консультаций с собраниями населения (после голосования в ВРК делегаты направлялись в свои округа и там обсуждали принятые решения с собраниями населения). И это в условиях отчаянной вооруженной борьбы, когда даже и самый убежденный анархист-теоретик признал бы допустимость большей централизации! Все продовольственные запасы в городе были разделены между населением и матросами, торговля отменена.

 

Левоэсеровско-максималистские идеи разделялись (смутно и стихийно) и крупнейшими антибольшевистскими восстаниями крестьян — западно-сибирским, чапанным и рядом других.

РАЗРЫВ С БОЛЬШЕВИЗМОМ

 

В полемике с большевизмом леворадикальные элементы осознали свое коренное отличие от него. Разрыв этих элементов с большевизмом был фактором осознания своего положения в русской революции, как противовеса белой и красной контрреволюции. Причем история показала, что большевистский авторитарный популизм был намного опаснее белой реакции. Значит, правы были именно те «левейшие» активисты, из анархистов Подполья, максималистов и левых эсеров, что организовывали антибольшевистские восстания и партизанские операции против красных.

 

Показателен следующий момент. В начале 1919 г. самарский максималист Дорогойченко заявляет о том, что никакой альтернативы большевистской составляющей революционного движения не видит и вступает в РКП. А всего через два месяца, в первых числах марта, в самарской и симбирской губерниях вспыхивает крупнейшее в истории России антибольшевистское крестьянское восстание — Чепанное (приблизительно 200.000. участников) — под лозунгами Октября: власть — Советам, земля — общине, фабрики – трудовым коллективам. Рабочие Ставрополя присоединяются к крестьянам-повстанцам, стихийно возникает синдикально-советская самоуправляемая республика, та самая трудовая республика, за которую борются максималисты и левые эсеры. Восстание носит, по словам чекистов отчетливый левоэсеровский характер. Но вот поразительный и прискорбный факт — среди повстанцев не было ни одного максималиста или левого эсера. Вот другой прискорбный факт: у всей огромной крестьянской армии вооружение — пики да топоры, да тысяча винтовок, да пара пулеметов на всех. Конечно большевистские каратели, до зубов вооруженные, громят эту армию. Ах, как нужны были здесь запасы оружия, создававшиеся левоэсеровскими и максималистскими дружинами в 1918 для борьбы с контрреволюционерами! Где же это оружие? Отдано той самой красной армии, которая теперь расстреливает крестьян из этих же пулеметов. Или захвачено силой большевиками еще в 1918г., когда у леваков не хватило решимости стрелять в «товарищей» большевиков и они предпочли сформировать анархо-левоэсеровско-максимальные дружины и отправится воевать с белыми. Где, кстати, левоэсеровские и максималистские боевики? Они в Красной армии, в первых (в истории) диверсионно-штурмовых отрядах «спецназа» — из этой среды вышел левый эсер Наум Эйтингон, будущий знаменитый руководитель советской разведки, организовавший в 1940г. (Так поздно! Надо было на 20 лет раньше!) убийство Троцкого. Где левоэсеровские пропагандисты, максималистские ораторы, анархистские бунтари-активисты? Они частью в подполье, частью в большевистских тюрьмах или в РКП, которой «не видят альтернативы».

 

Левые эсеры только после событий 6 июля и разрыва с большевиками создали полноценную программу и стратегию, основанную на советском федерализме и идеях синдикально-кооперативной федерации. Ее авторы – Чижиков, Штейнберг, Трутовский и др. Фабрично-заводские комитеты возьмут на себя управление предприятиями. Союзы фабрично-заводских комитетов самоуправления объединятся в ассоциации (синдикаты) и возьмут на себя управление промышленностью. Через сеть потребительских кооперативов будет осуществляться выявление потребностей населения, заказы производителям на необходимые обществу вещи, распределение произведенной продукции. Советы будут сформированы исключительно делегатами от городских предприятий и крестьянских общин, партии не должны руководить Советами. Советы будут обязаны выполнять наказы, данные им их трудовыми коллективами, причем последние смогут в любой момент заменить избранного делегата, если сочтут, что он действует неправильно. Советы будут принимать решения политического и законодательного характера, но не экономического (необходимо раздробить единый монолитный кулак власти Советов, представляющий угрозу свободе личности и общества). Возникнет новое трудовое право. Будут сформированы специальные экономические советы — делегатами от синдикатов и кооперативов — именно там будут согласовываться интересы производства и потребления.

 

Федерализм, широкая автономия местных Советов станет залогом спонтанного развития регионов и нацменьшинств. Левоэсеровскими или близкими к ним активистами (Михаил Шелонин, Яков Браун, Надежда Брюллова-Шаскольская) разрабатывалась программа трудового национально-экстерриториального самоуправления — федерации этнических групп на основе вольного труда. Это альтернатива националистической ленинской идее «национально-государственного самоопределения». Села и города, а также любые территории с компактным проживанием того или иного народа получат широкую автономию в рамках общей федерации. Наряду с общесоветскими органами самоуправления пусть существуют, и разделяют с ними власть — национально-территориальные. Национальные советы трудящихся займутся развитием социально-культурных институтов своих этносов — организацией школ, изданием книг, просветительской литературы и прочим.

 

Вокруг левых эсеров группируется революционная часть интеллигенции — Есенин, Блок, Белый, Иванов-Разумник и сотни других, менее известных людей. При активном участии ПЛСР создана знаменитая ВОЛЬФИЛА — вольная философская ассоциация, объединившая все оппозиционные большевикам леворадикально-интеллигентские силы.

 

В яростной полемике с большевиками ПЛСР приходит к идее чистой советской власти неподконтрольной партия. Последние должны лишь выступать идейным вдохновителем или катализатором народного самоуправления, но не заменять его собой. Как тут не вспомнить слова лидера левых эсеров Марии Спиридоновой, сказанные в письме к Центральному Комитету партии большевиков: «…Своим циничным отношением к власти советов вы поставили себя в лагерь мятежников против Советской власти…, своими разгонами съездов и Советов и безнаказанным произволом назначенцев-большевиков. Власть Советов, это, при всей своей хаотичности, большая и лучшая выборность, чем всякие думы и земства. Власть советов — аппарат самоуправления трудовых масс, чутко отражающий их волю, настроения и нужды. И когда каждая фабрика, каждый завод и село имели право через перевыборы своего советского делегата… защищать себя в общем и частном смысле, это действительно было самоуправление. Всякий произвол и насилие, всякие грехи, естественные при попытках массы управлять и управляться, легко излечимы, так как принцип не ограниченной никаким временем выборности и власти населения над своим избранником даст возможность исправить своего делегата радикально, заменив его честнейшим и лучшим, известным по всему селу и заводу. И когда трудовой народ колотит своего советского делегата за обман и воровство, так этому делегату и надо, хотя бы он и был большевик, и то, что в защиту таких негодяев вы посылаете на деревню артиллерию…, доказывает что вы не принимаете принципа власти трудящихся, или не признаете ее. И когда мужик разгоняет и убивает насильников-назначенцев — это… народная самозащита от нарушения прав, от гнета и насилия. Для того, чтобы Советская власть была барометрична, чутка и спаяна с народом, нужна беспредельная свобода выборов, игра стихий народных, и тогда-то и родится творчество, новая жизнь, живое устроение и борьба. И только тогда массы будут чувствовать, что все происходящее — их дело, а не чужое. Что они сами — творцы своей судьбы, а не кто-то их опекает и благотворит…»

 

Но… поздно, поздно! Сколько сил растрачено на вооруженную борьбу, где леваки в первых рядах, чтобы принять в грудь пулю от белых, а в спину — от красных. Так, подло, в спину, застрелен крупнейший левоэсеровский полевой командир Киквидзе, так погибли отборные махновские части в Крыму (вместе с большевиками штурмовавшие белогвардейские укрепления) в предательской большевистской ловушке. Да и по некоторым, впрочем, непроверенным данным, от рук «своих» большевиков принял смерть близкий к анархистам легендарный Чапаев. Сколько сил затрачено на бесплодные споры — считать большевиков товарищами или все же нет. Упущено, потеряно безвозвратно время. Лучше ли теперь попытаться сохранить хоть что-то в условиях страшной диктатуры, в надежде на перемены, как Спиридонова и многие другие, убитые много позже в 30-е в большевистских концлагерях? Или погибнуть, как левый эсер, Донат Черепанов, университетский профессор, организовавший взрыв горкома РКП в Леонтьевском переулке в 1919г.(пред смертью он сказал чекистам: «Только об одном жалею, что ваши люди напали на меня сзади и я не смог в них стрелять»)?

 

Спадает вал народного недовольства. Он сбит победами большевистских карателей над почти безоружными крестьянами-повстанцами и подачками этим крестьянам в виде НЭПа. Страна замирает в тисках новой диктатуры… надолго… не навсегда ли? Вот уж и большевиков давно нет, да на их месте другая диктатура, не лучше той, да население на миллион человек в год сокращается, от недоедания и болезней, а народ все безмолвствует… не сломана ли его способность к сопротивлению навсегда, безвозвратно, а с ней и витальность, интерес к жизни, сила и разум? Не заселят ли в таком случае территорию России иные, более жизнеспособные народы, не разучившиеся сопротивляться, радоваться жизни, думать?

НАЧАЛО НАЧАЛ

…Революция — ужасный и прекрасный процесс. Революция — попытка самых обычных людей управлять своей жизнью, иначе говоря, сознательно творить историю. И потому она, революция, исполнена смысла и красоты. Вся поверхностная кутерьма, все ужасы революции, ее безумства и ее поражения, не должны заслонить ее подлинный смысл. И тех, кто шел к этому смыслу, ошибаясь и страдая. Архипелаги звезд я видел, видел земли,

Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл…

Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля,

Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил?

 

А.Рембо

 

1.Стариков Е.В. «Политическая борьба в Поволжье: Левые социалисты в 1917-1918 гг.»

 

2. С.А. Павлюченков. Крестьянский Брест.

 

3. С.А. Павлюченков Военный коммунизм: Власть и массы. РКТ-ИСТОРИЯ

 

4. Союз эсеров-максималистов. Документы и Публицистика. РОССПЭН.

 

5. Партия левых социалистов-революционеров Документы и публицистика. РОССПЭН.

 

6. Анархисты. Документы и материалы. РОССПЭН

 

7. С.Л.Бехтерев Эсеро-максималистское движение в Удмуртии. УрО. РАН.

 

8.Крестьянское движение в Поволжье 1919-1922 гг. Документы и материалы. РОССПЭН.

 

9. Кронштадт 1921. Документы. Международный фонд. Демократия.

Жиль Дове

КОГДА УМИРАЮТ ВОССТАНИЯ

Брест-Литовск, 1917 и 1939 гг.

 

“Если русская революция станет сигналом для пролетарской революции на Западе, так что обе они будут дополнять друг друга, то нынешнее общее владение землей в России может послужить отправной точкой для коммунистического развития”, — писали К.Маркс и Ф.Энгельс в предисловие к русскому изданию “Манифеста Коммунистической партии” (1882 г.).

 

Эта перспектива не была реализована. Европейский промышленный пролетариат так и не встретился с возрожденной русской крестьянской общиной.

 

В декабре 1917 г. в Брест-Литовске (Польша) большевики предложили мир без аннексий. Германии, вознамерившейся завладеть огромной территорией царской империи, которая простиралась от Финляндии до Кавказа. Однако в феврале 1918 г. германские солдаты, бывшие “пролетариями в военной форме”, повиновались своим офицерам и возобновили наступление против России, все еще управляемой Советами. Братания не получилось, а революционная война, за которую выступали левые большевики, оказалась невозможной. В марте Троцкий подписал мирный договор, продиктованный кайзеровскими генералами. “Мы меняем пространство на время”, — заявил Ленин. Действительно, в ноябре поражение Германии превратило этот договор в клочок бумаги. Тем не менее, идея международной солидарности эксплуатируемых классов так и не смогла воплотиться на практике. Несколько месяцев спустя, по мере возвращения к мирной жизни с окончанием войны, тем же самым пролетариям пришлось столкнуться с альянсом, состоявшим из официального рабочего движения (социал-демократического – прим. перевод.) и “добровольческих корпусов” (военных формирований из представителей офицерского корпуса и буржуазии, созданных в Германии в 1918 г. для подавления революционного движения – прим. перевод.). Поражения следовали за поражениями: в Берлине, в Баварии и в Венгрии в 1919 г., разгром Красной армии Рура в 1920 г., провал “мартовской акции”1921 г.

 

В сентябре 1939 г. Гитлер и Сталин разделили Польшу. На пограничном мосту в Брест-Литовске нескольо сотен членов КПГ, которые бежали в СССР, а затем были арестованы как “контрреволюционеры” или “фашисты” и посажены в сталинские тюрьмы, были переданы в руки гестапо.

 

Два десятилетия, прошедшие между 1917 г. и 1939 г., потрясли мир. Ужасы фашизма и Второй мировой войны, равно как и послевоенные перемены стали последствиями гигантского социального кризиса, начавшегося с восстаний 1917 г. и завершившегося гражданской войной в Испании.

 

Настоящий текст представляет собой сокращенную и полностью переработанную версию предисловия к изданию сборника материалов группы “Bilan” “Контрреволюция в Испании 1936-1939 гг.” (Париж, 1979). Речь далее пойдет о вопросе развития фашизма, а также об антифашизме в нынешнюю эпоху.

Фашизм и крупный капитал

 

Существует формула, ставшая известной благодаря Даниэлю Герену: фашизм служит интересам крупного капитала. 99% людей, ссылаясь на этот совершенно правильный тезис, сразу же прибавляют, что несмотря ни на что фашизм можно было отразить в 1922 г. или в 1933 г., если бы рабочее движение и / или демократы действовали более решительно, чтобы не допустить его к власти. Если бы только в 1921 г. итальянская Социалистическая партия и новообразованная итальянская Коммунистическая партия объединились с республиканскими силами, чтобы остановить Муссолини, если бы в начале 30-х гг. Коммунистическая партия Германии не затеяла братоубийственную борьбу против Социал-демократической партии, Европа избежала бы одной из самых жестоких диктатур в истории, Второй мировой войны, нацистской империи, охватившей большую часть континента, концлагерей и уничтожения евреев.

 

Несмотря на совершенно правильное замечание относительно классов, государства и связи между фашизмом и крупными предпринимателями, такой взгляд упускает из виду, что фашизм вырос из двойного поражения. Сначала это было поражение революционеров после Первой мировой войны, разгромленных социал-демократией и парламентской демократией, а затем, в течение 20-х гг., провал демократов и социал-демократов в роли управляющих капитала. Приход к власти и, тем более, природу фашизма совершенно невозможно понять, не поняв всего предшествующего периода равно как и более ранней фазы классовой борьбы и ее ограниченности. Вот почему нельзя считать случайным, что Герен неверно оценивает как Народный фронт, в котором он усматривает “неудавшуюся революцию”, так и действительное значение фашизма.

 

Реальная основа фашизма состояла в экономической и политической унификации капитала — тенденции, которая после 1914 г. стала всеобщей. Фашизм был особым путем осуществления такой унификации в Германии и Италии — странах, где, несмотря на то, что революция выдохлась, государство было не в состоянии водворить порядок, включая и порядок в рядах самой буржуазии. Муссолини не был Тьером, чья власть покоилась на солидной основе, могущим бросить регулярные армейские части на истребление коммунаров. Важнейшим аспектом фашизма было то, что он родился на улице, использовал беспорядок, чтобы установить порядок, мобилизовал старые средние классы, полуобезумевшие от своего заката, и возродил извне государство, неспособное справиться с кризисом капитализма. Фашизм был попыткой буржуазии насильственно усмирить свои собственные противоречия, повернуть рабочие методы мобилизации масс к своей собственной выгоде и развернуть все ресурсы современного государства вначале против внутреннего врага, а затем и против внешнего.

 

В процессе перехода к тотальному господства капитала над обществом государство оказалось а кризисе. Вначале для того, чтобы справиться с пролетарскими волнениями, потребовались рабочие организации, затем, чтобы покончить с последующим беспорядком, понадобился фашизм. Этот беспорядок, конечно же, не был революционным, но он играл парализующую роль и подталкивал к решению, которое могло быть, таким образом, только насильственным. Кризис удалось преодолеть только на время, фашистское государство было лишь внешне эффективным, поскольку интегрировало наемную рабочую силу насильственно и искусственно скрывало конфликты, переводя их в русло военной авантюры. Кризис удалось относительно преодолеть только обладающему множеством щупальцев демократическому государству, созданному в 1945 г., которое потенциально прибегая к фашистским методам и прибавив к ним свои собственные, нейтрализовало рабочие организации, не разрушая их. Парламенты утратили контроль над исполнительной властью. С помощью политики благосостояния или принуждения к труду, современных технологий надзора или государственной поддержки, распространенной на миллионы людей, короче говоря, с помощью системы, делающей каждого человека все более и более зависимым, социальная унификация осуществлялась, не прибегая к фашистскому террору, а фашизм как особое движение исчез. Он соответствовал форсированному насаждению буржуазной дисциплины, под давлением государства, в особых обстоятельствах новосозданных государств, настоятельно принужденных конституироваться как нации. Даже само слово “фашизм” буржуазия заимствовала у рабочих организаций Италии, которые часто назывались “фаши” (союзами, — прим. перевод.). Характерно, что вначале фашизм определял себя как форму организации, а не программу. Его единственная программа состояла в насильственной организации всех, в принудительном превращении всех компонентов в части общественного целого. Диктатура — это не оружие буржуазии (как только может, она заменяет ее другим, менее брутальным оружием); диктатура — это одна из ее тенденций, которая осуществляется тогда, когда в ней есть необходимость. “Возвращение” к парламентской демократии, как это произошло (к примеру) в Германии после 1945 г., означало, что диктатура бесполезна для интеграции масс в государство (по крайней мере, до следующего раза).

 

Вот почему проблема состоит не в том, что демократия обеспечивает более гибкое господство, чем диктатура. Любой человек предпочел бы, чтобы его эксплуатировали по-шведски, нежели быть похищенным пиночетовцами. Но есть ли у него ВЫБОР? Даже благородная скандинавская демократия может быть превращена в диктатуру, если этого потребуют обстоятельства. У государства есть лишь одна функция, и оно осуществляет ее по-демократически или по-диктаторски. Первый вариант менее жесток, но это не означает, что можно заставить государство не прибегать ко второму. Формы капитализма зависят не от предпочтений наемных работников, а от намерений буржуазии. Веймарская республика с готовностью капитулировала перед Гитлером. Народный фронт Леона Блюма не “предотвратил фашизм”: во Франции в 1936 г. не было нужды ни в авторитарной унификации капитала, ни в сжимании средних классов.

 

Нет никакого политического “выбора”, стоящего перед пролетариями или хотя бы навязанного им. Демократия — это не диктатура, но демократия подготавливает диктатуру и сама готовится к ней. Сущность антифашизма состоит в сопротивлении фашизму посредством защиты демократии; он не ведет более борьбы с капитализмом, а пытается оказать на него давление, чтобы заставить отказаться от тоталитарного решения. Как только социализм отождествляется с полной демократией, а капитализм — с растущей тенденцией к фашизму, антагонизм между пролетариатом и капиталом, коммунизмом и наемным трудом, пролетариатом и государством отбрасывается в пользу противопоставления демократии и фашизма, изображаемого как сердцевина революционной перспективы. Официальные левые и крайне левые заявляют нам, что реальные преобразования станут, наконец, осуществлением идеалов 1789 г., полностью преданных буржуазией. Новый мир? Зачем, он уже здесь, в некотором роде, в виде зародыша, который следует охранять, в облике маленьких ростков, о которых надо ухаживать: уже существующие демократические права следует развивать все дальше и дальше в рамках бесконечно совершенствуемого общества, со все большими ежедневными дозами демократии, пока не будет достигнута полная демократия, или социализм. Сведенная, таким образом, к антифашистскому сопротивлению, социальная критика рассыпает дифирамбы всему тому, что прежде осуждала, и отказывается ни от чего-нибудь, а от революции — в пользу дозированной постепеновщины, разновидности “мирного перехода к социализму”. За такое уже выступали некогда компартии, над этим еще до 1968 г. смеялись все серьезные люди, выступавшие за изменение мира. Регресс очевиден.

 

Мы не призываем смеяться, обвиняя левых и крайне левых в отказе от коммунистической перспективы, о которой они на самом деле знают только тогда, когда выступают против нее. То, что антифашизм — отказ от революции, слишком очевидно. Но антифашизм терпит провал именно там, где его “реализм” претендует на эффективность: в попытках предотвратить возможную диктаторскую мутацию общества. Буржуазная демократия — это этап захвата власти капиталом, и ее распространение в ХХ столетии завершила господство капитала, усилив изоляцию индивидов. Предложенная как лекарство против разрыва между человеком и коллективом, между деятельностью людей и обществом и между классами, демократия никогда не могла разрешить проблему наиболее сильно разделенного общества в человеческой истории. Демократия — это форма, раз и навсегда неспособная изменить свое содержание, это только часть той проблемы, разрешить которую она якобы предназначена. Она всякий раз утверждает, что усиливает “социальные связи”, но в действительности способствует их разрушению. Демократия всякий раз маскирует противоречия товарного производства, натягивая “сеть страховки”, которую государство подводит под социальные отношения. Даже в их собственных терминах, от которых они яростно отказываются, антифашистам, чтобы быть убедительными, нужно будет объяснить нам, каким образом местная демократия может сочетаться с колонизацией человеческой жизни товарным производством, которое опустошает общественные места и наполняет торговые улицы. Они должны будут объяснить, почему всемогущее государство, к которому люди постоянно обращаются за поддержкой и помощью, эта подлинная машина по производству социального “блага”, не станет совершать “зло”, если взрывоопасные противоречия потребуют от нее восстановления порядка. Фашизм — это преклонение перед государственническим чудовищем, тогда как антифашизм — его более утонченная апология. Борьба за демократическое государство — это неизбежно борьба за укрепление государства. Она не наносит ни малейшего ущерба тоталитаризму, но только усиливает тоталитарное удушение общества.

Рим, 1919 — 1922 гг.

 

Фашизм восторжествовал в странах, в которых революционная буря после Первой мировой войны вылилась в серию вооруженных восстаний. В Италии значительная часть пролетариата, используя свои собственные методы и выдвигая свои собственных цели, вступил в прямое столкновение с фашизмом. В ее борьбе не было ничего специфически антифашистского: противоборство с капиталом вынуждало рабочих бороться как с чернорубашечниками, так и с полицией парламентской демократии. Фашизму единственному удалось придать контрреволюции массовую базу и спародировать революцию. Фашизм повернул призыв “превратить империалистическую войну в гражданскую” против рабочего движения. Он выступил как реакция демобилизованных ветеранов, вернувшихся к мирной жизни, в которой они были ничем, удерживавшихся вместе только коллективным насилием и рвавшихся уничтожить всех тех, кого они считали причиной своего неимущего состояния — спекулянтов, смутьянов, врагов нации и т.д. Вначале фашизм стал помощником полиции в сельских районах, расстреливая сельскохозяйственный пролетариат, но в то же время выступая с бешеной антикапиталистической демагогией. В 1919 г., когда он еще никого не представлял, фашизм требовал ликвидации монархии, сената и дворянских титулов, предоставления женщинам избирательных прав, конфискации церковного имущества, экспроприации крупных землевладельцев и промышленников. Борясь против рабочего от имени “производителя”, Муссолини превозносил память о рассыпающихся ценностях, социальных связях и труде. Буржуазия традиционно пыталась отрицать реальность социальных противоречий, фашизм же, напротив, с применением насилия провозглашал ее, отрицая существование противоречий между классами и переводя их в русло борьбы между нациями, сетуя на судьбу Италии как “пролетарской нации”. Фашистские репрессии были спущены с цепи после поражения пролетариата, нанесенного ему, главным образом, руками демократии и ее прихвостней — партий и профсоюзов -, которые только и сумели разгромить рабочих, используя соединение прямых и косвенных методов. Было бы неверно представлять приход фашизма к власти как кульминацию уличных боев, в ходе которых рабочие были разбиты. В Германии пролетарии были разгромлены за 11-12 лет до того. В Италии они были побеждены как бюллетенями, так и пулями. В 1919 г., объединив раннее существовавшие элементы с другими, близкими к нему политически, Муссолини создал свои “фаши”. В ответ на дубинки и револьверы, в то время как Италия пылала вместе со всей остальной Европой, демократия призвала… к выборам, породившим умеренное и социалистическое большинство. “Победа, избрание 150 социалистических депутатов, была завоевана за счет отлива повстанческого движения и всеобщей политической стачки и ликвидации прежде сделанных завоеваний”, — комментировал Бордига 40 лет спустя. Во время захватов фабрик рабочими в 1920 г. государство воздержалось от лобового удара и позволило пролетариату истощить себя с помощью Всеобщей конфедерации труда ВКТ (самого крупного профсоюза, контролируемого социалистами), которая усмирила стачку, не ломая ее открыто. Когда появлялись “фаши” и громили “народные дома”, полиция была слепа и глуха или же конфисковывала оружие у рабочих. Суды демонстрировали огромную снисходительность по отношению к “фаши”, а армия проявляла терпимость к их выходкам, если не прямо помогала им. Эта открытая, хотя и неофициальная поддержка стала почти официальной, когда Бономи (премьер-министр, — прим. перевод.) издал 20 октября 1921 г. циркуляр, позволивший 60 тысячам демобилизованных офицеров занять командные посты в штурмовых группах Муссолини. А что делали партии? Либералы, вступив в союз с правыми, не замедлили создать “Национальный блок” к выборам в мае 1921 г., включив в него и фашистов. В июне-июле того же года итальянская соцпартия, которая в борьбе с противниками действовала без малейших угрызений совести, заключила бессмысленный “пакт об умиротворении” (с фашистами, — прим. перевод.): его единственным результатом стала дальнейшая дезориентация рабочих. Перед лицом очевидной политической реакции ВКТ объявила о своей аполитичности. Чувствуя, что Муссолини близок к власти, профсоюзные лидеры стали помышлять о молчаливом соглашении с фашистами о взаимной терпимости и призвали пролетариат не вмешиваться в противостояние между компартией и Национальной фашистской партией.

 

До августа 1922 г. фашизм почти не существовал за пределами аграрных регионов, главным образом, на Севере, где он истребил все следы автономного профсоюзного движения сельскохозяйственных рабочих. В 1919 г. фашисты сожгли штаб-квартиру социалистической газеты, но в 1920 г. они не брали на себя роль штрейкбрехеров и даже поддержали на словах требования рабочих. В городских районах фашистам редко удавалось добиться преобладания. Их “марш на Равенну” (сентябрь 1921 г.) был с легкостью разгромлен. В ноябре 1921 г. в Риме всеобщая стачка предотвратила проведение фашистского конгресса. В мае 1922 г. фашисты попытались сделать это еще раз и снова были остановлены. Сценарий мало изменялся. Локализованная фашистская атака встречалась контратакой рабочего класса, которая затем смягчалась (после призывов реформистского рабочего движения к умеренности) по мере ослабления реакционного давления; пролетарии передоверяли разоружение вооруженных банд демократам. Фашистская угроза снижалась, силы перегруппировывались и переходили в другое место, со временем приобретая доверие того самого государства, от которого массы ожидали спасения. Пролетарии скорее распознавали врага в черных рубашках на улице, нежели в “нормальной” форме полицейского или солдата, задрапированной в легальность, санкционированную обычаем, законом и всеобщим избирательным правом.

 

С начала июля 1922 г. ВКТ большинством в две трети голосов (вопреки голосам коммунистического меньшинства в одну треть) заявила о своей поддержке “любого правительства, гарантирующего восстановление основных свобод”. В том же самом месяце фашисты серьезно продвинулись в своих попытках проникнуть в северные города. 1 августа “Альянс труда”, включавший профсоюз железнодорожников, ВКТ и анархистский Итальянский синдикальный союз USI, призвал к всеобщей стачке. Несмотря на широкий успех, Альянс отменил 3 августа стачку во многих городах, однако она продолжалась в форме восстания, подавленного в конечном счете совместными усилиями полиции и армии при поддержке морской артиллерии и, разумеется, при помощи фашистов. Кто расстроил энергию пролетариата? Всеобщая стачка была сломлена государством и “фаши”, но удушила ее демократия, и ее поражение открыло путь фашистскому решению кризиса. То. Что последовало за этим, было не столько государственным переворотом, сколько передачей власти при поддержке всего конгломерата сил. “Марш на Рим”, организованный дуче (который в это время как раз садился на поезд) был не столько раскрытием карт, сколько театральным фарсом: фашисты делали вид, что нападают на государство, государство делало вид, что защищается, а Муссолини получил власть. Его ультиматум от 24 октября (“Мы хотим стать государством”) был не знаком гражданской войны, а сигналом правящему классу, что Национальная фашистская партия представляет собой единственную силу, способную восстановить авторитет государства и обеспечить политическое единство страны. Армия могла сдержать фашистские группы, собранные в Риме, плохо вооруженные и сильно уступающие ей по военному уровню; государство могло противостоять давлению мятежников. Но игра шла не на военном уровне. В особенности под влиянием Бадольо (главнокомандующего в 1919 — 1921 гг.) законная власть сдалась. Король отказался объявить чрезвычайное положение, а 30 октября поручил дуче формирование нового правительства. Либералы — те самые люди, которых антифашизм причисляет к силам, должным остановить фашизм — вошли в это правительство. Все партии, за исключением социалистов и коммунистов, искали сближения с Национальной фашистской партией и голосовали за Муссолини. Парламент, в котором было всего 35 фашистских депутатов, выразил доверие Муссолини 306 голосами против 116. Сам Джолитти, великая икона либералов того времени, авторитарный реформист, неоднократно возглавлявший государственный совет до Первой мировой войны и глава правительства в 1920-1921 гг., человек, которого светлые умы впоследствии изображали единственным политиком, способным противостоять Муссолини, поддерживал его до 1924 г. Диктатор не только получил свою власть из рук демократии, демократия ратифицировала его. Мы можем добавить, что в последующие месяцы многие профсоюзы, включая (среди прочих) профсоюз железнодорожников, объявили себя “национальными”, патриотическими и потому не враждебными по отношению к режиму, однако репрессии их не пощадили.

Турин, 1943 г.

 

Если итальянская демократия капитулировала перед фашизмом, в основном, без всякой борьбы, то фашизм снова породил демократию, когда перестал соответствовать балансу социальных и политических сил.

 

Центральный вопрос после 1943 г. был тем же, что и в 1919 г.: как удержать под контролем рабочий класс. В Италии в еще большей степени, чем в других странах, окончание Второй мировой войны продемонстрировало классовую сторону международного конфликта, не поддающуюся объяснению с точки зрения одной лишь военной логики. В октябре 1942 г. вспыхнула всеобщая стачка на заводе “ФИАТ!. В марте 1943 г. по Турину и Милану прокатилась забастовочная волна, включая попытки создания рабочих Советов. В 1943-1945 гг. появились рабочие группы, подчас независимые от компартии и называвшие себя “бордигистами”, часто также — антифашистскими, красными и вооруженными. Режим больше не мог поддерживать социальное равновесие, точно также как альянс с Германией оказался бессилен перед подъемом англо-американцев, которых повсюду считали будущими хозяевами Западной Европы. Переметнуться на другую сторону значило примкнуть к будущему победителю, а также подчинить рабочие восстания и партизанские группы патриотической цели с социальным содержанием.

 

10 июля 1943 г. союзники высадились на Сицилии. 24 июля, оказавшись в меньшинстве в Большом фашистском совете в соотношении 19:17, Муссолини ушел в отставку. Редко когда диктатор уходит, подчиняясь голосованию большинства. Маршал Бадольо, который занимал высокие посты при режиме еще со времен “марша на Рим” и пытался, по его собственным словам, предотвратить “коллапс режима в результате слишком сильного сползания влево”, сформировал правительство, оставшееся фашистским, но уже без дуче, и обратился к демократической оппозиции. Демократы отказались принять в нем участие, выдвинув в качестве условия отречение короля. Бадольо сформировал второе переходное правительство, а в апреле 1944 г. — третье, включавшее лидера коммунистической партии Тольятти. Под давлением союзников и компартии демократы согласились признать короля (республика была провозглашена на референдуме только в 1946 г.). Но Бадольо вызывал слишком у многих дурные воспоминания. В июне правительство сформировал Бономи, тот самый, который за 23 года до этого приказал офицерам возглавить “фаши”. В нем уже действительно не было фашистов, а положение стало вращаться вокруг трехпартийной формулы (коммунисты, социалисты, христианские демократы), которая господствовала в Италии и во Франции в первые послевоенные годы. Эта музыкальная игра в стулья, исполняемая зачастую одним и тем же политическим классом, служила театральной сценой, за которой демократия превращалась в диктатуру и наоборот, по мере того как фазы равновесия и дисбаланса в конфликтах классов и наций порождали преемственность и перетасовку политических форм, направленные на сохранение того же самого государства с тем же самым содержанием. Вряд ли кто-нибудь знал это лучше, чем испанская компартия, заявлявшая одновременно цинично и наивно в период перехода от франкизма к демократической монархии в середине 70-х гг.: “Испанскому обществу нужно что-нибудь, чтобы могло быть обеспечено нормальное функционирование государства, без каких-либо обходных маневров или социальных потрясений. Преемственность государства требует отказа от преемственности режима”

“Народное сообщество” против общины

 

Контрреволюция неизбежно торжествует на почве революции. Национал-социализм утверждал, что с помощью своего “народного сообщества” он уничтожил парламентаризм и буржуазную демократию, против которых пролетариат восставал после 1917 г. Но консервативная революция заимствовала и более старые антикапиталистические тенденции (возвращение к природе, бегство из городов и т.д.), которые отрицались или недооценивались рабочими партиями — даже наиболее крайними из них. Эти партии были неспособны интегрировать внеклассовые и коммунитарные стороны пролетариата, неспособны к критике экономики и не могли представить себе новый мир иначе как распространение тяжелой промышленности. В первой половине XIX столетия эти темы стояли в центре внимания социалистического движения, пока “марксизм” не отказался от них во имя прогресса и науки и они не выжили только в анархизме и в религиозных сектах. “Народное сообщество” против общины, национальная общность против человеческого сообщества. 1933 год стал не поражением, а только его результатом. Нацизм вырос и восторжествовал, чтобы обозначить, разрешить и закрыть социальный кризис настолько глубокий, что его размах мы до сих пор не в состоянии полностью понять. Германия, колыбель самой крупной в мире социал-демократии, породила и самое радикальное, антипарламентское и антипрофсоюзное движение, опиравшееся на “рабочую” среду, но способное привлечь к себе и многие другие проявления антибуржуазного и антикапиталистического бунта. Присутствие представителей авангардного искусства в рядах “немецких радикальных левых” не случайно. Это было характерно для критики капитала как “цивилизации” — подобно тому, как это делал Фурье. Разрушение общинных связей, индивидуализм и стадность, нищета сексуальности, семья, подорванная, но в то же время утверждаемая как убежище, отчуждение от природы, индустриализация питания, растущая искусственность, протезированность человека, регламентация времени, все большее опосредование социальных связей в виде денег и техники — все эти формы отчуждения прошли через огонь рассеянной и многообразной критики. Только поверхностный взгляд назад может рассматривать этот фермент только через призму его неизбежного возмещения. Контрреволюция восторжествовала в 20-х гг. только когда в Германии и в США были заложены основы общества потребления и фордизма, а миллионы немцев, включая рабочих, были брошены в пучину индустриалистской современности товарного производства. Десять лет правления, хрупкость которого была продемонстрирована гиперинфляцией 1923 г. В 1929 г. за этим последовало гигантское землетресение, в ходе которого не только пролетариат, но и сама капиталистическая практика отреклась от идеологии прогресса и постоянно растущего потребления объектов и знаков. Экстремизм нацистов и развязанное ими насилие были адекватны глубине революционного движения, которое они перехватили и отрицали, адекватны этим двум восстаниям против капиталистической современности, разделенным десятилетием, — сначала со стороны пролетариата, а затем со стороны капитала. Подобно радикалам 1919-1921 гг., нацизм предлагал сообщество наемных тружеников, но только авторитарное, закрытое, национальное и расовое, и на 12 лет ему удалось превратить пролетариев в наемных рабочих и в солдат.

Берлин, 1919-1933

 

Диктатура всегда приходит после поражения социальных движений, после того, как они усыпляются и умерщвляются демократией, левыми партиями и профсоюзами. В Италии окончательное поражение пролетариата и приход фашистского вождя к руководству государством разделяют несколько месяцев. В Германии преемственность разделяется и создается разрывом в 12 лет. 30 января 1933 г. предстает прежде всего как политическое или идеологическое явление, а не как последствие прежнего социального землетрясения. Народная основа национал-социализма и его убийственная энергия остаются тайной, если мы будем игнорировать вопросы о покорности, бунте и контроле над трудом, о его положении в обществе. Поражение Германии в 1918 г. и падение империи привели в движение пролетарское наступление, достаточно сильное для того, чтобы сотрясти основы общества, но неспособное революционизировать его. Это поставило социал-демократию и профсоюзы в центральное положение ключа к социальному равновесию. Социал-демократические и профсоюзные вожди выдвинулись как люди порядка и не стеснялись вызывать “добровольческие корпуса” — абсолютно фашистские группировки, в рядах которых было много будущих нацистов — чтобы подавить радикальное меньшинство рабочих во имя интересов реформистского большинства. Разбитые сперва правлением буржуазной демократии, коммунисты затем потерпели поражение от рабочей демократии: “рабочие Советы” выразили доверие традиционным организациям, а не революционерам, с легкостью заклейменным как антидемократы. Соединение демократии и социал-демократии было совершенно необходимо германскому капитализму, чтобы привести рабочих в порядок, убить бунтарский дух в кабинах для голосования, чтобы добиться у хозяев серии реформ и рассеять революционеров.

 

С другой стороны, после 1929 г. капитализм нуждался в уничтожении части средних классов, в навязывании дисциплины пролетариям и даже буржуазии. Рабочее движение, отстаивавшее политический плюрализм и непосредственные интересы рабочих, стало препятствием на этом пути. Организации рабочего класса выполняли функции посредников между капиталом и трудом, но теперь обе стороны не признавали за ними этой роли. Тем не менее, они пытались сохранить автономию от обеих сторон и от государства. Социал-демократия имеет смысл только как сила, соперничающая с предпринимателями и государством, но не поглощенная ими. Ее призвание состоит в управлении гигантской политической, социальной, обеспечивающей взаимопомощь и культурной сетью, всем тем, что сегодня назвали бы “ассоциативным”. Более того, компартия Германии быстро создала свою собственную сеть, более маленькую, но тем не менее широкую. Но по мере того, как капитал становился все более организованным, он стремился связать вместе все свои различные нити, внеся государственнический элемент на предприятия, буржуазный элемент — в профсоюзную бюрократию и социальный элемент — в администрацию.

 

Сила рабочего реформизма, проникшего, в конечном итоге, в государство, и его существование в качестве своего рода “контр-общества” превращали его в фактор социальной консервации и мальтузианства. Капитал, оказавшийся в кризисе, должен был ликвидировать этот фактор. Защищая наемный труд как составную часть капитализма, СДПГ и профсоюзы выполняли в 1919-1921 гг. крайне необходимую антикоммунистическую функцию. Но теперь та же сама функция побуждала их ставить интересы наемной рабочей силы превыше всего, в ущерб делу реорганизации капитала как целого. Стабильное буржуазное государство попыталось бы решить проблему с помощью антипрофсоюзного законодательства, разгрома “рабочих бастионов” и выдвижения средних классов во имя современности в противовес архаизму пролетариев, как это было сделано позднее в тэтчеровской Англии. Но такое наступление предполагает, что капитал более или менее объединен под контролем немногих господствующих фракций. Однако германская буржуазия в 30-х гг. была глубоко расколота, средние классы находились в состоянии коллапса, а государство-нация — в хаосе. Современная демократия представляет и примиряет антагонистические интересы, насколько это оказывается в ее силах — посредством соглашений или силой. Бесконечные парламентские кризисы, реальные или воображаемые заговоры (полем которых стала Германия после падения последнего социалистического канцлера в 1930 г.) при демократии были постоянным признаком длительного беспорядка в правящих кругах. В начале 30-х гг. кризис поставил буржуазию перед выбором несовместимых социальных и геополитических стратегий: растущей интеграции рабочего движения или его ликвидации, развития мировой торговли и пацифизма или автаркии, закладывающей основы военной экспансии. Решение не обязательно означало приход Гитлера, но оно предполагало концентрацию силы и насилия в руках центрального правительства. Когда центристско-реформистский компромисс истощился, единственным вариантом могло стать государственническое, протекционистское и репрессивное решение. Такая программа требовала насильственного разгрома социал-демократии, которая, приручая рабочих, приобрела огромное влияние, но была неспособна унифицировать вокруг себя всю Германию. Эта унификация стала задачей нацизма, способного обращаться ко всем классам, от безработных до капитанов индустрии, используя демагогию, превосходящую демагогию буржуазных политиков, и антисемитизм, обеспечивающий сплоченность одних посредством исключения других.

 

Выходит, что рабочие партии сделались препятствием для такого рода ксенофобского и расистского безумия после того, как столь часто шли вместе с национализмом? Что касается СДПГ, то это стало ясно с начала века, очевидно в 1914 г. и скреплено кровью в пакте 1919 г. с “добровольческими корпусами”, отлитыми в той же военной форме, что и современные им “фаши”. Компартия Германии, в свою очередь, не замедлила вступить в союз с националистами против французской оккупации Рура в 1923 г. и открыто заговорила о “национальной революции”, что побудило Троцкого написать в 1931 г. памфлет против национал-большевизма. В январе 1933 г. жребий был брошен. Никто не может отрицать, что Веймарская республика с готовностью предалась Гитлеру. Как правые, так и центр рассматривали его как эффективное решение, чтобы вывести страну из тупика, или как некое временное меньшее зло. “Крупный капитал”, опасавшийся любого неконтролируемого сдвига, до поры до времени был по отношению к нацистской партии не щедрее, чем к другим националистическим и правым формированиям. Только в 1932 г. Шахту, доверенному советнику буржуазии, удалось убедить круги бизнеса поддержать Гитлера (тем более, что тот несколько утратил поддержку избирателей), поскольку увидел в нем силу, способную унифицировать государство и общество. То, что крупная буржуазия не предвидела и не принимала во внимание, что за этим последует, приведя к войне и поражению, — это уже другой вопрос. Во всяком случае, она не присутствовала в значительной степени в тайном сопротивлении режиму.

 

30 января 1933 г. Гитлер был совершенно легально назначен канцлером. Его назначил Гинденбург, за год до того переизбранный конституционным президентом при поддержке социалистов, видевших в нем оплот против… Гитлера. Нацисты были в меньшинстве в первом правительстве, сформированном лидером НСДАП. В течение нескольких недель маски были сброшены: активисты рабочего движения были схвачены, его бюро конфискованы, установлено царство террора. На выборах в марте 1933 г., которые проходили в атмосфере насилия со стороны штурмовиков и полиции, НСДАП провела в рейхстаг 288 депутатов (у КПГ осталось 80, у СДПГ 120 депутатов). Наивные люди могут удивиться покорности, с которой репрессивный аппарат повиновался диктаторам, но государственная машина всегда подчиняется власти, которая распоряжается ею. Разве новые вожди не были полностью законными? Разве видные юристы не сочиняли их указы в соответствии с верховными законами страны? В “демократическом государстве” (а Веймарская республика была именно таким) в случае возникновения конфликта между частями двучленной системы — демократией и государством — победа оказывается не на стороне демократии. В “правовом государстве” (каким был Веймар) в случае возникновения противоречия право подчиняется государству, а не наоборот.

 

Что же делали демократы на протяжении этих нескольких месяцев? Правые приняли новое испытание. Католическая партия Центра, поддержка которой на выборах в марте 1933 г. даже возросла, проголосовала за предоставление Гитлеру всей полноты власти сроком на 4 года. Эта власть стала легальной основой для последующей диктатуры. В июле Центр вынужден был самораспуститься. Социалисты, со своей стороны, попытались избежать судьбы КПГ, запрещенной 28 февраля вслед за пожаром рейхстага. 30 марта 1933 г. они вышли из Второго Интернационала, чтобы доказать свой национальный германский характер. 17 мая их парламентская группа голосовала в поддержку внешней политики Гитлера. Тем не менее, 22 июня СДПГ была распущена “как враг народа и государства”. Профсоюзы пошли по стопам итальянской ВКТ и пытались спасти, что можно, настаивая на своей аполитичности. В 1932 г. профсоюзные лидеры провозгласили свою независимость от всех партий и индифферентность по вопросу о форме государства. Это не помешало им стремиться к соглашению со Шлейхером, который занимал пост канцлера в ноябре 1932 — январе 1933 гг. и пытался обрести себе опору и доверие среди рабочих с помощью демагогии. После того, как нацисты сформировали правительство, профсоюзные лидеры убедили себя в том, что если они признают национал-социализм, режим сохранит за ними хотя бы небольшое пространство для действия. Вершиной этой стратегии стал фарс, когда члены профсоюзов маршировали под знаком свастики 1 мая 1933 г., в день, переименованный в “Праздник немецкого труда”. Они зря старались. В последующие дни нацисты ликвидировали профсоюзы и арестовали их активистов.

 

Приученная сдерживать массы, сговариваться от их имени или давить их в случае неудачи, рабочая бюрократия проиграла свое последнее сражение. Ее тайные жертвы завели ее в никуда. Рабочая бюрократия подверглась атакам не столько за недостаток патриотизма, а скорее как ненужный расход для класса капиталистов. Буржуазию беспокоили не запоздалая и неискренняя словесная приверженность бюрократов старому интернационализму в стиле до 1914 г. — само существование профсоюзов, пусть даже раболепных, означало сохранение определенной независимости в эпоху, когда капитал не мог уже терпеть никакого другого сообщества, кроме своего собственного. Такого, в котором даже орган классового сотрудничества становился излишним, если государство не могло его полностью контролировать.

Барселона, 1936

 

В Италии и в Германии фашизм овладел государством легальным путем. Демократия капитулировала перед диктатурой или — еще хуже — встретила диктатуру с открытыми объятиями. А что произошло в Испании? Испания не является исключительным случаем решительного действия, которое, тем не менее, потерпело печальное поражение. Но это был крайний случай вооруженного конфликта между демократией и фашизмом, в котором природа борьбы сводилась к тому же столкновению двух форм капиталистического развития, двух форм политических форм капиталистического государства, двух государственных структур, сражавшихся за то, чтобы легитимно управлять страной. Неучастие! “Так что же, по вашему мнению, Франко и рабочая милиция — одно и то же? Крупные землевладельцы и бедные крестьяне, превращающие землю в коллективное достояние, находятся в одном и том же лагере?” Прежде всего, конфронтация возникла только потому, что рабочие поднялись против фашизма. Вся мощь и вся противоречивость движения проявились в первые его недели: бесспорная классовая война была превращена в капиталистическую гражданскую войну (хотя в ней и не было, разумеется, заранее выработанных соглашений или распределенных ролей, когда две фракции буржуазии манипулируют всеми действиями масс). История общества, разделенного на классы, в конечном счете, определяется необходимостью объединить эти классы. Если, как произошло в Испании, народный взрыв сочетается с замешательством в правящих группах, социальный кризис становится кризисом государства. Муссолини и Гитлер одержали победу в странах со слабым, недавно объединенным национальным государством и мощными регионалистскими течениями. В Испании же, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до современного периода, государство было колониальной военной державой торгового общества. Но оно же и разрушило это общество, не допустив проведения предварительного условия индустриальной экспансии — аграрной реформы. Индустриализации приходилось прокладывать себе дорогу через преграды монополий, разворовывания общественных фондов и паразитизм. Не хватит места для описания происходившей на протяжении 19 века пестрого лоскутного одеяла бесконечных реформ и тупиков либерализма, династических фракций, карлистских войн, трагикомической череды режимов и партий перед Первой мировой войной, а также цикла восстаний и репрессий, последовавших за установлением республики в 1931 г. За всеми этими раскатами стояла слабость растущей буржуазии, разрывающейся между соперничеством с земельной олигархией и абсолютной необходимостью сдерживать восстания крестьян и рабочих. В 1936 г. земельный вопрос все еще не был разрешен. В отличие от Франции после 1789 г., в Испании распродажа церковных земельных владений в середине 19 века не привела к усилению землевладельческой буржуазии. Даже после 1931 г. Институт аграрной реформы использовал только треть находившихся в его распоряжении фондов для покупки крупных владений. Пожар 1936-1939 гг. никогда не принял бы политически столь крайнего характера, вплоть до развала государства (и включая этот развал) на две фракции, вступивших между собой в трехлетнюю гражданскую войну, без потрясений, выросших из социальных пучин предшествовавших 100 лет.

 

Летом 1936 г., после того, как он дал военным мятежникам все шансы на подготовку выступления, избранный в феврале Народный фронт был готов к сделке и, возможно, даже к капитуляции. Политики предпочли бы заключить мир с мятежниками, как они это сделали при диктатуре Примо де Риверы (1923-1931 гг.), которую поддержали видные социалисты. Один из них — Ларго Кабальеро служил диктатуре в качестве технического советника, затем в 1931 г. стал министром труда, а с сентября 1936 г. по май 1937 г. возглавлял республиканское правительство. Кроме того, генерал Франко, за два года до этого повиновавшийся республиканскому порядку и подавивший восстание в Астурии, был для них не так уж плох. Однако пролетариат восстал, блокировал путч на половине территории страны и взялся за оружие. Делая это, рабочие, конечно, сражались с фашизмом, но действовали при этом не как антифашисты, поскольку их действия были направлены как против Франко, так и против демократического государства, больше опасавшегося инициативы рабочих, нежели восстания военных. На протяжении 24 часов сменились три премьер-министра, прежде чем был признан свершившийся факт вооружения народа. Ход восстания продемонстрировал еще раз, что проблема насилия не является, в первую очередь, технической. Победа достается не той из сторон, которая обладает преимуществом в вооружении (армии) или в численности (народу), а скорее той, которая отваживается проявить инициативу. Если рабочие проявляли доверие по отношению к государству, то государство оставалось пассивным или обещало луну с неба, как произошло в Сарагосе. Если их борьба оказывалась сконцентрированной и решительной (как в Малаге), рабочие одерживали победу. Если же им недоставало энергии, их топили в крови (20 тысяч убитых в Севилье).

 

Таким образом, испанская гражданская война началась с настоящего восстания, но такая характеристика неполна. Она верна лишь для начального момента борьбы — действительного пролетарского восстания. После разгрома сил реакции в большом числе городов власть там перешла к рабочим. Но что они должны были с ней сделать? Вернуть обратно республиканскому государству или использовать для того, чтобы двигаться вперед, к коммунизму? Созданный немедленно после восстания Центральный комитет антифашистских милиций включал делегатов от НКТ (конфедерации анархо-синдикалистских профсоюзов, — прим. перевод.), Федерации анархистов Иберии (ФАИ), Всеобщего союза трудящихся (ВСТ, социалистического профцентра, — прим. перевод.), ПОУМ (партии, объединившей несталинистских коммунистов и левых социалистов, — прим. перевод.), Объединенной социалистической партии Каталонии (ПСУК, продукта объединения компартии и соцпартии в Каталонии) и 4 представителей от Женералитата — регионального правительства Каталонии. Став настоящим мостом между рабочим движением и государством и, более того, вовлеченный, если не интегрированный в Департамент обороны Женералитата благодаря присутствию в его составе советника по обороне Женералитата, комиссара по общественному порядку и т.д., ЦК милиций начал очень быстро растворяться. Конечно, отказавшись от своей автономии, пролетарии, несмотря ни на что, полагали, что по прежнему удерживают реальную власть и оставляют политикам только фасад власти, которой они не доверяли и которую следовало контролировать и подталкивать в благоприятном для них направлении. Разве они не вооружены? Это была роковая ошибка. Вопрос состоял не в том, в чьих руках оружие, а в том, что народ с ним сделает? 10 или 100 тысяч вооруженных до зубов пролетариев ничего не значат, если доверяют чему-либо, кроме их собственной силы изменить мир. С другой стороны, на следующий день, месяц или год власть, авторитет которой они признали, отнимет у них оружие, так и не примененное ими против нее. Восставшие не тронули законное правительство, то есть существующее государство, и все их последующие действия проходили под его покровительством. Это была “революция, которая началась, но так и не смогла утвердиться”, как писал Оруэлл. Этот основной момент определил как курс на проигрыш вооруженной борьбы против Франко, так и удушение и насильственное разрушение коллективизации и социализации со стороны обоих лагерей.

 

После лета 1936 г. реальная власть в Испании осуществлялась государством, а не организациями, профсоюзами, коллективами, комитетами и т.д. Даже когда Нин, глава ПОУМ, был советником министерства юстиции, “ПОУМ так и не смогла приобрести какое-либо влияние на полицию”, как признал один из защитников этой партии. Хотя рабочие милиции были цветом республиканской армии и заплатили тяжелую цену в боях, они не имели веса в принятии решений высшим военным командованием, которое вместо этого интегрировало их в регулярные соединения (этот процесс завершился в начале 1937 г.), предпочитая скорее изнурить их, нежели терпеть их автономию. Что касается могущественной НКТ, то она отступала перед компартией, весьма слабой до июля 1936 г. (у нее было 14 депутатов в парламенте, Народного фронта, избранном в феврале 1936 г., в противовес 85 социалистам). Но оказавшейся в состоянии проникнуть в часть государственного аппарата и все больше приспособить государство к своей собственной выгоде против радикалов и особенно активистов НКТ. Вопрос стоял так: кто хозяин ситуации? И ответ был таков: государство может со всей жестокостью использовать свою власть, если сочтет это необходимым.

 

Если республиканская буржуазия и сталинисты теряли драгоценное время на разгон крестьянских коммун, разоружение милиций ПОУМ и аресты троцкистских “саботажников” и других “агентов Гитлера” в тот самый момент, когда антифашизм требовал бросить все силы на борьбу с Франко, то они делали это отнюдь не из жажды самоубийства. Для государства и компартии (ставшей главной опорой государства через посредство армии и полиции) эти операции отнюдь не были потерей времени. Глава ОСПК, выражая общее мнение, заявил: “Прежде чем взять Сарагосу, нам надо взять Барселону”. Главной целью был не разгром Франко, а сохранение контроля над массами, поскольку именно для этого существует государство. Барселона была отнята у пролетариев. Сарагоса осталась в руках фашистов.

Барселона, май 1937 г.

 

Полиция предприняла попытку захватить телефонную станцию, которая находилась под контролем анархистских (и социалистических) рабочих. В столице Каталонии, сердце и символе революции, законная власть ни перед чем не останавливалась, чтобы разоружить все, что оставалось живым, спонтанным и антибуржуазным. Более того, местная полиция была в руках ОСПК. Столкнувшись с открытой враждебностью власти, пролетарии, наконец, осознали, что это не их власть, что они вручили ей плоды своего восстания за 10 месяцев до этого и что это восстание следовало повернуть против нее. В ответ на силовую акцию государства Барселону парализовала всеобщая стачка. Но было уже слишком поздно. Рабочие все еще были способны восстать против государства (на сей раз, в его демократической форме), но они уже не могли довести свою борьбу до точки открытого перелома.

 

Как всегда, “социальный” вопрос превалировал над военным. Законная власть не могла одержать победу в уличной борьбе. За несколько часов вместо городской партизанской войны возникла позиционная война, противостояние между отдельными зданиями. Это был оборонительный пат, при котором никто не мог победить, потому что никто не нападал. Когда ее собственное наступление захлебнулось, полиция уже не рисковала бросить свои силы в атаку на здания, контролируемые анархистами. В целом, компартия и государство удерживали центр города, в то время как НКТ и ПОУМ контролировали рабочие районы. В конце концов, статус-кво был установлен политическими средствами. Массы доверяли двум организациям, подвергшимся нападениям, однако эти организации, опасаясь оказаться в отчуждении от государства, побудили народ вернуться к работе (хотя и не без трудностей) и тем самым подорвала единственную силу, способную спасти их политически и… “физически”. Как только стачка окончилась, правительство, поняв, что оно теперь контролирует ситуацию, ввело в город 6 тысяч штурмовых гвардейцев — элиту полиции. Приняв посредничество “представительных организаций” и примирительные советы НКТ и ПОУМ, тот же самый народ, который разгромил фашистских военных в июле 1936 г., сдался без борьбы республиканской полиции в мае 1937 г. С этого момента можно было начать репрессии. Всего лишь несколько недель потребовалось, чтобы запретить ПОУМ, арестовать ее лидеров, убить их легально или иным способом, похитить Нина. Была создана параллельная полиция, размещенная в тайных помещениях. Она была организована НКВД и тайным аппаратом Коминтерна и подчинялась только Москве. С этого момента любой, кто демонстрировал малейшую оппозицию по отношению к республиканскому государству и ее главному союзнику — СССР, объявлялся “фашистом” и подвергался аресту, а по всему миру целая армия добросовестных, благородных душ повторяли ложь, одни по незнанию, другие — исходя из собственных интересов, но все они были убеждены, что никакое обвинение не является чрезмерным, когда фашизм наступает. Ярость, с которой обрушились на ПОУМ, нельзя считать отклонением от нормы. Выступив против московских процессов. ПОУМ обрекла себя на разгром со стороны сталинизма, ведшего беспощадную борьбу против своих соперников по контролю над массами. В то время большинство партий, комментаторов и даже Лига за права человека включились в подтверждение вины осужденных. 60 лет спустя идеология мэйнстрима разоблачают эти процессы и оценивают их как знак безумной жажды власти Кремля. Как будто бы сталинские преступления не имеют с антифашизмом ничего общего! Антифашистская логика всегда означает смыкание с наиболее умеренными силами и борьбу с наиболее радикальными. На чисто политическом уровне май 1937 г. привел к тому, что было бы немыслимым еще несколько месяцев назад: во главе правительства встал Негрин — социалист, еще более правый, чем Кабальеро. Новое правительство приступило к жестокому внедрению закона и порядка, включая репрессии против рабочих. Оруэлл, чуть было не погибший в ходе этих событий, понял, что война “за демократию” со всей очевидностью закончилась. Осталось лишь противостояние между двумя фашизмами, единственная разница между которыми заключалась в том, что один был менее бесчеловечным, чем другой. Тем не менее, Оруэлл продолжал считал необходимым избежать победы “более открытого и развитого фашизма Франко и Гитлера”. С этой точки зрения, единственной возможностью было бороться за менее плохой фашизм, чем тот, который ему противостоит…

 

Война пожирает революцию. Власть исходит не из дула винтовки и, тем более, не из избирательных урн. Ни одна революция не бывает мирной, но ее военная сторона не является центральной. Вопрос состоит не в том, решат ли пролетарии, в конце концов, ворваться в арсеналы, а в том, начинают ли быть самими собой — превращенными в товар существами, которые больше не могут и не хотят существовать как товар и восстают, взрывая логику капитализма. Баррикады и пулеметы — производное от этого “оружия”. Чем более жизненна социальная сфера, тем меньше будет применение оружия и меньше инцидентов. Коммунистическая революция никогда не будет похожа на бойню: не из-за следования принципу ненасилия, а потому что это эта революция ниспровергнет нечто большее, чем разрушает сегодняшняя профессиональная армия. Представлять себе пролетарский фронт, противостоящий фронту буржуазному, — значит представлять себе пролетариат в буржуазных терминах, в соответствии с моделью политической революции или войны (приход кого-то к власти, захват территории). Поступая таким образом, вводят нечто, поглощающее сам момент восстания — иерархию, почтение к специалистам, к тем, кто “знает, как надо”, и к технологии решения проблем, иными словами, ко всему, что принижает обыкновенного человека. На службе у государства член рабочей милиции неминуемо превращается в “солдата”. В Испании с осени 1936 г. революция растворилась в войне и в типично государственной форме борьбы — фронтовой войне. Соединенные в “колонны” рабочие отправились из Барселоны, чтобы разгромить фашистов в других городах, начиная с Сарагосы. Однако понести революцию за пределы районов, контролировавшихся республиканцами, означало довершить революцию в самой республиканской зоне. Но даже Дуррути, кажется, не сознавал, что государство повсюду осталось в неприкосновенности. Когда колонна Дуррути (на 70% состоявшая из анархистов) шла вперед, она распространяла коллективизацию: милиции помогали крестьянам и распространяли революционные идеи. Но Дуррути говорил: “У нас есть только одна цель — сокрушить фашистов”. Сколько бы он ни повторял, что “эти милиции никогда не будут защищать буржуазию”, они и не атаковали ее. За 2 недели до гибели (21 ноября 1936 г.) он заявил: “На фронте и в окопах есть только одна мысль, одна цель (…): разгромить фашизм (…) Пусть никто не думает сейчас о повышении заработной платы и сокращении рабочего времени! Долг всех рабочих, и особенно рабочих из НКТ, — идти на жертвы и работать столько, сколько и как долго это надо. Я обращаюсь к организациям и прошу их покончить с раздорами. Мы на фронте просим честности и обращаемся прежде всего к НКТ и ФАИ (…) Лидеры должны знать, что если эта война продолжится еще долго, нужно начинать организовывать экономику Каталонии (…) Когда мы отправлялись из Каталонии, мы доверили вам хозяйство страны. Будьте ответственными и дисциплинированными, чтобы после этой войны мы своей некомпетентностью не вызвали гражданской войны среди нас самих. Если кто-то полагает, что его партия является сильнейшей и может навязать свою политику, то он ошибается, поскольку если мы хотим что-либо противопоставить фашистской тирании, то мы можем быть только единой силой. Может быть только одна организация, с одной дисциплиной”. Дуррути и его товарищи олицетворяли энергию, которая в 1936 г. была готова к штурму старого мира. Но всей в мире решимости к борьбе недостаточно, если рабочие направляли удар лишь против той или иной формы государства, а не против государства как такового. Согласиться на фронтовую войну в середине 1936 г. значило оставить социальное и политической оружие в руках буржуазии за линиями фронта, более того — лишить сами военные действия первоначальной энергии, покинув другую сферу, единственную, где пролетариат имел преимущество. Летом 1936 г. националисты были далеки от решающего военного превосходства и не смогли захватить ни один из главных городов. Их основной силой был “Иностранный легион” и “мавры”, набранные в Марокко — стране, которая находилась с 1912 г. под испанским протекторатом и долго после этого боролась против колониальных планов Испании и Франции. Испанская королевская армия потерпела тяжелое поражение в 1921 г., в основном, из-за дезертирства частей в Марокко. Несмотря на франко-испанское сотрудничество, Рифская война (в которой отличился генерал Франко) закончилась только после капитуляции Абд-эль-Керима в 1926 г. 10 лет спустя объявление о немедленном и безусловном предоставлении независимости Испанского Марокко, как минимум, посеяло бы замешательство в ударных частях реакции. Республика, очевидно, не оставила места для такого решения, уступив двойному нажиму со стороны консервативных кругов и демократий Англии и Франции, которые не испытывали энтузиазма в связи с возможным распадом их собственных империй. Более того, в это же самое время французский Народный фронт не только отказался провести какую бы то ни было заслуживающую внимания реформу своих колоний, но и распустил “Североафриканскую звезду” — пролетарское движение в Алжире. Все знали, что политика “невмешательства” в Испании была фарсом. Через неделю после путча Лондон объявил, что выступает против любой перевозки оружия для законного правительства Испании и сохранит нейтралитет в случае вступления Франции в конфликт. Таким образом, демократическая Англия поставила республику и фашизм на одну доску. В итоге Франция Блюма и Тореза сочиняла планы, а Германия и Италия направили свои армии и припасы. Что до Интербригад, контролируемых Советским Союзом и компартиями, то их военное значение было куплено дорогой ценой — ликвидации любой оппозиции сталинизму в рядах рабочего класса. С начала 1937 г., после прибытия первых транспортов с вооружениями из России, Нин был смещен с поста советника Министерства юстиции Каталонии. Редко когда узкое понимание истории как списка сражений, пушек и стратегий было настолько неспособно объяснить ход непосредственной “социальной” войны, представленной как выражение внутренней динамики антифашизма. Вначале революционный порыв сломил порыв националистов. Затем рабочие согласились соблюдать законность, конфликт вошел в состояние пата и, тем самым, был институционализирован. С конца 1936 г. колонны милиции завязли в осаде Сарагосы. Государство вооружало военные соединения, пользующиеся его доверием, то есть те, которые не будут конфисковывать собственность. В начале 1937 г. плохо вооруженные милиции ПОУМ вели бои с франкистами, используя старые винтовки; револьверы были роскошью. В городах они соприкасались с прекрасно оснащенными регулярными солдатами. Фронты завязли, как пролетарии Барселоны в борьбе с полицией. Последней вспышкой энергии была победа республиканцев под Мадридом. Вскоре после этого правительство приказало отдельным лицам сдать имеющееся у них оружие. Декрет имел лишь небольшой немедленный эффект, но продемонстрировал неколебимое желание разоружить народ. Разочарование и подозрение подрывали моральный дух. Война все больше переходила в руки специалистов. Наконец, республика стала все больше терять какое-либо основание как средоточие социального содержания и революционной формы. Она увяла в антифашистском лагере. Сведение революции к войне упрощало и искажало социальный вопрос, превращая его в альтернативу “победить или проиграть” и в попытку стать сильнейшим. Задачами становились насаждение дисциплины среди солдат, обеспечение более высокой техники снабжения, передвижения и расквартирования войск, лучшей компетентности офицеров и поддержки со стороны союзников, для чего собственную политическую природу следовало выражать как можно меньше. Все это означало, что конфликт удаляется от повседневной жизни: такова характерная черта войны, которую никто не желает проиграть, но все, даже энтузиасты, хотят закончить. В отличие от революции, война не пересекает порога человека — за исключением случаев поражения. Превращенная в военный конфликт, борьба против Франко перестала быть личным делом людей, потеряла свою непосредственную реальность. Она превратилась в мобилизацию, одновременно экономическую (работа для фронта), идеологическую (настенные плакаты на улицах, митинги) и человеческую: с января 1937 г. добровольная запись в военные части резко сократилась, и гражданская война с обеих сторон стала опираться, главным образом, на обязательную военную службу. В результате боец, пришедший в милицию в июле 1936 г. и покинувший свою колонну год спустя из-за разочарования в политике республике, мог быть арестован и расстрелян как “дезертир”!

 

Военная эволюция антифашизма (от восстания к ополчениям, а от них — к регулярной армии) напоминает в иных исторических условиях партизанскую войну против Наполеона — герилью (этот термин проник во Францию в период Первой империи). Маркс описывал ее следующим образом: “Если сравнивать три периода герильи с политической историей Испании, то можно заметить, что они соответствуют трем ступеням ослабления народного духа контрреволюционным правительством. Вначале восстало все население, затем войну на измор вели отряды герильи, поддержанные целыми провинциями, и, наконец, сражались бессвязные группы, всегда балансировавшие на грани превращения в бандитов или растворения в регулярных соединениях”. Как в 1808 г., так и в 1936 г., развитие военной ситуации нельзя было объяснить исключительно боевыми действиями. Оно было результатом соотношения политических и социальных сил и их эволюции в направлении контрреволюции. Компромисс, упомянутый Дуррути — необходимость единства любой ценой — мог дать победу вначале лишь республиканскому государству (над пролетариатом), а затем — франкистскому государству (над республикой). Революция в Испании началась, но превратилась в свою противоположность, когда пролетариат, убежденный в том, что обладает реальной силой, доверился государству в борьбе против Франко. На этой почве все многообразие революционных инициатив и мер в сфере производства и в повседневной жизни было обречено на поражение тем простым и страшным фактом, что они разворачивались в тени нетронутой государственной структуры, с самого начала удержавшейся, а затем вновь укрепившейся как необходимость в войне с Франко. Этот парадокс остался незамеченным большинством революционных групп того времени. Чтобы закрепиться и распространиться, преобразования общества (а без них революция останется пустым словом) должны вступить в противоречие с государством и ясно воспринимать его как врага. Но после июля 1936 г. двоевластие существовало только на первый взгляд. Органы пролетарской власти, выросшие из восстания или наблюдавшие позднее за социализацией, не только терпели существование государства, но и согласились с его приоритетом в борьбе против Франко, как бы считая необходимым пройти через государство с целью разгромить Франко. В понятиях “реализма”, использование традиционных военных методов, на что согласились крайне левые, включая ПОУМ и НКТ, во имя большей эффективности, с неизбежностью доказало свою неэффективность. 50 лет спустя людям остается оплакивать этот факт. Однако демократическое государство столь же мало пригодно для вооруженной борьбы против фашизма, как и для того, чтобы остановить его мирный приход к власти. Государства обычно не желают социальной войны и скорее боятся братания, чем поощряют его. Когда в марте 1937 г. в Гвадалахаре антифашисты обратились как рабочие к итальянским солдатам, направленным Муссолини, группа итальянцев дезертировала. Но подобные эпизоды остались исключением. Начиная с битвы за Мадрид (март 1937 г.) и вплоть до заключительного падения Каталонии (февраль 1939 г.) труп абортированной революции разлагался на полях сражений. Можно было говорить о войне в Испании, но не о революции. Главной задачей этой войны было решение проблем самого капитализма: создание в Испании легитимного государства, которое смогло бы обеспечить развитие национального капитала и удерживать под контролем народные массы. В феврале 1939 г. Бенжамен Пере оценил итоги поражения следующим образом: “Рабочий класс (…), утеряв видение своей собственной цели, не видел уже особого смысла в том, чтобы погибать, защищая буржуазно-демократический клан против фашистского клана, то есть, в конечном счете, англо-французский капитал против итало-германского империализма. Гражданская война все больше превращалась в войну империалистическую”.

 

Социальный состав и социальный смысл обоих лагерей, бесспорно, были различными. Буржуазия присутствовала с обеих сторон; подавляющее большинство рабочих и бедных крестьян поддерживало республику, в то время как архаические и реакционные слои (помещики, мелкие хозяева, церковь) сплотились вокруг Франко. Такая классовая поляризация придавала республиканскому государству прогрессивный ореол, но не показывала исторический смысл конфликта, тем более, что процент рабочих среди членов Социал-демократической партии Германии, Французской соцпартии или Французской компартии уводит от ответа на вопрос о природе этих партий. Такие факты реальны, но второстепенны по сравнению с социальной функцией. Партия, опирающаяся на рабочий класс, которая контролирует его или противодействует любому взрыву пролетарского гнева, смягчает классовые противоречия. В республиканской армии было большое число рабочих, но за что, с кем и по чьим приказам они сражались? Задать вопрос — уже значит дать на него ответ, иначе придется думать, что можно бороться с буржуазией в союзе с буржуазией.

 

“Гражданская война — это высшее выражение классовой борьбы”, — писал Троцкий в статье “Их мораль и наша” в 1938 г. Это утверждение Троцкого верно, но только с одним добавлением. Начиная с так называемых религиозных войн и кончая ирландским и ливанским катаклизмами нашего времени, гражданская война была, причем гораздо чаще, формой невозможности или неудачи социальной борьбы, когда классовые противоречия не могли утвердиться иначе, чем в виде извержения идеологических или этнических блоков, препятствуя затем любому человеческому освобождению.

Анархисты в правительстве

 

Социал-демократия не “капитулировала” в августе 1914 г., подобно бойцу, выбросившему белое полотенце. Она следовала естественным путем развития мощного движения, интернационалистского на словах, но ставшего в действительности глубоко национальным задолго до этого. СДПГ могла стать лидирующей силой на выборах в Германии в 1912 г., но ее мощь была направлена на реформы в рамках капитализма и в соответствии с его законами, которые включали, например, согласие с колониализмом и даже войной, когда та превращалась в единственное решение социальных и политических противоречий. Точно также, интеграция испанского анархизма в государство в 1936 г. может удивить только того, кто забудет о его природе: НКТ была профсоюзом, несомненно, оригинальным, но все же профсоюзом, а таких вещей, как антипрофсоюзный профсоюз не бывает. Функция преобразует орган. Несмотря на его первоначальные идеалы, любой постоянный организм для защиты наемных работников как таковых становится посредником, а затем — примирителем. Даже если он находится в руках радикалов, даже если он подвергается преследованиям, этот институт обречен на то, чтобы ускользать из-под контроля снизу и превращаться в инструмент умеренности. Каким бы анархистским ни был профсоюз, НКТ была прежде всего профсоюзом, а уж затем анархистским. Целая пропасть отделяет рядовых членов от лидеров, сидящих за столами вместе с боссами, но и НКТ как аппарат мало отличался от ВСТ (профсоюза, находившегося под контролем социалистов, — прим. перевод.). Оба они трудились над тем, чтобы модернизировать экономику и рационально управлять ею, одним словом, чтобы социализировать капитализм. Голосование социалистов за кредиты в августе 1914 г. и участие анархистских лидеров в правительстве — вначале в Каталонии (сентябрь 1936 г.), а затем в республике в целом (ноябрь 1936 г.) — связаны единой нитью. Еще в 1914 г. Малатеста назвал тех из своих товарищей (включая Кропоткина), кто согласился с защитой нации, “правительственными анархистами”. Идя от одного компромисса к другому, НКТ пришла к отказу от своей антигосударственности, бывшей для нее смыслом существования, даже после того, как республика и ее союзник — Россия продемонстрировали свое истинное лицо и яростно обрушились на радикалов в мае 1937 г., не говоря уже о том, что за этим последовало в тюрьмах и тайных камерах. Тогда, как и ПОУМ, НКТ сыграла активную роль в разоружении пролетариев, призвав их прекратить борьбу как против официальной, так и против сталинистской полиции и тем самым дать себя истребить. Некоторые из них испытали потом еще более горькое удивление, оказавшись в тюрьме, управляемой старым товарищем-анархистом, но лишенным всякой реальной власти над всем, что происходит в тюрьме. В 1938 г. делегация НКТ отправилась в Советский Союз, чтобы просить о военных поставках, и даже не критиковала московские процессы. Все ради антифашистской борьбы… Все ради пушек и винтовок… Но даже в этом случае, некоторые люди могут сказать, что анархисты по самой своей природе имеют прививку от государственнического вируса. Однако это только на первый взгляд… Иные “марксисты” могут страницами цитировать Маркса о разрушении машины государства и Ленина, заявившего в “Государстве и революции”, что в один прекрасный день кухарка сможет управлять обществом вместо политиков. Но те же самые “марксисты” будут продолжать осуществлять на практике наиболее рабское поклонение идолу государства, вплоть до того, чтобы видеть в нем совершеннейший инструмент прогресса и исторической необходимости. Ведь они понимают будущее как капиталистическую социализацию без капиталистов, как мир, основанный на наемном труде, но только эгалитарный, демократизированный и планируемый. Все это готовит их к тому, чтобы принять государство (конечно же, переходное) и даже воевать на стороне капиталистического государства, пусть и плохого, но против другого, которое они считают еще худшим. Со своей стороны, анархизм переоценивает государственную власть, считая власть главным врагом, и эта переоценка приводит к убеждению, что государственная власть может разрушиться сама собой. Анархизм не видит настоящей роли государства как гаранта, но не создателя отношений наемного труда. Государство представляет и соединяет капитал, но оно никогда не является мотором или сердцевиной капитала. Из бесспорного факта вооружения масс анархизм сделал вывод, что государство утратило свою материальность. Но материальность государства заключена не в его институциональных формах, а в ее унифицирующей, объединяющей функции. Государство обеспечивает связи, которые люди не могут установить или поддерживать между собой сами, и создает сеть услуг, одновременно паразитических и реальных. Хотя летом 1936 г. в республиканской Испании государство казалось слабым, оно выжило как каркас, способный подобрать обломки капиталистического общества, и продолжало жить в состоянии спячки. Затем оно проснулось и вновь обрело силу. Когда социальные связи, раскрытые восстанием, ослабли или разошлись в стороны, оно расправило спавшие члены и, когда представился случай, захватило контроль над всем тем, что было вызвано к жизни восстанием. То, что считали небольшой неприятностью, оказалось способным не только возродиться, но и опустошить параллельные формы власти, в которых воплощалась революция. Последнее оправдание НКТ своей роли восходило к идее, согласно которой законное правительство больше не имеет реальной власти, поскольку рабочее движение де факто взяло ее. “(…) Правительство перестало быть силой, подавляющей рабочий класс, точно так же как государство уже не является больше организмом, делящим общество на классы”, — писала “Солидаридад обрера” в сентябре 1936 г. В не меньшей мере, чем “марксизм”, анархизм фетишизирует государство и представляет его себе воплощенным в конкретном месте. Еще Бланки бросал свою маленькую паству в атаку на ратуши или казармы, но базой своих действий он никогда не считал пролетарское движение — а лишь только меньшинство, которое должно было пробудить народ. Сто лет спустя НКТ объявила испанское государство призраком по сравнению с ощутимой реальностью “социальных организаций” (милиций, профсоюзов). Но существование государства, его смысл бытия состоит в изготовлении муляжа, когда дефицит “гражданского” общества обертывается целой системой отношений, связей, средоточий силы, администрации, полиции, юридической, военной сети, которая стоит “наготове”, как подпорка, в периоды кризиса, ожидая момента, когда полицейские следователи смогут принюхаться к картотеке социальных услуг. У революции нет Бастилии, полицейского участка или резиденции губернатора, которые она могла бы “захватить”, ее задача — обезвредить или уничтожить все, из чего такие места черпают свою поддержку.

Неудача коллективизации

Коллективизация или коммунизация?

 

Со времен Первого Интернационала анархизм противопоставлял общественное присвоение средств производства социал-демократическому огосударствлению. Оба взгляда исходили из одного и того же требования общественного управления. Но проблема состояла в том, чем управлять. Конечно, то, что социал-демократия делала сверху и бюрократически, испанский пролетариат осуществлял снизу, вооруженный, на основе взаимной ответственности, вырывая землю и фабрики из рук меньшинства, которое специализировалось на организации и эксплуатации других. В отличие от соуправления в угольной промышленности, установленного социалистическими или сталинистскими профсоюзами. Тем не менее, тот факт, что производство своей материальной жизни берет в свои руки коллектив, а не государство или бюрократия, еще не означает сам по себе разрыва с капиталистическим характером этой жизни.

 

Система наемного труда предполагает, что любая деятельность, какой бы она ни была — обработка поля или печатание газеты, обязательно проходит через денежную форму. Эти деньги, делая деятельность возможной, расширяются благодаря ей. Уравнять зарплату, принимать все решения коллективно и заменить деньги купонами — всего этого недостаточно, чтобы искоренить отношения наемного труда. То, что соединяется деньгами, не может быть свободным, и раньше или позже деньги обретают над ним власть.

 

Замена ассоциации конкуренцией на местном уровне была верным рецептом поражения. Ведь даже если коллектив ликвидирует частную собственность внутри себя, он выступает как некое целое и как особый элемент (наряду с другими) в глобальной экономике, следовательно, как частный коллектив, вынужденный покупать и продавать, участвовать в торговле с внешним миром, становясь, в свою очередь, предприятием, которое, хочет оно того или нет, должно занять свое место в региональной, национальной и мировой конкуренции — или исчезнуть.

 

Можно только приветствовать тот факт, что часть Испании взорвалась изнутри: то, что господствующее мнение именует “анархией” есть непременное условие революции, как писал в свое время Маркс. Но революционный импульс этих движений основывался на центробежной силе, которая подпитывалась локализмом. Возрожденные коммунитарные связи запирали всех в пределах их деревни или квартала, как будто бы речь шла о том, чтобы заново открыть остальной мир и деградировавшее человечество, противопоставить рабочие окраины столице, самоуправляющуюся коммуну — широкой капиталистической сфере, сельский простой народ — коммерциализированному городу, одним словом, бедное — богатому, маленькое — большому, а местное — интернациональному, позабыв о том, что кооператив часто является более длинной дорогой к тому же капитализму.

 

Не может быть революции без разрушения государства — таков испанский “урок”. Но как бы то ни было, революция — это не политический переворот, а социальное движение, при котором разрушение государства и выработка новых способов дискуссии и принятия решений идут рука об руку с коммунизацией. Нам не нужна “власть”, нам нужна возможность изменить всю жизнь. Если этот исторический процесс растянется на поколения, можно ли представить себе, что все это время нужно будет платить за питание и жилье? Если революция предполагается как вначале политическая, а лишь затем социальная, придется создать аппарат, единственной функцией которого будет борьба против сторонников старого мира, то есть негативная, репрессивная функция. Это будет система контроля, не имеющая иного содержания, кроме своей “программы” и намерения осуществить коммунизм тогда, когда для него, наконец, созреют условия. Так революция идеологизирует сама себя и легитимизирует рождение особого слоя, уполномоченного наблюдать за созреванием и ожиданием светлого завтра. Действительная политическая материя неспособна и не желает менять что-либо: она соединяет вместе то, что разъединено, но дальше этого не идет. Такова власть, она управляет, она администрирует, она надзирает, она успокаивает, она подавляет: она есть. Политическое господство (в котором вся политическая мысль видит проблему №1) проистекает из неспособности людей самих решать свои дела и организовывать свою жизнь и свою деятельность. Это господство сохраняется только благодаря крайней обездоленности, характерной для пролетариата. Если каждый будет участвовать в производстве своего собственного существования, государственные функции нажима и подавления перестанут действовать. Вот почему общество, основанное на наемном труде, лишает нас средств жизни, производства и коммуникации, не останавливаясь перед вторжением в частное пространство личности и нашу эмоциональную жизнь, а его государство всевластно. Лучшей гарантией от появления новой структуры власти над нами служит максимально возможное присвоение нами условий нашего существования, причем на всех уровнях. Пусть мы не хотим, к примеру, чтобы каждый сам вырабатывал энергию для собственного пользования в подвале своего дома, но господство Левиафана связано и с тем фактом, что энергия (и власть) делает нас зависимыми от индустриальных комплексов, которые — будь они ядерными или нет — неизбежно являются внешними по отношению к нам и не поддаются нашему контролю.

 

Понимать разрушение государства всего лишь как вооруженную борьбу против полиции и вооруженных сил означает путать часть с целым. Коммунизм — это прежде всего активность. Это образ жизни, при которой человек производит свое собственное социальное существование, парализуя необходимость особой власти или абсорбируя ее.

Итоги

 

Испанское поражение 1936-1937 гг. симметрично российскому в 1917-1921 гг. Российские рабочие оказались способны захватить власть, но не использовать ее для коммунистического преобразования. Отсталость, экономическая разруха и международная изоляция сами по себе не объясняют происшедшей инволюции. Та перспектива возрождения коммунитарных аграрных структур в новой форме, которую наметил Маркс и которая, возможно, была, пусть и по-иному, осуществима после 1917 г., — эта перспектива в то время даже не мыслилась.

 

Даже оставляя в стороне ленинские панегирики тейлоризму и оправдание милитаризации труда Троцким, почти для всех большевиков и для подавляющего большинства Третьего Интернационала, включая левых коммунистов, социализм означал капиталистическую социализацию плюс Советы. Сельское хозяйство будущего понималось как демократически управляемые крупные земельные хозяйства. Различие — самое главное! — между немецко-голландскими левыми и Коминтерном состояло в том, что левые воспринимали Советы и демократию всерьез, в то время как российские коммунисты, как доказывает их практика, видели в них только тактическую формулу.

 

В любом случае, большевики служат лучшей иллюстрацией того. что происходит с властью, которая является только властью и удерживается, не меняя сильно реальных условий. Весьма логичным образом и вполне искренне государство Советов стремилось удержаться любой ценой, вначале в ожидании мировой революции, затем ради себя самого, выдвигая в качестве абсолютного приоритета сохранение единства распадавшегося общества. Это объясняет, с одной стороны, уступки мелкой крестьянской собственности после реквизиций, причем и то и другое привело в итоге к ликвидации любой общинной жизни и общинного производства. С другой стороны, это объясняет репрессии против рабочих и против любой внутрипартийной оппозиции. Власть, которая дошла до убийства восставших в Кронштадте (выдвигавших всего лишь демократические требования) во имя непонятого ею социализма, которая пыталась оправдать свои действия с помощью лжи и клеветы, лишь показала, что больше не имеет никакого коммунистического характера. Ленин умер физически в 1924 г., но Ленин-революционер как глава государства умер в 1921 г., если не раньше. Большевистские лидеры не имели иного выхода кроме как стать управленцами капитализма.

 

Поскольку гипертрофия политической перспективы была склонна устранить преграды, которых она не могла разрушить, Октябрьская революция распалась в самопожирающей гражданской войне. Ее пафос был пафосом власти, которая, будучи не в состоянии преобразовать общество, превращается в контрреволюционную силу. Во время испанской трагедии пролетарии сошли со своей собственной почвы и стали заложниками в конфликте, где буржуазия и ее государство стояли по обе стороны линии фронта. В 1936-1937 гг. пролетарии Испании сражались не только против Франко, но и против фашистских стран, против демократий и фарса “невмешательства”, против их собственного государства, против Советского Союза, против…

 

События 1936-1937 гг. завершили исторический момент, начатый 1917 г. Во время будущего революционного периода наиболее ловкими и опасными защитниками капитализма будут не люди, выдвигающие прокапиталистические и государственнические лозунги, а те, кто понял возможный момент полного разрыва. Они отнюдь не будут восхвалять рекламу и повиновение, они станут предлагать изменить жизнь, но с этой целью призывать… в первую очередь, к созданию подлинно демократической власти. Если им удастся взять ситуацию под контроль, создание такой новой политической формы израсходует всю народную энергию, растратит радикальные надежды и, сделав из средств цель, снова превратят революцию в идеологию.

 

Вопреки этому и, разумеется, вопреки открыто капиталистической реакции, единственным путем к успеху пролетариев будет увеличение числа и скоординированное расширение конкретных коммунистических инициатив, которые, конечно же, будут подвергаться нападкам как антидемократические или даже… “фашистские”. Борьба за создание мест и моментов для обсуждения и принятия решений, делающих возможной автономию движения, неотрывна от практических мер, нацеленных на изменение самой жизни. “… Во всех прошлых революциях способ действия оставался нетронутым, и единственным результатом становилось иное распределение этого действия и перераспределение труда между различными лицами; между тем как коммунистическая революция направлена против способа действия как он существовал до сих пор и ликвидирует труд и господство всех классов посредством ликвидации самих классов, поскольку она совершается классом, который в обществе больше не определяется как класс и уже служит выражением ликвидации внутри общества всех классов и наций и т.д.” (К.Маркс. “Немецкая идеология”, 1845-1846).