Архив метки: капитализм

ФОРДИЗМ И ТОЙОТИЗМ

Система Тейлора отслужила свое

Тейлористская система “научного управления производством” была определяющей моделью организации труда в индустриальных странах на Западе и Востоке с начала века до 80-х гг. Название восходит к ее основателю — Фредерику Виндзору Тейлору (1856-1915). Он начал на рубеже столетий исследовать процесс труда рабочих на фабриках и в мастерских и установил, что с помощью разложения процесса труда на отдельные операции и его “научного” реструктурирования можно добиться более высокой производительности.

Осуществление этой системы организации труда по всему миру стало, однако, прежде всего реакцией капиталистов на возросшее влияние рабочих на производственный, которое мешало дальнейшему расширению производства и тем самым росту прибылей. Впервые эта новая система крайнего разделения труда была в полном объеме применена на конвейерах автомобилестроительных заводов Форда в США в 20-х гг. Поэтому для обозначения периода капиталистического развития вплоть до 70-х гг. принят также термин “фордизм”.

Характерными признаками тейлоризма, в различной мере выраженными в разных странах, являются: массовое производство стандартизированных потребительских благ как основа для относительно стабильного экономического роста, привязка рабочего класса к системе классового компромисса посредством массового потребления, высокая степень разделения труда и монотонности труда путем приспособления к машинным процессам, строгое организационное разделение планирования, подготовительных работ, изготовления и контроля над качеством, крайне иерархическая система контроля над рабочими, сдельная оплата в роли стимула.

Система в целом сопровождалась относительно высоким уровнем государственно-гарантированного социального обеспечения и столь же высокой степенью юридического оформления трудовых отношений. Кейнсианское “государство благосостояния” заботилось о сравнительно устойчивом росте экономики с помощью ориентированной на спрос политики регулирования и стимулирования высокого государственного спроса, прежде всего, в сфере вооружений. Профсоюзы регулярно договаривались в ходе переговоров с “работодателями” о тарифных соглашениях, которые гарантировали работающим почти постоянный рост доходов при медленном сокращении рабочего времени.

Кризис фордизма

В начале 70-х гг. стало очевидно, что прежняя система производства капитала оказалась в кризисе. С одной стороны, прибыли росли все медленнее, с другой, во всех западных странах после нефтяного кризиса начал распространяться феномен массовой безработицы. Прежние стратегии рационализации и постоянное повышение объема производства натолкнулись на свои границы. Это стало результатом, с одной стороны, все большего перенасыщения рынков, а с другой — растущего сопротивления трудящихся против усиливающейся монотонности труда.

Учиться у Японии

С распространением неолиберальной экономической доктрины влиятельные круги, стоящие у руля управления промышленностью, начали оглядываться в поисках новых концепций реорганизации производства с целью (вновь) поднять уровень прибылей. Они были найдены в Японии, стране, которая, казалось, не была затронута спадом экономического роста и массовой безработицей.

Там уже вскоре после второй мировой войны и опять-таки на фабриках автомобильной промышленности — в концерне “Тойота” — была введена названная по его имени производственная организация “тойотизма”. Концепция, разработанная Э.Тойодой и Т.Оно, основана на распространенном в Японии, особенно на крупных предприятиях, самоотождествлении работников с “их” предприятиями. А то, в свою очередь, покоится, помимо культурно-идеологических моментов, прежде всего на практически пожизненной гарантии занятости для работников и на серии социальных льгот, таких как получение жилья от предприятия, обеспечение по старости, поддержка в чрезвычайных ситуациях и т.д., которые им, как правило, предоставлялись, а также на значительной роли, которую играют в общественной жизни целых регионов семейные фирмы. Центральный момент тойотистской организации производства — переход к модели гибкого, децентрализованного и изменчивого производства. С (ре)интеграцией планирования, подготовки к работе и контроля над качеством в непосредственный процесс и организацию производства в группах и бригадах достигается сокращение интенсивности разделения труда. С помощью постоянного, сопровождающего производство улучшения производственного процесса достигается снижение времени простоев. Цель, в конечном счете, состоит в том, чтобы, используя до сих пор в основном дремлющий творческий потенциал работников, радикально очистить процессы и структуры производства от всяческих издержек и тем самым добиться соответствующего повышения до тех пор падавшего уровня роста производства.

Новые технологии…

Важной основой для внедрения новой организации производства являются новые информационные, коммуникационные и транспортные технологии. С прогрессом микроэлектроники была создана база для все более сложных систем автоматизации процессов и обработки данных. Особо монотонные производственные процессы тейлоризированного конвейерного изготовления могли теперь постепенно заменяться автоматами и роботами. Компьютеры повышают производительность управления и вместе с новыми возможностями передачи данных на расстоянии образуют предпосылки для системы “гибкого производства” и “гибкого управления”.

Современные инструментальные машины делают возможным переориентацию производства в короткий срок и, тем самым, — более гибкое и своевременное изготовление продуктов, соответствующих самым детальным пожеланиям клиента.

… и структура предприятий

С помощью сокращения глубины производства и его концентрации на немногих высокоприбыльных узловых сферах (в “центрах прибыли”) должно достигаться дальнейшее увеличение производительности. На практике это означает, с одной стороны, вычленение до тех пор интегрированных в предприятие услуг, таких как столовая, бригада уборщиков, охрана и другие вспомогательные отделы, а с другой, — разгрузка его от тех отрезков производства, которые считаются менее важными и переносятся на внешние предприятия-поставщиков (“outsourcing”>). Одновременно оставшиеся подразделения превращаются в хозяйственно самостоятельные единицы и должны теперь доказывать свою прибыльность в процессе внутренней конкуренции или в прямой конкуренции с внешними фирмами.

Эта децентрализация производственных структур сопровождается тенденцией к растущему и все более резкому процессу концентрации капитала. Возникающие так называемые “сетевые предприятия типа Бенеттон” (К.Х.Рот) в своей совокупности охватывают все более широкие спектры производства, однако опираются преимущественно на сетевую структуру все более мелких и формально самостоятельных предприятий-поставщиков и услуг.

Трудовые отношения

Описанные изменения в структурах производства и организации труда, естественно, оказывают влияние и на трудовые отношения.

Система иерархического контроля, бывшая на тейлористской фабрике почти всеохватывающей, должна быть теперь отброшена из-за ее высокой инертности и потери информации. Наряду с уменьшением числа иерархических ступеней провозглашается и передача полномочий принятия решений на низовой уровень. Собственная инициатива уже не рассматривается как помеха, как было в строго нормированной и регламентированной тейлористской системе, а используется как важнейший ресурс. Предпосылка же для такого использования до тех пор скрытого потенциала работников, — это полное отождествление себя со своим “работодателем”. Важную роль играет при этом концепция “корпоративной идентичности”, с помощью которой служащие фирмы связывают себя с ней.

Корпоративная идентичность — помимо создания рекламно выигрышного и связного образа фирмы для общественности, главная задача этой концепции состоит в выработке так называемой “культуры предприятия” как основы для отождествления сотрудниками себя с “философией предприятия”. Таким образом, должен быть обеспечен высокий уровень мотивации, позволяющий использовать нужный творческий потенциал.

Той же цели служат и так называемые “кружки мотивации” и обучение кадров внутри предприятий, где передаются прежде всего внепрофессиональные качества. Излюбленными темами не только там, но и в беседах при приеме на работу служат такие слова, как “социальная компетентность”, “способность действовать в команде”, “терпимость к фрустрации” или “коммуникационное достояние”.

Дополнительную роль в ориентации работников на “мышление предприятия” играют различные системы участия в прибылях или собственности.

Другой стороной медали служит система “менеджмента с помощью стресса”. Под этим термином понимают вызванный массированным уничтожением рабочих мест рост трудовой нагрузки на оставшуюся часть коллектива, что вынуждает ее постоянно искать более эффективные методы организации труда, чтобы вообще иметь возможность достичь поставленных целей. Контроль над соблюдением заданных целей осуществляется здесь уже не отдельными структурами, а самой группой или бригадой. При этих условиях он гораздо жестче, чем со стороны начальника. Психологическая нагрузка, страх перед социальной деградацией чрезвычайно велики. Далее, с помощью концепции “дышащей фабрики” достигается чрезвычайная гибкость рабочего и свободного времени, которое подгоняется под степень загрузки мощностей. В периоды повышенного спроса труд эксплуатируется сверхурочно, без какой-либо дополнительной оплаты; в периоды меньшей загрузки люди отправляются в отгулы. Результат: значительная экономия для предпринимателя — с одной стороны, невыплата сверхурочных денег, с другой — снижение времени простоев.

Система тойотизма характеризуется, таким образом, уже не тенденцией к рационализации, а представляет собой непрерывную рационализацию. “радикализацию тейлоризма” или “фордизм, возведенный в степень” (М.Ревелли. От “фордизма” к “тойотизму”. // Приложение к журналу “Sozialismus>”, 1997, №4).

Воздействие на общество

Однако вся концепция тойотистской организации труда имеет еще одну опору. Она базируется на том, что эта организация труда, как правило, ограничивается ядровыми коллективами современных технологических центров, большей частью в развитых индустриальных государствах. (И здесь мы находимся в самом начале процесса, который, как кажется, стал ощущаться за последние 2-3 года).

Гораздо большая часть тех, кто был раньше занят на фордистских крупных предприятиях, сталкивается с тенденцией к прекаризации, то есть превращением раннее относительно гарантированных трудовых отношений в значительной мере в негарантированные и незащищенные. Сюда относятся такие виды занятости, как подрядная работа, трудовой контракт на ограниченный срок, занятость на неполное рабочее время при малых или вообще отсутствующих социальных гарантиях, мнимо самостоятельный труд, работа по вызову и т.д. Ситуация усугубляется тем, что эта трудовая деятельность явно хуже оплачивается. (В США новая занятость после потери рабочего места в среднем дает на 14% меньший заработок, чем прежняя. Треть всех работников вынуждена довольствоваться годовым доходом менее чем в 15 тысяч долларов в год. — “Цайт”, 1998, №49). Происходит рост слоя “работающих бедных”, которые вынуждены искать себе дополнительные заработки, большей частью нелегальные.

Согласно сделанным до сих пор наблюдениям, кажется, наметилось смещение от типичных трудовых отношений к нетипичным (К.Х.Рот). Нормальные до сих пор для большинства работников трудовые отношения хорошо гарантированной в правовом и социальном отношении занятости на полное рабочее время с — как правило — редкой переменой рабочего места все больше вытесняются формами занятости, которые прежде можно было встретить только как маргинальное явление. Увеличивается число тех, кто вынужден перебиваться случайными заработками, черной работой.

Одновременно растет давление на увеличивающиеся ряды длительных безработных, которых с помощью так называемых проектов “помощи в приобретении работы” или сезонного использования при уборке урожая в сельском хозяйстве пытаются принудить к труду посредством частичного или полного отказа в пособии.

В качестве новых возможностей занятости на первом (т.е. основном, — прим. перевод.) рынке труда предлагаются новые сферы в секторе услуг, например, “адресные услуги”. (Это явствует из недавнего исследования “Профессиональная деятельность и безработица в Германии — меры по улучшению ситуации с занятостью” комиссии по вопросам будущего Баварии и Саксонии. Там вполне всерьез расхваливаются такие возможности занятости на будущее, как “услуги по всему дому” или “тортовый сервис” и “простые услуги, связанные со свободным временем и стилем жизни”).

Свет в конце туннеля?

В конечном счете, ясно, в каком направлении будет идти развитие в последующие годы, но какие масштабы примут прекаризация и обнищание, пока неизвестно. Это в немалой степени зависит, конечно же, и от того, будут ли те, кто затронут этим продвигаемым предпринимателями процессом, терпеть его, или же возникнет широкое сопротивление.

Для его формирования решающее значение имеет учет перемен в трудовых отношениях. При этом следует обратить внимание на следующие важные изменения условий:

сильное сокращение количества классических массовых рабочих фордистской фабрики;

более сильная внутренняя градация класса наемных работников, которые в различной мере затронуты прекаризацией, что сопровождается также растущей поляризацией в доходах;

связанные с (временной и пространственной) флексибилизацией тенденции к прогрессирующей индивидуализации и вырастающие из этого сложности в деле создания постоянно действующих солидарных структур;

отсутствие современной, ясно очерченной альтернативы капитализму и связанная с этим утрата веры в возможность изменить ситуацию;

более высокая уязвимость капиталистической машины производства в ахиллесовой пяте сетей коммуникации и транспорта.

В интернациональном масштабе наблюдается утверждение в государствах метрополий элементов “Третьего мира”. Обратного скорее не происходит. В странах периферии, напротив, возникает все больше “производственных островков”. В так называемых “потовыжималках” в ранне-тейлористских условиях вкалывают на мировой рынок почти совершенно бесправные работники. Растущее большинство населения остается однако отрезанным даже от этих “благ” капитализма и вынуждено питаться крошками и отбросами богачей — легально или >нелегально.

Новый революционный субъект?

Исходя их вышеприведенных соображений, мы можем теперь обратиться к поиску потенциальных носителей наших идей. При этом четкое разграничение на определенные слои внутри наемных работников будет становиться все труднее. Частично стирается даже различие между наемными работниками и самостоятельными (то есть, предпринимателями). С одной стороны, растет число так называемых мнимо-самостоятельных и мельчайших предприятий, на которых отношений эксплуатации и зависимости, на первый взгляд, однозначно не выявить. С другой, оставшиеся ядровые коллективы тойотистских предприятий частично получают доступ к собственности на средства производства через участие в прибылях и предпринимательстве (маргинальном, но все же!). Это влияет, разумеется, и на их сознание.

Именно в отношении этих ядровых коллективов следует, как представляется, исходить из того, что в среднесрочной перспективе их лишь с большим трудом можно будет привлечь на сторону революционных изменений. Иначе считают, к примеру, многие марксистские группы, которые все еще видят в ядровых коллективах революционный субъект. По иному считает и итальянский теоретик А.Негри. Он усматривает в новых самостоятельных, работниках знаний и аналитиках символов — так называемом “общественном рабочем” — зародыш нового, коммунистического общества. Они также испытывают растущее трудовое давление, сопровождаемое скрытой угрозой социальной деградации, но одновременно прогрессирует и их идеологическая унификация и психологическое подчинение целям предпринимателей. Поэтому следует скорее опасаться образования новой рабочей аристократии, легко восприимчивой к правым идеологиям. (Андре Горц выражает опасения в связи с возникновением “национал-продуктивистского союза в пользу либерально-капиталистической модернизации”, состоящего из предпринимателей и “обладателей рабочих мест”. См. А.Горц. Критика экономического разума. Гамбург, 1994). Однако полное исчезновение самостоятельного и критического мышления именно у этой группы или, по крайней мере, ее части невозможно, поскольку (капиталу, — прим. перев.) желательно развитие творческого потенциала для постоянной оптимизации производства — а в будущем это может и подорвать их подчинение производственно-хозяйственной логике.

Но и в случаях с большой массой более или менее негарантированно занятых или с теми, кто вообще исключен из процесса производства, организация сопротивления в настоящее время, кажется, отнюдь не гарантирует успех. Растущая индивидуализация / десолидаризация и почти совершенно угасшие традиции борьбы в Восточной и в Западной Германии у последних поколений наемных работников, кажущаяся безальтернативность капиталистической системы также отнюдь не способствуют развитию коллективного и боевого самосознания. К этому прибавляется разрушительное влияние трудовой этики, господствовавшей в старом рабочем движении, которая препятствует и мобилизации безработных. При этом важно использовать любую возможность для того, чтобы развивать сопротивление в наиболее пострадавших от перемен сферах жизни, каким бы малым вначале не казался результат. (Таковыми для все большего числа людей является уже не рабочее место, которое часто меняется и не воспринимается на коллективном уровне, а скорее биржа труда, соседское окружение и т.д.). Для этого мы должны снова вспомнить о традиционных синдикалистских формах борьбы, таких как замедление работы, саботаж, бойкот и т.д. В отличие от официальных профсоюзов, в центре должны находиться не требования большего куска пирога, а борьба против интенсификации труда, увеличения продолжительности рабочего времени, разрушения жизни как трудом, так и безработицей.

Как раз упомянутая ахиллесова пята транспортных и коммуникационных путей может стать важнейшим потенциалом давления для тех, кто исключен из профессиональной деятельности. Здесь имеются также элементы точек соприкосновения (к примеру, посредством поддержки забастовочных действий с помощью блокад и т.д.) для совместной борьбы с работниками этих отраслей.

Точно также было бы важно использовать возможности организации и борьбы в сфере подрядной работы. В конце концов, у нас не остается ничего другого, как испробовать различные пути и при этом обдумать все наши попытки без исключения, по возможности переосмыслить их с учетом новых знаний и опыта. В этом процессе могли бы затем снова быть развиты элементы новой утопии, которая демонстрирует возможности общественной организации без рынка, капитала и отупляющего (наемного, отчужденного) труда

Публикуется с небольшими сокращениями по: “Direkte Aktion>”, №131, январь-февраль 1999 г.

Марко Ревелли

Кризис социального государства

С незапамятных времен левые всех оттенков — будь они большевиками или фабианцами, революционерами или реформистами, правящими или оппозиционными — смотрели на государство как на особую форму общества; это была их непоколебимая догма. По крайней мере в течении последних 70 лет левые убеждены, что сфера государства в своей “универсальности” идеально служит задаче создания “справедливого общества”, “местом”, где могут проявиться “социальные” интересы (в противовес “рынку”, где господствуют индивидуальные, частные или эгоистические интересы). Поэтому они считали обобществление и огосударствление синонимами и стремились передать государству все более широкие функции в управлении различными сферами общественной жизни вплоть до передачи ему, так сказать, монополии на общество. Дошло до того, что из государства сделали “условие” обеспечения общественного характера самого общества — в противовес асоциальности капитала и рынка.

Паутина государства

Даже движения конца 60-х — начала 70-х гг., которые, по крайней мере, на уровне своих программ пытались порвать с этой логикой и опирались на общественную автономию, не смогли избежать той же участи. Особенно в Италии — где волна общественного неповиновения была длиннее, а концентрация рабочих выше, чем в большинстве других западноевропейских стран — после нефтяного кризиса и перелома в результатах выборов в 1975-1976 гг. коллективные требования в общественных конфликтах все больше адресовались государству. Подвижная шкала зарплаты и специальная интеграционная касса, реформа здравоохранения и пенсионная система: все “завоевания” 70-х гг., которые перешли в следующее десятилетие, все “остатки” общественного в этом цикле, пережившие капиталистическую перестройку, были, если можно так выразиться, “заключены” в государственную оболочку. Это формы подчинения общественного “политическому”. Можно сказать, что масштабы провала этого цикла борьбы проявились именно в неспособности найти формы консолидации общественной автономии и избежать судьбы “19 века” — полного огосударствления общественных явлений.

…После одного из самых интенсивных, радикальных и наиболее глубокого по своим общественным корням циклов массового неповиновения, открыто выдвинувшего цель — предоставить слово коллективным субъектам “общества”, мы столкнулись с чрезвычайно усилившимся государством. Оно куда глубже пронизало общество, куда сильнее утвердилось в своей посреднической роли во всех сферах жизни общества, во всех элементах социального организма, чем думали многие левые. В такой мере, что любой конфликт, так сказать, “юридизируется” и “фискализуется”, а коллективные субъекты превращаются в атомизированные фигуры “граждан” и “клиентов”. В результате решение проблемы не продвигается ни на миллиметр: даже среди самых левых групп сохраняется тенденция видеть в государстве институционного гаранта принципа равенства и возлагать на управленческий аппарат задачу создания условий для осуществления собственной программы.

Такое развитие событие отнюдь не было неизбежным. Общественное и государственное отнюдь не совпадают в принципе сами по себе. Они даже не дополняют друг друга. Напротив, в чудесной книжке под характерным названием “Сегодняшние вопросы к позавчерашнему европейскому синдикализму” (1992) Пино Феррарис убедительно показывает, что первоначально рабочее движение и современное государство противостояли друг другу как противоположности, что зрелое ХХ столетие сформировалось именно в борьбе не на жизнь, а на смерть между процессом социализации политической вселенной снизу и процессом стабилизации общества сверху. Субъектами первого процесса были угнетенные классы, которые, как “обособленный мир”, вне государства пытались защищать свою собственную независимую социальность, основанную на ассоциации, солидарности и взаимопомощи, создавая свои собственные формы права, тесную сеть федеративных соглашений и общественных, а не государственных “актов”. Второй процесс был направлен на интеграцию масс в государство (непосредственную, как в модели Бисмарка, или “опосредованную”, как у Джолитти) с помощью бюрократической “рационализации” и нейтрализации конфликтов, чтобы сосредоточить в руках “государственного аппарата” монополию на “общественно значимые” связи.

Вторая модель осуществилась во многом благодаря тому, что первая мировая война привела к чудовищной централизации европейских обществ. Это произошло не без кровавой борьбы с “другим рабочим движением”, которое не желало участвовать в огосударствлении и не принимало централизованное государство ни в форме парламентаризации конфликтов (как у немецкой социал-демократии), ни в виде отождествления рабочей партии с государством (как в ленинизме). Берлин января 1919 г. и кровавая расправа социал-демократов над “спартаковцами”, с одной стороны, и Кронштадт 1921 г. и не менее кровавая расправа большевизма с кронштадтскими рабочими и матросами, сторонниками свободных советов, с другой, стали трагическими символами перелома, через который государственная монополия на общество проложила себе дорогу.

Забвение корней

“Автономия политики” утвердилась как ужасающее упрощение социальных субъектов, их культурной жизни, их коллективного поведения (языка, традиций, материальной культуры, форм организации воспроизводства), как систематическое разрушение “общественной автономии” со всей ее потенциально “подрывной” силой, разрывая ее первоначальный опыт вместо того, чтобы продолжать его. Это был резкий разрыв, поворот в иную сторону (в том числе, в отношении позиций Маркса), а не совершенствование и дополнение, как утверждала “коммунистическая” историография ХХ столетия.

С наибольшей ясностью этот разрыв, вероятно, ощутил Зигмунт Бауман, показавший в своей работе “Память класса” возникновение современного “социального государства” как завершение длительного процесса размывания рабочего класса в том виде, как он сложился после первой промышленной революции. Произошла “экономизация” классового конфликта, и ее главными участниками стали крупные профсоюзные организации — существо ее сводилось к растущему перемещению оси конфликта из сферы производства (места, где ведется борьба вокруг содержания труда и в защиту первоначальной независимости производителя) в сферу распределения и потребления (где ведется борьба за распределение прибавочной стоимости). Ценой стало, согласно Бауману, “забвение корней” — постепенное отречение рабочих организаций от их собственной исторической памяти, окончательный разрыв с ремесленной традицией, цель состояла в подмене независимости гарантированностью.

Государство во все большей степени становилось “гарантом” распределения прибавочной стоимости в “приемлемых” масштабах на основе общего соотношения классовых сил. Производители окончательно отказывались от борьбы за “контроль над процессом производства, над собственным телом и собственной душой”, борьбы, которая прежде составляла “бунт профессий” против их включения в фабричную систему, — в обмен на растущее участие в потреблении (массовый рабочий и социальное государство возникают одновременно, второе — как гарант товарного характера труда первого). В этом смысле рост компетенции государства отнюдь не противоречит логике рынка. Напротив, одно обусловливает другое. И то и другое воплощают один и тот же принцип: “соединять разделенное и выравнивать различное”, навязывать многообразному миру несводимых друг к другу явлений рыночный принцип всеобщего эквивалента посредством двойной — бюрократической и монетарной — рационализации.

Нынешний кризис во многих отношениях снова открывает конфликт, который в ХХ веке считался уже оконченным. После того, как государство захватило монополию на общество, одно за другим присвоило основные полномочия в сфере материального и культурного воспроизводства социальных субъектов и, тем самым, стало “условием” их существования, оно заявляет теперь, что больше не может терпеть “перегруженность”, нехватку ресурсов, провал “управленческих” программ, на которых покоились позднекапиталистические “общественные связи”. Оно в одностороннем порядке разрывает договоренности, которые связывали его с обществом. Там, где огосударствление общественного мира было абсолютным, в СССР, оно делает это наиболее катастрофическим образом, оставляя за собой поле руин, в котором невозможно обнаружить даже минимальные социальные гарантии.

Оно делает это в большей мере как фарс здесь (в Италии), где “люмпен-социализм” государства — клиентелы, сложившийся в тесной связи со старыми экономическими силами, объявляет о своем банкротстве и удирает с похищенной кассой. Оно выбрасывает позорный лозунг “спасайся, кто может” и оставляет опустошенное общество наедине с его первичными потребностями, до вчерашнего дня еще “делегированными” государству. Тем самым оно ставит левых перед неизбежной дилеммой: оборонять то, что еще остается от “социальности” государства, или искать новый ответ, противостоящий этой модели. Иными словами: окопаться в оборонительном сражении на линии 1929 г., защищая идею “социального государства”, или попробовать найти негосударственный ответ на проблемы “гражданского общества”.

Общественная автономия

Иначе говоря: настаивать на защите старых, универсальных правил, “нарушенных” одним из партнеров, или согласиться сражаться на почве, освобожденной отступающим государством, чтобы на ней противопоставить индивидуалистическому “дерегулированию” (политике, которая, например, решает проблемы здравоохранения с помощью частного страхования) новую солидарную социальность, основанную на модели взаимной самоорганизации, на коллективном принципе солидарного самоуправления. Иными словами, попробовать в целом “покинуть ХХ столетие”.

Должен признать, что альтернатива меня пугает. Ведь нынешнее взаимопроникновение общества и государства настолько тотально и зашло столь далеко, что отступление государства — пусть даже на отдельных участках общественной жизни — неизбежно приведет (и уже приводит) к драматическим социальным последствиям, к разрушению самих основ существования людей. То есть — к катастрофическому возрождению “первичных потребностей” масс. Важно отметить также, что кризис социального государства разворачивается в ситуации исторического поражения левых (он сам, в известной мере, часть этого поражения). Но в том, что касается решений, я не сомневаюсь. Левые сумеют пережить кризис, только в том случае, если они сумеют инициировать возникновение новой, внешней по отношению к государству и противостоящей ему социальности. Только выйдя за “рамки” ХХ столетия, выйдя из противоречивой ситуации, к который привело их собственное “огосударствление”, пробуя новые формы социальности, основываясь на взаимной помощи, богатстве ассоциаций, характерных для “обществ взаимной помощи”, построенных на принципе “самодеятельности”, объединяясь для организации структур самоуправления, левые силы смогут вернуть себе независимость. Речь не идет о том, чтобы присоединиться к господствующей неолиберальной тенденции: “меньше государства, больше рынка”, а о том, чтобы противопоставить асоциальности и индивидуализму рынка, и “абстрактной социальности” государства подлинную социальность общественного, которая сможет развить “конкретные” способности самоуправления коллективных субъектов, т.е. различных общественных групп “на территории оставленной социальным государством”, которая умеет пользоваться активными ресурсами солидарности вместо обрекающего на пассивность могущества бюрократической организации…

“Die Aktion”, № 113/119, 1994.

Роберт Курц

СИМУЛЯТИВНЫЙ КАПИТАЛИЗМ

Реальность иллюзорности и иллюзорность реальности на конечной стадии современности

1.

“Симуляция” — ключевое слово новейшей теории средств массовой информации, но в то же самое время — характеристика “духа времени”, который возобладал с 80-х годов. Однако в более глубинном историческом смысле и на более высоком уровне теоретической абстракции вся прежняя история может быть определена как история симуляции, воспроизводящейся с фиктивной заданностью. Здесь имеется в виду нечто иное, нежели усеченное понятие о симуляции в СМИ, хотя между ними существует связь. Симулятивное отношение людей к самим себе указывает в принципе на незрелость общества, которое не является хозяином самого себя. Маркс характеризовал это состояние непредсказуемости как фетишизм, иронически ссылаясь на культурную антропологию своего времени, которая тогда еще так не называлась. В ту пору фетишистскими именовали так называемые примитивные общества, которые приписывали каким-либо предметам магические свойства и считались стоящими на куда более низкой ступени развития, нежели “просвещенные” европейцы.

Если же брать понятие фетишизма не как обозначение особых магических явлений у определенных народов, а — подобно Марксу — как форму не-осознания обществом самого себя, то оно позволяет выйти на более высокий уровень обобщения. С этой точки зрения, сущность фетишизма состоит, грубо говоря, в том, что общественное воспроизводство совершается не осознанно, по свободной взаимной договоренности, а согласно слепому, бессознательно возникшему коду, который символически заключает в себе общественную жизнедеятельность и внешне представляет ее в виде какой-либо проекции — в форме лиц, либо живых или мертвых вещей. Логика и причины этого кодированного поведения действуют не “извне системы”, а только через социализацию внутри самой системы фетиша, которая стала для находящихся в ее плену людей “второй природой” (бессубъектно возникшей формой действий, мышления и восприятия). Эта последняя не может осознана в отрыве от соответствующего общества, а движется “в” нем, как в невидимой оболочке.

Провокативность Маркса состоит в прорыве этой оболочки с помощью критического, саморефлексивного обращения к его собственному (и пока что нашему) обществу, то есть в применении понятия фетиша к самому современному Западу, что, тем самым, неожиданно демонстрирует его “примитивность”. Так он наносит удар в самое сердце современного Просвещения и его понятия о разуме, поскольку — в противоречии со всеми современными теориями — рассматривает их не как преодоление фетишизма на пути к полной сознательности, а как простое изменение формы фетиша. Современная система фетишей — это тотальное товарное производство, “представленное” как инкарнация в виде денег. Это означает, что люди не договариваются друг с другом непосредственно и осознанно о том, что им делать с их совместными ресурсами (силами, знаниями, средствами производства, природой), а лишь косвенно опосредуют друг друга через фетишизированную форму товара и денег и тем самым подчиняются бессубъектным “законам” их движения. Таким образом, они приносят свое собственное живое бытие и свои человеческие отношения в жертву мертвой вещи, бессознательно сформировавшейся в ходе исторического процесса.

Естественные отношения при этом опосредуются через специфический вид человеческой деятельности, которая в современном обществе называется “трудом”. Эта абстракция предполагает фиктивное, предстающее как “бессодержательное”, “расходование нервов, мускулов и мозгов” (Маркс) и в своей абстрактности является всегда деятельностью по производству товаров. Поскольку общественная организация производства не регулируется институционально сознательно и непосредственно в соответствии со своим содержанием, а предстает в разделенной (“частной”) форме, это регулирование переходит к коллективному симулированию: уже совершенная производственная деятельность проецируется на продукт как некое абстрактное количество “труда”, как будто бы оно “содержалось” в нем. Стол “становится”, таким образом, не просто столом, но определенным количеством общественно-фиктивного “аккумулированного труда”, определенным количеством затраченных “нервов, мускулов, мозгов” (в действительности “труд” как таковой не может быть “аккумулированным”, а лишь живым процессом переформирования природных материалов). Мы имеем здесь дело не с живой, качественно определенной производственной деятельностью и ее конкретным, качественно определенным продуктом, который просто создается и затем используется. Прежняя, прошлая, конкретно-качественная деятельность искаженным образом внезапно предстает как актуальное свойство продукта, которым тот обладает независимо от своего конкретного облика — в абстрактной, лишенной содержания форме “стоимости” или же в денежном выражении “цены”.

Вот почему Маркс говорил об общественной “фантасмагории”, в которой производится “призрачная предметность”, “простой студень одинакового человеческого труда” (“Капитал”, том 1). Стол становится уже не просто столом, а “весьма хитрой вещью”, “полной метафизической изощренности и теологических каверз”, он превращается “в реально сверхреальную вещь… и начинает чудить куда более чудесно, чем если бы он вдруг сам собою принялся плясать” (“Капитал”, том 1). При этой особой социальной метафизике стола речь идет о фикции, ставшей реальностью, о продукте коллективной общественной симуляции. Это видно хотя бы из того, что маленькие дети, животные и инопланетяне не обнаружили бы в изделиях никакого “свойства стоимости”, поскольку оно существует только в головах тех, кто участвует в симуляции, и внешние наблюдатели не посвящены в характер симуляции, не втянуты в него либо пока не втянуты.

Товар и деньги как фетиш существовали еще в докапиталистических обществах, но лишь как маргинальная “ниша”, а не как господствующее явление. “Модернизация” означала ни что иное, как превращение этой прежней ниши в тотальную фетишистскую форму воспроизводства общества. Это происходит посредством преобразования денег в производственный капитал. Прежде деньги могли приобретать форму капитала только как торговый или ростовщический капитал, то есть вне материального воспроизводства. Капитал — это определенное количество денег, которое более не служит просто медиумом внутри воспроизводства фетиша, но превращается в самоцель. Выражаясь системно-теоретически: деньги как капитал связаны “обратной связью” сами с собой. Простая фетишизированная форма усиливается этой обратной связью, поскольку действие по своей внутренней логике имеет “смысл” лишь тогда, когда качественная тавтология делания денег из денег предстает как количественное увеличение инкарнированной формы фетиша денег, как постоянное перепроизводство денег, иначе говоря, как “накопление капитала” или производство “прибавочной стоимости”.

Тем самым простая извращенность фетишистской симуляции возрастает до усиленной, сложной извращенности. Если капитал — это ни что иное, как замкнутые на самих себя деньги, а деньги — ни что иное, как фетишистская форма выражения прошлой производственной деятельности людей в абстрактном облике “труда”, то капитал, в конечном счете, — это “мертвый (прошлый) труд”, опирающийся сам на себя как самоценность в беспрерывном ростовщическом процессе и фиктивно самовозрастающий. В современном обществе деньги становятся общественной тотальностью, поскольку, во-первых, производственная деятельность людей становится “трудом”, то есть сама “капитализирована” в прямом смысле слова, а, во-вторых, таким образом “капитализируются” и сами вещественные средства производства, превращаясь в вещественный капитал (определяемый как “прошлый аккумулированный труд”). Непрерывное кажущееся самодвижение капитализированных денег превращается в форму воспроизводства общества; это означает ни что иное, как то, что живые люди слепо и бездеятельно прикованы к извращенному движению накопления их собственной инкарнированной фикции.

Какими бы мощными ни были средства производства, неизбежно создаваемые в ходе этого исторического процесса коллективной симуляции, их невозможно использовать осознанно и в соответствии с их реальным содержанием, потому что они прикованы к возросшей фетишизированной форме. Слепая, глухая, лишенная чувств и вкусов машина накопления фиктивных величин работает бессубъектно, следуя своим внутренним механическим законам, пока она не перегревается, не начинает дико вибрировать с отвратительным скрежетом, причиняя разрушения и, наконец, не взрывается.

Это развитие, называемое в соответствии с первоначальным медицинским термином “кризис”, казалось бы, уже несколько раз одолевало современную общественную машину симуляции. Но каждый раз она “схватывалась” и, казалось бы, продолжала работать, как прежде. Поэтому до сих пор всем участникам кажется, что процесс накопления может продолжаться до бесконечности; в то же время его симулятивный по существу характер “реальной иллюзорности” или инкарнированной коллективной фикции со времен Маркса не обсуждался. Социальность в этом симуляционном характере совершенна, “молчаливое принуждение” объективированной иллюзии, очевидно, захватывает почти без просветов. Государственный социализм, ориентированный на производство товаров даже в соответствии со своим собственным самопониманием, составлял тоже лишь часть истории утверждения современной системы фетишей в регионах мира с “догоняющей модернизацией”, а отнюдь не той истории преодоления фетишизма, которая лежит впереди нас.

Однако по крайней мере, с двух сторон близится в конце 20 столетия и конец беспрестанного фиктивного умножения “мертвого труда”. Первая граница — так называемая экологическая. Уже при первом усилении симуляции на “простой” ступени товара и денег происходит общественная “реальная абстракция”, то есть практическое абстрагирование от конкретного содержания, исчезающего в денежной форме. Уже само денежное опосредование может иметь деструктивное реальное содержание; зерно разрушения природы уже заложено в самой форме денег, лишенной всякого конкретного содержания. В той мере, как деньги при втором, капиталистическом усилении симуляции в виде умножения лишенного конкретности, фиктивного количества труда замыкаются на самих себе и становятся тотальной формой общественного опосредования, производство разрушительных содержаний приобретает благодаря деньгам как самоцели драматические масштабы. Одновременно заложенная в деньгах как самоцели хозяйственная рациональность приводит к непрерывной “экстернализации” “издержек” в форме нанесения вреда окружающей среде (выбросы газов, вод, отходы и т.д.), безмерного расходования ресурсов, разрушения ландшафтов и др.: они перекладываются с общества на природу, с выигравших на проигравших, с настоящего на будущее. Как кажется, мы в этом отношении стоим недалеко от абсолютной границы товаропроизводящей фетишистской системы; за этим порогом процесс экологической катастрофы разворачивается с такой силой, что становящиеся необходимыми меры простого выживания должны заставить фетишистскую машину остановится.

Вторая граница формируется во внутренней логике самого фетиша капитала. Системное принуждение к конкуренции приводит в действие постоянное увеличение производительности, при котором со все меньшим количеством “труда” изготовляется все больше благ. Иными словами, каждый отдельный продукт, который в своем товарном обличье как объект стоимости или цены должен являться фиктивной “массой сохранения материи” прошлого “мертвого труда”, представляет или “содержит в себе” все меньшее количество “труда”. Приближается качественный поворотный момент, когда соотношение прикладной естественной науки и расходования количества труда перевернется: “труд” как реальная материальная масса затраченного абстрагированного количества “нервов, мускулов и мозгов” исторически перестанет расширяться и начнет сокращаться, а научный агрегат в количественном отношении (при симулятивном абстрагировании речь идет только о нем) будет в большей мере участвовать в процессе производства благ, нежели “труд”. Все еще представленное в отдельном продукте количество “труда” станет, таким образом, исчезающе малым, так что продукт как объект “стоимости” будет угрожать утратить материальность.

Фикция сама становится фиктивной, и объективированная коллективная симуляция угрожает совершаться вхолостую, поскольку имманентный системный процесс истощил свои собственные предпосылки. Качественный переломный момент, “скачок” при этом отнюдь не является абсолютным. Он определяется относительно: начинается уже тогда, когда процесс сокращения материальной массы абстрактного труда настолько уменьшает ее, что ее исторически больше не хватит для дальнейшей капитализации уже накопленной массы мертвого, прошлого “труда”. Вытекающее из этого “обесценение стоимости” больше не может дать высвобождающий толчок для нового накопления, но повторяется со все более короткими промежутками времени, поскольку реальная материальная масса постоянно все больше сокращается, по крайней мере, на базовом логическом уровне процесса капитализации. Как это затем будет конкретно выглядеть в ходе истории в различных опосредованиях (мировой рынок, “хозяйственная и финансовая политика”, структуры относительного успеха и проигрыша и т.д.) — это другой вопрос, и здесь мы его касаться не будем.

2.

Базовый логический уровень фетиша капитала недостижим для охваченных им инстанций (менеджмента, политики) ни теоретически, ни практически; точно так же, как коровы не могут определить себя как коров, доить сами себя и выгонять себя на выпас. Или используя менее натуралистическое сравнение: так же как средний пользователь персонального компьютера не может достичь системного уровня. Ведь нет никакого субъекта фетиша капитала, чью роль узурпировал слепой системный процесс, как это следует из объективированной коллективной симуляции. Но в некогда циклическом, а ныне необратимо структурном кризисе становится очевидным, что общественная симуляция переживает еще одно качественное усиление. Ведь и на уровне “простого” товарно-денежного фетиша, и на уровне усиленного фетиша капитала коллективная симуляция все еще сохраняла некую реальную, материальную основу, а именно “труд”, действительную, живую затрату “нервов, мускулов и мозгов” как живой материи. Симуляция подвергался, разумеется, не сам “труд” как таковой, а общественная форма его “представления” в виде мертвого, прошлого. Фиктивным было превращение действительного живого процесса труда в абстрактное качество вещи.

Теперь кризис состоит собственно в том, что реальная, материальная субстанция фетишистской симуляции (масса затраченного количества труда), с одной стороны, и ее фиктивная форма выражения (масса денежных единиц), с другой, начинают расходиться и пропорционально не соответствовать друг другу. В историческом финальном кризисе фетиша капитала, который характеризуется постепенной объективной утратой субстанции симуляции (все более интенсивным, с точки зрения вложения капитала, все меньшим по трудозатратам воспроизводством), это несоответствие становится длительным структурным состоянием. В действие вступает новое усиление симуляции, так сказать “симуляция симуляции”. На уровне всепроникающей фетишистской формы общения общества продолжают поступать так, “как будто” продукты по-прежнему являются полноценными “продуктами труда”, хотя они остаются таковыми лишь в очень опосредованном, количественно более не “подкрепленном” виде. Симуляция, которая начинает терять свою материальную основу, с каждым разом становится все более тонкой и прозрачной.

Как только воспроизводство фетиша, денег теряет свою материальность — а именно в этом состоит реальная форма проявления кризиса — все большее число людей и ресурсов объявляется “недействительными”, со всеми убийственными последствиями. Жизнеспособным “считается” лишь то, что может быть функционализировано в денежной форме как затрата абстрактного “труда”. Если все меньше “труда” поддается такому функциональному изменению формы, причем на основе внутренних закономерностей самой системы, то людям перерезаются жизненно важные артерии — они становятся “не-лицами”. Это настоящий абсурд. Поэтому, чтобы смягчить кризис (в ставшей сегодня напрасной надежде на новый исторический цикл мобилизации материи абстрактного “труда”), инстанции системы реагируют новым качеством симуляции. Несовпадение “труда” и денег должно симулироваться как совпадение, чтобы поддерживать формы общения и критерии системы в новом состоянии “фикции фикции”.

Это происходит на дополнительном уровне воспроизводства фетиша. В соответствии с критериями системы, “трудом” считается лишь та деятельность, которая может быть использована на высоте растущего с помощью конкуренции стандарта производительности и рентабельности. Лишь в этом двойном смысле “труд” считается “продуктивным” по имманентным критериям системы. “Непродуктивным” и, следовательно, недействительным, по этим критериям, является, во-первых, в относительном смысле любой “труд”, стоящий ниже достигнутого уровня производительности, а во-вторых, в абсолютном смысле любой “труд” вне собственно накопления капитала, который служит лишь частному или государственному потреблению и не возвращается как поддерживающая материальность масса в беспрерывный круговорот накопления капитала. В ситуации кризиса и одновременно как слепой результат самого системного процесса возникает, таким образом, потенциал фетишистской симуляции, которая функционализирует как действующие материальные массы денежной формы проявления обе эти формы непродуктивного “труда”, которые распространяются исторически и в связи с кризисом. При этом происходит рост объема денег, лишенных “материальности”.

Мы имеем дело с третьим усилением фетишистской симуляции: первым является простой фетиш товара и денег, при чем действительно и реально затраченный материальный труд функционализируется в вещь с абстрактными свойствами; вторым — фетиш капитала, при котором эта затрата действительно живого “труда” замыкается на себе как самоцель; третье и последнее — это фетиш мета-капитала, при котором лишенные материальности деньги как таковые симулируют обращение капитала и представляют собой мнимое накопление. Эта третья и последняя мета-иллюзорность, иллюзорность иллюзорности также реальна в смысле общественной симуляции и действительной деятельности людей, но в той мере, в какой она не остается ограниченной циклом, а становится структурной, она предвещает катастрофический конец всего спектакля. Ведь лишенные материальности деньги должны рано или поздно лопнуть, поскольку они больше не исполняют заложенное в системе требование: представлять собой массу сохранения материальности прошлого живого “труда”. Лишенные материальности деньги как иллюзорность иллюзорности могут лишь продлить еще на некоторое время симуляцию непрерывного умножения “мертвого труда” — как бегун, который несется в пропасть, еще какое-то время вроде бы продолжает бежать в воздухе.

Маркс называл это лишенное материальности иллюзорное накопление “фиктивным капиталом” и говорил о методе “фабрикации фиктивного капитала” (“Капитал”, том 3). Основу этого процесса составляет система кредита или капитал, приносящий проценты. Процент — это прибыль, которую приносят деньги как кредитный капитал (в отличие от продуктивного капитала). “Реальная” структура капитализма при этом следующая: деньги, которые не затребованы как средство платежа, но не могут быть вложены их владельцам в “продуктивных” целях, ссужаются (обычно через банковскую систему) производственному капиталу, чтобы там добавиться к реальному процессу получения прибыли. Процент как возмещение за “потребительную стоимость функции капитала” (“Капитал”, том 3), которое кредитный капитал предоставляет производственному капиталу, есть ни что иное, как “часть прибыли” (там же) от производственного капитала, которая уплачивается кредитному капиталу за ссуженные деньги.

Эта реальная “продуктивная” взаимосвязь исчезает однако в форме внешнего проявления: “капитал как деньги, приносящие деньги” (“Капитал”, том 3) как качество совершенно непосредственно, без процесса реального опосредования, признается за приносящим проценты капиталом как таковым. Более того, реальное положение превращается в свою противоположность, и процент кажется не тем, чем он и может быть на самом деле, то есть как производная форма и составная часть созданной в “производстве” массы прибыли, но как непосредственное “природное свойство” денежного капитала вообще, как свойство “грушевого дерева приносить груши” (“Капитал”, том 3), так что “капитал, приносящий проценты, есть мать всех извращенных форм вообще” (“Капитал”, том 3).

Это означает, что практически весь денежный капитал рассматривается, как приносящий проценты и с ним обращаются соответственно, независимо от того, вложен ли он действительно продуктивно, и напротив, что все формы денежного дохода рассматриваются, как процент с денежного капитала и с ними обращаются соответственно, независимо от того, ведет ли он себя так в действительности. Тем самым помимо понятия “капитализации”, которое предполагает историческое преобразование материального общественного воспроизводства в обращение капитала, и наряду с ним возникает второе, имманентное метапонятие “капитализации”, основанное на производстве “фиктивного капитала”: “Образование фиктивного капитала называют капитализацией. Капитализируют любой регулярно повторяющийся доход, рассчитывая его согласно средней процентной ставке, как доход, принесенный капиталом, ссуженным под эту процентную ставку” (“Капитал”, том 3).

Первым уровнем этого образования фиктивного капитала является спекуляция акциями и недвижимостью. Фиктивная капитализация происходит при этом в той мере, в какой голый титул собственности в облике, скажем, акции “капитализируется” независимо от действительно продуктивно вложенных денег. “Но капитал не существует дважды, один раз как капитальная стоимость титула собственности, акции, а другой раз как капитал, действительно вложенный или подлежащий вложению в то или иное предприятие. Он существует только в этой последней форме, а акция есть ни что иное, как титул собственности pro rata на реализуемую через нее прибавочную стоимость… Самостоятельное движение стоимости этого титула собственности… подтверждает иллюзию, будто они образуют реальный капитал наряду с капиталом или притязанием, титулом которого они, возможно, являются. Их рыночная стоимость приобретает значение, отличное от их номинальной стоимости… Рыночная стоимость этих бумаг отчасти спекулятивна, поскольку она заранее рассчитывается на основе не реальных доходов, а только ожидаемых… Их стоимость — это лишь капитализированный доход, то есть доход, рассчитанный на иллюзорный капитал согласно существующей процентной ставке” (“Капитал”, том 3).

Маркс не мог и мечтать о том, какие формы и масштабы примет эта фиктивная капитализация в конце 20 века. Но он уже описал логику и механизмы этого процесса, который с 80-х гг. нашего столетия вступил в стадию, так сказать, мета-абсурдности. Возникла спекулятивная надстройка во все новых проявлениях, которая в производных формах снова капитализирует уже капитализированный фиктивный капитал. В химии существует понятие производных соединений (дериватов), и аналогично этому в процессе фиктивной капитализации создаются все новые производные формы капитализации, образующие почти что пандемониум приносящего проценты капитала — “матери всех безумств” финансовой надстройки. Сейчас уже без стеснения говорят о дериватном капитализме, и интернациональные банкиры, кажется, на полном серьезе воображают, что осуществили иллюзию естественных свойств “денег, приносящих деньги”, без посредничества реального материального обращения какого-либо количества абстрактного труда.

Второй крупный источник фиктивного капитала — это государственные ценные бумаги. Современные государства давно уже не могут оплачивать свои функции из реальных налоговых поступлений. Они должны регулярно занимать деньги на финансовых рынках, что, разумеется, означает: “Государство должно ежегодно уплачивать своим кредиторам определенный процент за ссуженный капитал” (“Капитал”, том 3). Логичным образом этот доход кредиторов от процентов капитализируется, как будто бы речь шла о реальном продуктивном капитале. Но в случае с государством речь идет даже не об удвоении капитала в виде титулов собственности и реального продуктивного капитала; здесь мы имеем дело вообще не с капиталом, а с государственным потреблением: “Капитал пожирает сам себя, расходуясь государством. Он больше не существует… Дело даже не в том, что больше не существует сумма, ссуженная государству. Она с самого начала не была предназначена для того, чтобы быть затраченной как капитал, быть вложенной, а превратиться в нечто, содержащее стоимость, она могла лишь будучи вложенной как капитал” (“Капитал”, том 3). Тем не менее, с этими ссуженными государству и потребленными им деньгами обращаются как с “деньгами, приносящими деньги”, и государственные ценные бумаги становятся объектами финансового рынка и источником умножающихся трансакций, как и акции. Таким образом, возникает очевидная бессмыслица — “капитал государственного долга, где минус предстает как капитал” (“Капитал”, том 3). Этот способ производства фиктивного капитала также возрос по сравнению с 19 веком сверх всякой меры.

Третий источник фиктивного капитала приводился Марксом как чистый курьез, поскольку в его время на этом уровне еще не происходила фиктивная капитализация. Речь идет о самой заработной плате, которая может быть капитализирована в духе процентного фетиша: “Заработная плата понимается здесь как процент, а потому рабочая сила предстает как капитал, приносящий этот процент… Искаженность капиталистических представлений достигает здесь вершины, причем вместо того, чтобы объяснять обращение капитала из эксплуатации рабочей силы, напротив, производительность рабочей силы объясняется из того, что сама рабочая сила является мистической вещью, капиталом, дающим проценты… Здесь, к сожалению, выступают два обстоятельства, неприятно перечеркивающие это бездумное представление: во-первых, рабочий должен работать, чтобы получить этот процент, во-вторых, он не может реализовать капитальную стоимость своей рабочей силы посредством передачи” (“Капитал”, том 3). Маркс рассматривал фиктивную капитализацию рабочей силы как голое идеологическое заблуждение, но в 20 в. она в определенной мере стала реальностью. Ведь кредиты покрытия, ставшие обычными при жиросчетах (сберкнижках) в банках и сберкассах, могут cum grano salis расцениваться как капитализация зарплаты, рассматриваемой в форме процентов, то есть как ссуда фиктивного капитала рабочая сила. Эта форма стала сегодня нормальным явлением для масс наемных тружеников и фактически служит прибавкой к зарплате, причем часто в размерах, в 2 — 3 раза превышающих ежемесячный заработок.

Различие в производстве фиктивного капитала во времена Маркса и сегодня состоит не только в возросшем во много раз количестве и в создании все новых производных форм. Исторически неудержимо нарастающая потеря материальности фетиша капитала даже принуждает к тому, чтобы постоянно все больше расширять фиктивный капитал как фикцию третьего порядка параллельно этой потери материальности, чтобы симулятивно распространить капитал за пределы его внутренних исторических границ. Наряду с большим уже сейчас числом людей, которые во имя более не функционирующего фетиша капитала по всему миру загоняются в абсолютную нищету, воспроизводство по меньшей мере, столь же большого числа людей уже сегодня прямо или косвенно зависти от создания фиктивного капитала. Это относится не только к занятым в сфере кредитной или спекулятивной надстройки, но и для многих зависящих от носителей страхования, например, социальные страховщики и страховщики жизни привязаны к секторам фиктивного капитала и активно действуют там. Сюда же добавляются и многие формы исторически распространившегося непроизводительного “труда” в других сферах.

По всем этим причинам фиктивный капитал давно уже не является периодически лопающимся мыльным пузырем, просто вторично вздувшимся на реальном накоплении в собственном смысле слова. Поэтому то, что написал Маркс о соотношении подлинного и фиктивного капитального богатства, давно уже неверно: “Поскольку обесценение или вздорожание этих бумаг не зависит от изменения стоимости реального капитала, который они представляют, национальное богатство после обесценения или вздорожания столь же велико, как и до них” (“Капитал”, том 3). Сегодня соотношение парадоксальным образом уже обратное: изменение стоимости реального капитала кажется почти что зависящим от изменения стоимости фиктивного капитала, раздувшегося за пределы любых “реальных” пропорций. Поэтому периодическое обесценение в виде кризисов больше уже не “должно” происходить, по крайней мере, в достаточной мере для того, чтобы снова принудительно свести капиталистическое воспроизводство к ее реальной основе обращения абстрактного количества труда.

Тем не менее, Марксово высказывание о характере фиктивного капитала верно по-прежнему: “Все эти бумаги на деле представляют собой ни что иное, как аккумулированные притязания, правовой титул, на будущее производство, чья денежная или капитальная стоимость либо вообще не представляет никакого капитала, как например в случае государственных долгов, либо регулируется независимо от стоимости реального капитала, который они представляют” (“Капитал”, том 3). Но как возможно, чтобы “будущее производство” (то есть реальная затрата рабочей силы на уровне постоянно растущего стандарта производительности) “капитализировалось” вплоть до совершено уже нереального и все более далекого будущего? Как можно умножать фикцию на фикции? “Условием возможности” этого абсурдного фокуса, при котором иллюзия процента кажется превращенной в чистую реальность, является изменение самих денег, то есть потеря ими материальности не только в опосредованной форме, но и на уровне самого их непосредственного облика. Иными словами, материальная привязка денег, исторически говоря, привязка валют к золоту, должна была пасть, чтобы открыть возможность для выходящего за всякие пределы бурного роста фиктивного капитала. Уже первую мировую войну нельзя было финансировать не только за счет обычных доходов, но и за счет кредитов с золотым обеспечением. С тех пор золотое обеспечение все больше растворялось, пока в начале 70-х гг. доллар не стал последней валютой, отказавшейся от своего металлического духа.

Качественный скачок в потере материальности товарами, которые фактически больше не могут быть представлены в достаточной мере как “застывшее количество труда” (первое и второе усиление симуляции), должен повлечь за собой качественный скачок в потере материальности деньгами, которых в их привязке к золоту никогда в достаточном количестве не хватало для “процесса производства” фиктивного капитала (третье усиление симуляции). Тем самым, очевидно, отпадает то, что Маркс определял как последнюю инстанцию денег, хотя еще без всякой грубой “металлистской” ограниченности: “Не следует однако забывать о том, что… деньги — в форме благородных металлов — остаются основой, за пределы которой кредитная система не может выйти по самой природе вещей” (“Капитал”, том 3). Этому соответствовало следующее рассуждение: “Поскольку банк выпускает банкноты, которые не обеспечены металлическими сокровищами в его кладовых, постольку он создает знаки стоимости, образующие не только средства обращения, но и дополнительный — пусть и фиктивный — капитал по номинальной стоимости этих необеспеченных банкнотов” (“Капитал”, том 3).

Капитал дериватов и государственных долгов прорвал это ограничение. Холодная кровь многократного фиктивного воспроизводства зомби проистекает из беспрестанно нарастающих бухгалтерских импульсов, которые заранее заявляют претензии на бесконечно далекий будущий “труд”. Тот, кого это может успокоить, забывает об одном: привязка к золоту была также своего рода “стоп-краном”, который гарантировал периодические процессы обесценения фиктивного капитала. Теперь же возврата нет: это было бы падением в бездонную пропасть. Таким образом, капиталистическое воспроизводство, по самой своей внутренней логике лишившееся материальности, превращается в фетишистское царство призраков. Такое чаще всего плохо кончается не только в сказках.

3.

Последняя ступень фетишистской симуляции, в той мере как она, распространяясь, превращается в тотальность, неизбежно находит свое массовое социально-психологическое и культурное выражение. Симуляция формы становится симуляцией материи, и тем самым основополагающе изменяется и духовный климат. Если пик затраты живого количества труда в образе фордизма еще воспроизвел убийственную материальную идеологию индустриального труда, которая у фашистов выглядела как противоречие между “производительным” и “паразитическим” капиталом, причем реальная трудовая материальность фетиша капитала парадоксальным образом противопоставлялась ее фиктивной форме воплощения и проявления в виде денег, то всего лишь “формально-реальная” иллюзорность иллюзорности порождает и развоплощенный, лишенный материальности тип человека. Его пустота соответствует пустоте денег, лишенных своей материальности.

Симуляция, остававшаяся до сих пор бессознательной, становится категорической формой жизни, весь мир становится сценой для бесконечного театрального представления, вторгающегося даже в интимные сферы. Если капитализм больше уже не “является” самим собой, а лишь нематериально “играет” себя, то и все более формируемые им люди не являются самими собой даже в смысле фетишистского порядка вещей, они лишь играют сами себя — так сказать, как марионетки марионеток, которые дергают сами себя за все более сложные нити. Этот абсурдный спектакль теперь уже действительно спектакль. Люди живут в долг и в духовном отношении. Экономическому вампиризму за счет многочисленных неродившихся поколений соответствует культурный вампиризм за счет всего прошлого, поскольку нет больше уже ничего своего, что еще может быть создано. Вампиры не могут быть творческими; творчество тоже приходится симулировать.

Все в целом несет в себе что-то безумное. Описанный уже раньше “нарциссический тип социализации” сегодня обобщается; колебание призрачно воспроизводящихся людей между чувствами бессилия и всемогущества становится маниакально — депрессивным циклом массовой повседневности. Психика примадонны предстает как бросовый товар. “Эксцентричен” сегодня тот, кто все еще ухаживает за своими пятью сливами и хотел бы жить безо всяких претензий. Бессознательная нематериальность воспроизводства капитала ощущается однако как пустота собственной жизни; даже если в конце 20 века нет прямого выведения души из фиктивного капитала, существуют осмотические взаимосвязи, при которых индивид (особенно в подрастающих поколениях с 80-х гг.) чувствует шаткость своего способа воспроизводства и образа жизни, не имея ни возможности, ни желания расстаться с ними. Чем нереальнее собственная реальность, чем меньше контроль над собственной жизнью и чем более убоги собственные деяния, тем больше становятся притязания.

Взрывная социально-психологическая и индивидуально-психологическая критическая масса, все более и более накапливающаяся в таких обществах иллюзорности, представляет собой смесь несерьезности и агрессивности. Последним порождением реальной иллюзорности может стать одержимый безумец, бегущий, как в амоке, сведенный с ума самим собой. Если этот зрелый образ объективированного общественного безумия таится за последними остатками капиталистической серьезности и буржуазной респектабельности, то конечно же, и под влиянием угрозы провала в бездонную пропасть. Эта скрытая и вездесущая угроза быстро снова приводит к проблеме экономической нематериальности. В опасности любой, поскольку все прямо или косвенно в своих денежных доходах зависят от того, чтобы чудовищный пузырь не лопнул. Но не лопнуть он не может, это невозможно.

Заранее капитализированные на все будущие времена затраты “труда” уже сейчас превосходятся и обесцениваются “наукой как производительной силой”. И речь идет не просто о вопросе, верят ли еще люди в иллюзию или нет. Иногда можно считать и так, когда каждое ложное слово финансистов или аналитиков финансов комментируется, ломая руки, как необдуманный шаг посреди минного поля. Но независимо от знаменитой психологической проблематики веры, которая и может стать толчком к взрыву, извлечение процентов с фиктивного капитала не может держаться неограниченно даже по чисто объективным соображениям. Обесценение неминуемо; произойдет ли оно в виде серии частичных крахов, региональных финансовых катастроф и задерживающих шагов по экспроприации, или в виде “большого взрыва” одной-единственной глобальной цепной реакции — этого не может предсказать никто.

Отеческие консервативные предостережения, которые периодически пускаются в ход перед лицом всех этих бед, лишены всякой реальной основы. Клятвы верности старым добродетелям бережливости перед лицом всеобщих притязаний нарциссизма легковесно забывают о том, что он является неприятным проявлением, даже неизбежным продуктом самого позднекапиталистического способа производства, который этими благородными консерваторами отнюдь не ставится под вопрос. А голое пожелание, чтобы государство и капитал возвратились к реальной основе материального воспроизводства честного “труда”, еще легковеснее забывает о том, что такой шаг при существующем уровне производительности и рентабельности привел бы к отказу от общественного воспроизводства и к краху цивилизации, поскольку было бы “невозможно финансировать” даже самое необходимое для жизни.

Возвращение к золотому стандарту во имя серьезных денег также сомнительно. Во-первых, это сразу же вызвало бы глобальный шок обесценения с неконтролируемыми последствиями; во-вторых, от исторической привязки к золоту отказались не из пустого каприза, а под давлением имманентных противоречий самого капиталистического воспроизводства. Утерю материальности товарами и деньгами уже не повернуть вспять. Неконтролируемый рост фиктивного капитала не может быть устранен каким-либо столь же фиктивным возвращением к “реальному” и “продуктивному” накоплению капитала. Его может устранить только ликвидация фетиша капитала как такового и тем самым постепенная ликвидация лежащего в основе товарного и денежного фетиша первого порядка; даже если это в настоящий момент никто не желает считать возможным. Такая ликвидация была бы первым историческим деянием, которое вообще выходит за рамки объективированной симуляции. Поэтому это деяние менее всего поддается симуляции, даже если пришедшее в упадок под воздействием СМИ сознание охотно бы сделало именно это. Нам не суждено сидеть бездеятельно в кресле перед телевизором и смотреть на экране, как мы освобождаем себя от фетишизма.

Sklaven, 1995, #8/9, S. 15-20.

Серджо Болонья

“НОВЫЕ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ” РАБОТНИКИ

Карл-Хайнц Рот сделал важный вклад в дискуссию о нынешних общественных отношениях. Мне представляется особенно важной попытка выделить центральную роль труда и его изменений в определении социального и политического поведения.

В левых кругах этому много лет не уделялось внимания. Большее значение при попытках истолкования современности придавалось таким понятиям, как национализм, локализм, эгоизм, солидарность, различие между полами, страх, агрессивность, окружающая среда. Труд слишком ассоциировался с “классовым анализом”, а классовые понятия как “материалистический подход” считались устаревшими. Частью левые впали в технологическую иллюзию о том, что человеческий труд обречен на гибель благодаря автоматизации и искусственному интеллекту. Вместо того, чтобы заняться конкретным феноменом труда, левые увязли в болоте дискуссии о “кризисе марксизма”, “актуальности Маркса” и т.д.

Мыслитель, умерший сто лет назад, никак не может быть “актуальным”, актуальными могут быть только проблемы, стоящие перед нами сегодня, среди других прежде всего проблема труда, которая наряду с другими определяет наше повседневное существование. В какой мере мы для решения этой проблемы используем в качестве понятийного средства разработанные Марксом категории, — это вопрос культуры, а не политического исповедания.

Итак, мы должны снова исходить из труда и его изменений.

Рот делает правильный вывод о том, что мы сталкиваемся не с кризисом труда вообще или человеческого труда; распространяется тенденция к преодолению наемного труда или, как говорят французы, к “десаларизации”. Поэтому Рот сосредотачивает анализ на феномене самостоятельного труда, “самозанятости” и атипических отношений занятости. Параллельно с кризисом наемного труда или, точнее сказать, наемной формы, идет демонтаж социальных достижений.

С исторической точки зрения, Рот правильно заключает, что развитие социального государства было побочным эффектом обобщения наемного труда, самоорганизации наемных работников в профсоюзы и политические партии, будь то в эпоху Бисмарка или в эру Рузвельта. “Фордистский” способ производства не может функционировать без механизмов интеграции социального государства, поэтому социальные достижения сохранялись даже при наци-фашистских диктатурах.

Служит ли нынешний демонтаж социального государства формой десолидаризации, продвигаемой политическими элитами, или рационализацией кризиса наемной формы? Вероятно и то, и другое, однако второй аспект менее исследован.

Главным следствием кризиса наемной формы Рот считает обнищание и маргинализацию все больших групп населения и поляризацию общества. Я сделал бы больший упор не на обнищание, а на маргинализацию знания и творчества, на обесценение человеческого капитала. Оглупление политики, власти, науки идет параллельно с оглуплением предприятия; постоянное приведение в уныние и снижение знаний, ноу-хау в пользу идиотизации общественного языка, языка СМИ и науки, как мне кажется, оказывает большее маргинализирующее воздействие на бедных.

По итогам моего исследования о самостоятельных рабочих в Италии (их число оценивается в более чем 5 миллионов человек, в Ломбардии они составляют уже треть всех работающих) я пошел бы на пару шагов дальше.

Рассматриваемый вначале как арифметические меры с целью придания труду большей “гибкости”, самостоятельный труд в Италии развился в настоящий новый социальный статус, с собственным мышлением, поведением, идентичностью, которые могут способствовать — это пока еще не вполне доказанная гипотеза — созданию нового политического образования, например, Северной Лиги.

Выражаясь тезисно, рост самостоятельного труда, как мне кажется, имеет следующие эффекты:

1). Увеличение средней продолжительности рабочего дня (неверно обозначаемое как “самоэксплуатация”).

2). “Оглупление предприятий” (все больше функций, требующих человеческого знания, перекладываются вовне, за предприятиями остаются только бюрократические функции; у “сердцевины” изымаются не только трудоемкие, но и наукоемкие функции, поскольку они требуют постоянного дальнейшего образования, а стоимость этого дальнейшего образования переносится на индивидов).

3). Преобразование предприятия из вертикально или горизонтально организованной в сетевую структуру звездчатой формы (как я попытался показать в своей статье, опубликованной 16 февраля 1994 г. в “Франкфуртер рундшау”). Вследствие этого функции связи, такие как телекоммуникация, логистика и транспорт, приобретают центральное значение, а связанные с этим работники — больший потенциал мощи.

4). Кризис коллективного ощущения, действия и коллективных форм представительства интересов, например, профсоюзов.

5). Неспособность нашего зафиксированного в гражданских кодексах трудового права регулировать нынешнюю форму трудовых отношений, при переходе от отношений найма к отношениям заказчик-исполнитель.

Я полностью согласен с Карлом Хайнцем Ротом, когда он подчеркивает, что самостоятельные не обязательно являются авторитарным потенциалом, что они демонстрируют, напротив, сильные либертарные склонности. Для Италии я могу только сделать вывод о том, что армия самостоятельного труда рекрутировалась из многих сторонников социально-революционных левых и из многих боевых рабочих, уволенных в ходе волны чисток в начале 80-х гг.

Тезис о том, что “самостоятельное среднее сословие” и ремесленники реакционно ориентированы, основан на предрассудках (попутно заметим лишь, что около 30% членов профсоюза металлистов конфедерации труда в Северной Италии, который считается “сердцевиной” левого профдвижения, голосуют за Северную Лигу). Если этот тезис еще был верен для 30-х гг., то он кажется мне гораздо более проблематичным при нынешней форме производства, когда ремесленные предприятия и самостоятельный труд являются не остатком доиндустриальных или раннеиндустриальных отношений, а составной частью так называемой “постфордистской” формы производства…

Коллектив КРАС(МПСТ)

РОССИЙСКИЙ КАПИТАЛИЗМ В УСЛОВИЯХ ГЛОБАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКИ

Кризис российской экономики, главным образом, вызван структурными проблемами российской (советской) промышленности и ее неспособностью адаптироваться к условиям мирового рынка. Ничего удивительного в этом факте нет, если мы вспомним, с какими целями создавалась в нашей стране промышленность, какую роль в экономике СССР играл военно-промышленный комплекс (ВПК).

Система так называемого “реального социализма” не имела ничего общего с действительно социалистической экономикой, при которой производство ориентировано на непосредственное удовлетворение потребностей людей. Это была особая, недоразвитая форма товарного производства, а так называемый советский режим представлял собой разновидность форсированной индустриально-капиталистической модернизации. “В условиях относительно высокоразвитой стадии системы товарного производства на Западе и далеко зашедшей конкурентной борьбы на мировом рынке любая новая попытка модернизации в еще неразвитых регионах мира должна была приобрести характер особо жестокого догоняющего развития, при котором этатизм, свойственный для раннего этапа нового времени, не только повторялся, но и выступал в более чистом, последовательном и строгом виде, чем в давно ушедших в прошлое западных оригиналах… Особая насильственность советской буржуазной модернизации объясняется тем, что в ней за чудовищно спрессованный промежуток времени вместилась эпоха протяженностью в 200 лет: меркантилизм и французская революция, процесс индустриализации и империалистическая военная экономика, слитые воедино” (Роберт Курц. Коллапс модернизации. Франкфурт-на-Майне, 1991). Большевики — ленинцы-сталинцы — форсированным темпом создали в отгороженной от Запада “железным занавесом” России основы индустриально-капиталистической системы. Исторически они совершили то, чего не смогли сделать борец с крестьянской общиной Столыпин и слабый российский капитал, использовав механизмы, унаследованные от “военного социализма” кайзеровской Германии времен Первой мировой войны.

Именно создание мощного ВПК было основной целью сталинской индустриализации. Именно в нем концентрировались лучшие, наиболее профессиональные кадры рабочих и специалистов. Кроме того, на оборонку работала колоссальная часть “мирной” промышленности: одни добывали руду, другие плавили сталь, третьи делали из этой стали танки, а танки стояли где-нибудь в Восточной Европе. Но поскольку безграничная завоевательная политика, имеющая целью ограбление чужих территорий, в ядерную эпоху стала невозможной, ВПК работал в значительной вхолостую, работая исключительно “на себя”, транжиря ресурсы страны и не давая ей взамен ничего ценного. Даже на уровне внедрения в гражданском секторе новейших технологических разработок, сделанных в рамках ВПК, существовали гигантские препятствия из-за доходящего порой до абсурда режима секретности. Существование советской экономики, тратившей сумасшедшие средства на ВПК, во многом обеспечивалось в 60-е — 80-е годы доходами от экспорта нефти и газа, а также некоторых других видов сырья. Именно за счет экспортно-импортных операций и удавалось поддерживать более-менее сносный уровень жизни значительной части населения СССР. Ведь общинное сельское хозяйство было практически полностью разрушено на предыдущем этапе индустриально-капиталистической фордистской модернизации в 30-е — 60-е годы, который вызвал массовое бегство в города крестьян, спасавшихся от колхозно-совхозной сверхэксплуатации (точные цифры назвать сложно, по приблизительным оценкам речь может идти о более чем 50 миллионах человек). Советская легкая промышленность, громоздкая, негибкая, слабо ориентированная на непосредственные нужды потребителей, оснащенная устаревшим оборудованием, не была в состоянии удовлетворить спрос населения на товары широкого потребления.

В условиях жесткого сталинского режима, когда какие-либо явные формы сопротивления отсутствовали, режим мог закрывать глаза на последнее обстоятельство. Однако, ситуация начала меняться со смертью Сталина и началом хрущевской “оттепели”. Чудовищное перенапряжение советской экономики и игнорирование действительных нужд людей не могло пройти даром. В ситуации, когда контроль над обществом стал менее жестким, появилась потенциальная возможность для более явного выражения недовольства. Хотя открытые выступления эксплуатируемых трудящихся (восстания в концлагерях, стачка рабочих Новочеркасска в 1962 г. и другие) по-прежнему подавлялись со зверской жестокостью, власти уже не могли просто “не замечать” народного недовольства. К тому же, стало расти “уклонение от труда”, рабочие систематически снижали темпы работы, “отлынивали”, “прогуливали”. В этих условиях режиму пришлось пойти в 60-е — 70-е гг. на значительные социальные уступки трудящимся (повышение зарплаты и пенсий, продление отпусков, введение второго выходного дня и т.д.). В результате сложилась своего рода молчаливая сделка между правящим классом и рабочим классом — “вы делаете вид, что работаете, мы делаем вид, что платим”. Так образовался советский вариант социального государства. Вследствие освобождением из концлагерей и восстановления в правах (реабилитации) многих миллионов советских граждан, все они начали предъявлять такой же спрос на товары широкого потребления, как и остальные. Это не могло не привести к дальнейшему росту экономических диспропорций и дефицитов.

Огромные военные расходы и возросшие издержки на рабочую силу ограничивали общие доходы и возможности правящей квазикапиталистической бюрократии. Начали сказываться противоречия между различными ее группировками, делившими власть и ресурсы. Режим, отказавшийся от массового террора, как от метода подавления любой угрозы своей монолитности, вынужден был искать обходные пути. Так постепенно сложилась система разделения ролей и сфер влияния между различными группировками по линиям центр — регионы, между различными отраслевыми структурами, а также ведомствами, основанная на сложной системе экономической кооперации, клиентальных связей и властных сдержек и противовесов.

Основной экономической базой для улаживания межрегиональных и межотраслевых противоречий, а также для ведения социальной политики стал экспорт нефти и газа. Подъем цен на нефть в начале 70-х гг. стабилизировал на время советский режим, но, в свою очередь, падение цен на нефть в 80-е гг. (произошедшие не без влияния стратегической политики США, направленной на поощрение разработок новых нефтяных месторождений с тем, чтобы уменьшить доходы от советского экспорта) способствовало краху советской экономики.

Ухудшение социально-экономической ситуации в СССР привело к обострению социальных противоречий и к разрушению внутреннего молчаливого консенсуса в советском обществе вследствие разложения сложившихся на протяжении десятилетий клиентальных связей в многоуровневой бюрократии. Обострились противоречия и возникли разломы по различным линиям. Прежде всего, между региональными (республиканскими) бюрократическими элитами и институтами центральной бюрократии, причем первые в целях идейно-политического обеспечения своих властных притязаний во все большей степени начали апеллировать к идеям национализма. Номенклатура бывшего “Союза” очень быстро обнаружила, что для задуманного ею раздела и передела собственности и власти, для того, чтобы заставить трудящихся “больше работать” и на меньшее претендовать, прежняя “красная” идеология не годится. Перекрасившиеся властители постарались откреститься от своих предшественников и конкурентов, а заодно и выбросили вон всякие социальные мотивы. Республиканские и областные партбоссы стремились стать полновластными хозяевами на управляемых ими территориях. Наилучшая возможность для этого возникала с образованием новых, контролируемых ими государств, а для оправдания этих актов служила национальная идея. Конкурентом бюрократии в борьбе за власть выступила во многих республиках местная интеллигентская верхушка. Она привыкла считать себя “солью земли”, “глашатаем и хранителем национальной культуры” — теперь она объявила себя альтернативной элитой и претендовала на свою долю пирога. В России она первое время провозгласила идеологию западного либерализма, но ее флер скоро потускнел. В других республиках СССР интеллигентские клики учредили разнообразные “народные” фронты и потребовали “национальной независимости”, то есть собственной власти. Уступив в итоге своим более опытным и хитрым номенклатурным соперникам, эти патриотические писатели, художники и ученые сомкнулись с ними на почве национализма.

Усилились противоречия между различными производственно-отраслевыми группами советской бюрократии, прежде всего, нефтегазовым комплексом, приносившим государству основной доход в виде иностранной валюты и фактически обеспечивающим социально-экономическую и социально-политическую стабильность государственно-капиталистического советского режима, и военно-промышленным комплексом, бывшем доминирующей частью советской обрабатывающей промышленности. Первый был, несомненно, заинтересован в том, чтобы скинуть со своих плеч балласт в виде предприятий обрабатывающей промышленности (расплачивающихся за нефтепродукты отнюдь не по ценам мирового рынка) и социального государства путем радикального изменения политического курса. Второй настаивал на необходимости в целом сохранить сложившуюся экономическую и политическую систему, хотя и осознавал необходимость ее существенной модернизации

Под угрозой оказалось и неписаное “соглашение” между контролирующей производство бюрократией и рабочим классом, так как уменьшились возможности для осуществления советским государством широкой социальной политики и поддержания стабильного уровня жизни за счет импорта иностранных продуктов и товаров широкого потребления. В добавок ко всему этому, обнаружилось прогрессирующее технологическое отставание от развитых стран мира, в том числе и в военной области, что вело к ослаблению политической мощи СССР на международном уровне. Но попытки советского руководства осуществить структурный переворот в промышленном производстве путем форсированного внедрения капиталоемких дорогостоящих технологий на первом этапе “перестройки” в ходе так называемого “ускорения” провалились, отчасти из-за недостатка средств, обеспечивающих внедрение этих технологий, отчасти из-за громоздкости и неповоротливости советской “плановой” экономики с ее бюрократическими монстрами в лице министерств и гигантских промышленных объединений, а также вследствие тихого саботажа со стороны широких слоев рабочего класса.

Подобное напряжение усилий оказало пагубное влияние на архаическую экономику советского государственного капитализма. К сожалению, активность рабочего класса, проявившаяся во время мощных шахтерских забастовок 1989-1990 гг. и в различных социальных движениях типа локальных гражданских инициатив и комитетов самоуправления в микрорайонах, оказалась несамостоятельной из-за отсутствия у трудящихся опыта самоорганизации. Она была использована (канализирована) различными бюрократическим элитами в целях осуществления властных притязаний через всевозможные “Демократические России” и “народные” фронты.

Усилившиеся противоречия заставили советское руководство во все большей степени рассчитывать на кредиты международных монетарных центров, что, естественно, способствовало росту как политической, так и экономической зависимости СССР от этих организаций. В конце концов, властные притязания отраслевых и территориальных бюрократических элит разорвали на части советское государство и подстегнули быстрые и радикальные экономические преобразования в неолиберальном духе, чему в немалой степени способствовали международные банки-кредиторы, поставившие в качестве одной из своих целей взламывание экономического протекционизма, очерченного границами СССР, и интеграцию советской экономики в мировой рынок.

Нет ничего удивительного в том, что и в условиях рыночной системы, пришедшей на смену командно-административной, большая часть военных заводов оказалась нерентабельной: их продукция не в состоянии найти “мирный спрос”, а у российского государства нет в нынешней политической и экономической реальности ни средств, ни потребности производить оружие в прежнем количестве. Пушки и танки нельзя намазать на хлеб. От того в тяжелейшем положении оказалась и российская промышленность, ориентированная на нужды ВПК. С другой стороны, в условиях открытости границ для потоков иностранной продукции, многие советские предприятия оказались не в состоянии выдержать конкуренцию с аналогичными западными производителями. Разумеется, в современной России немало богатых фабрик и заводов, вполне рентабельных и приносящих доходы. Но они относятся, в основном, к сфере добывающей индустрии. Что же касается обрабатывающей промышленности, то большая ее часть приказала долго жить. Результат — колоссальная и, возможно, не имеющая аналогов в мировой истории скрытая безработица, вследствие которой десятки миллионов людей практически перестали получать зарплату, во все большей степени (по мере санации убыточных предприятий) превращающаяся в открытую.

Олигархические группировки, управляющие страной, предлагают сегодня различные варианты решения проблемы безработицы и “недозанятости”, принявшей чудовищные масштабы. Первый вариант (за него, по крайней мере на словах, ратуют некоторые боссы ВПК, а также некоторые ультрапатриотические маргинальные группы) заключается в том, чтобы, грубо говоря, “сделать как раньше” — в той или иной форме восстановить империю в прежних масштабах — СССР. Нужно, говорят они, на все имеющиеся в государстве средства опять начать строить танки и прочее вооружение, и таким образом обеспечить рабочие места. Танкам же надлежит совершить “последний бросок на юг” или еще куда-нибудь. Надо признать, что такие идеи имеют сегодня определенное распространение, ибо они опираются на привычные, имперские стереотипы мышления. Но к счастью, на практике такой проект абсолютно нереален, потому что и время не то, и силы у России не те, чтоб совершать подобные броски. Ведь даже СССР, еще будучи сверхдержавой, и не мечтал ни о чем подобном: в мире где существует ядерное оружие это попросту невозможно. Так что попытка реализации такого проекта на практике, может быть, лишь гальванизирует на время труп российской промышленности, а затем приведет к очередному краху. Да и политическое восстановление СССР в прежнем виде — задача, по совершенно тривиальным причинам не осуществимая. Впрочем, весьма популярное сегодня ультраправое “Русское Национальное Единство” (РНЕ) всерьез говорит о необходимости абсолютной “автаркии” российской экономики (понимая здесь под Россией всю территорию бывшего СССР), но политические и экономические возможности для реализации такого проекта сегодня отсутствуют.

Второй вариант — за него ратуют на пропагандистском уровне все политические группы мейнстрима — заключается в том, чтобы сделать существующие предприятия эффективными и рентабельными в условиях рыночной экономики, либо создать новые. Теоретически такая возможность, наверное, существует. Но все экономисты признают, что это потребует колоссальных капиталовложений. Ведь нужно будет закупать новое дорогостоящее оборудование и модернизировать старое, осуществить дорогой, долгий и трудоемкий процесс конверсии оборонки, найти новые рынки сбыта, выработать новую маркетинговую стратегию. И притом, никто не сможет гарантировать успех такого предприятия, дело это, с точки зрения коммерческой, чрезвычайно рискованное. Но откуда взять на это средства, кто станет вкладывать капиталы в умирающие предприятия, где имеется лишь устаревшее, уже много лет не ремонтировавшееся оборудование? Государство? Ему такая задача явно не по силам, у него для этого нет ни средств, ни возможностей. Будь оно даже достаточно компетентно для решения данной проблемы (а оно — это всем известно — некомпетентно и предельно коррумпировано), оно все равно обременено внешним долгом в 150 млрд. долларов и никакие дорогостоящие инвестиции позволить себе не может. Российский капитал? Зачем ему это, ведь куда как выгоднее и безопаснее зарабатывать деньги на финансовых спекуляциях и торговле. Да и что понимают в промышленности господа Потанины и Березовские?

Эти господа заработали свои миллиардные состояния исключительно за счет разворовывания бюджетных средств (в чем, собственно, в отличие от западных аналогов, и состоит основная функция российских банков, именно это, а не предоставление кредитов или работа с депозитными вкладами, является основным источником их доходов), а также за счет финансовых махинаций и сомнительных торговых сделок. Промышленность для них — темный лес. С другой стороны, директорский корпус промышленных предприятий, сформировавшийся еще в советское время, не имея ни малейших представлений о том, как следует работать в условиях рыночной экономики, ищет любые возможности для максимально быстрого индивидуального обогащения. Поэтому средства, поступающие на счета предприятий, будь то государственные или частные инвестиции, ими просто-напросто разворовываются, оборудование распродается, а деньги переводятся за границу, либо вкладываются в финансовые спекуляции. Примеры обратного являются скорее исключением из общего правила.

А экспорт оружия? Некоторые виды российского оружия не уступают западным образцам. Но, вне зависимости от качества, большинство рынков оружия будет для России закрыто. Торговля оружием теснейшим образом переплетается с политикой, с влиянием сверхдержав в каждом конкретном регионе. Нынешняя Россия мировой сверхдержавой не является. Сегодня она экспортирует оружие на несколько млрд. долларов ежегодно, и при всем желании не сможет существенно увеличить эту цифру.

Иностранный капитал? Но ему требуется, прежде всего, полная общественная и политическая стабильность, а в стране раздираемой острейшим кризисом, в стране, где большинство населения живет в нищете, такой стабильности нет. Конечно, уровень развития рабочего движения абсолютно не соответствует масштабам кризиса. Но все же, в катастрофических социально-экономических условиях существует угроза волнений и даже бунтов. Кроме того, дальнейший процесс развала российского государства имеет свою собственную логику, и уже появились признаки того, что этот процесс принял необратимый характер. Сейчас уже ни для кого не является новостью наличие в российских регионах собственных денежных знаков или их заменителей, ограничения на вывоз из этих регионов продуктов питания, собственная автономная политика регулирования цен, растущая политическая самостоятельность. В таких условиях центральное правительство, конечно, может попытаться террористическими мерами навести относительный “порядок” и, создав благоприятные условия для ввоза западного капитала (налоговые льготы и др.), обеспечить его участие в уже существующих проектах, равно как и в создании новых. Однако из-за развала (вследствие тотальной коррупции) централизованного аппарата финансирования государственных служб (в том числе и репрессивных служб, например, аппарата снабжения армии) контроль над ними со стороны центрального правительства в значительной степени утрачен и постепенно переходит в руки региональных царьков. Россия все больше становится похожа на лоскутное одеяло — уровень жизни и условия труда резко разнятся в зависимости от региона. И если одним регионам есть на что рассчитывать, поскольку они обладают большим количеством природных ресурсов, либо благоприятным политико-географическим положением и могут рассчитывать на западные инвестиции, то другие практически лишены перспективы на будущее.

Глобализирующийся капитализм — это мировая система, основанная на постоянном расширении. Он уже включил в свою сферу новые гигантские пространства после распада государственно-капиталистических систем на Востоке и аграрно-капиталистических преобразований в странах “Третьего мира”. На этом основаны надежды на то, что “когда-нибудь”, “как-нибудь” и в “какой-либо мере” международный капитал придет и в ныне оставленные и заброшенные сферы, сегодня не представляющие для него интереса. Но весь вопрос именно в этих “когда”, “как” и в “какой мере”. Капитал будет вкладываться в эти зоны лишь в том случае, если экономические издержки и социальные факторы риска удастся свести к минимуму, если рабочая сила дешева, но ситуация стабильна. Но может ли быть действительно стабильным регион, где подавляющее большинство населения вообще не обладает платежеспособным спросом? Во всяком случае, для интеграции таких регионов потребуется диктаторская жесткая власть и вымирание миллионов людей, не имеющих возможности “вписаться в рынок”.

Вот почему в ближайшем будущем можно рассчитывать на все большее углубление региональных различий в России и других республиках СНГ. Складывается несколько типов “развития”. Во-первых, это минимальное число зон, в большей или меньшей степени интегрированных в мировой рынок: как мировые центры, услуг и финансовых спекуляций (к примеру, Москва), сырьевые придатки (нефтегазовые регионы) или “свободные экономические зоны”, работающие на экспорт. Во-вторых, это регионы, сравнительно близкие к интернациональным экономическим центрам (согласно логике “джаст-ин-тайм”, обладающие сравнительно дешевой рабочей силой и имеющие шанс на то, что там будут созданы новые производственные придатки метрополий для нужд мирового рынка). Эти зоны займут свое место в международном капиталистическом разделении труда как различные “пороговые”, полупериферийные или периферийные формы (потенциально — Калининград и Дальний Восток). И, наконец, многие территории будут, по-видимому, надолго оставаться без притока капиталовложений и обречены на полное разрушение всей экономической структуры, которая до сих пор базировалась на советском сельском хозяйстве или устаревшей обрабатывающей промышленности (пример: зона “красного пояса” в России, Нечерноземье, Север Европейской части России и т.д.)

Кроме того сложно рассчитывать на крупные иностранные инвестиции сегодня, в условиях мирового финансового кризиса. После кризисов в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке наблюдается паническое бегство капиталов из многих “пороговых” стран. Так что, даже и по самым оптимистическим экономическим прогнозам миллионы людей в обозримом будущем будут голодать.

Настоящее решение экономических и политических проблем, стоящих сегодня перед трудящимися, под силу осуществить только им самим. В конце концов, мы живем на огромных территориях, полных неисчислимых природных богатств. Проблема в том, что богатства эти присвоила себе эксплуататорская верхушка из бывших партчиновников и криминальных “авторитетов”, стыдливо прикрывшаяся, как фиговым листком, “национальными интересами” и “священным правом частной собственности”. Но проблема и в нас самих. Пока мы надеемся на то, что кто-то решит наши проблемы вместо нас, ничего не изменится.

***

К несчастью, уровень реального сопротивления на сегодняшний день далеко отстает от требований времени и ситуации. Причины этого следует искать в разрушении социальных связей в постсоветском обществе, разрушении, которое зашло очень далеко. Люди крайне пассивны и, подобно изолированным атомам, предпочитают часто “спасаться в одиночку”, пытаясь решить свои проблемы отдельно от других или даже за их счет. Их способность и желание действовать коллективно и солидарно отстаивать свои интересы сократились до крайности.

На трудящихся СССР и СНГ как бы обрушились исторически две волны “атомизации”, которые последовательно уничтожили общинные связи и структуры мышления крестьян и квалифицированных “рабочих-ремесленников” начала века — тех социальных сил, которые в эпоху революции создавали рабочие и крестьянские Советы и фабзавкомы. Первая волна была связана с осуществленной большевистским режимом индустриально-капиталистической модернизацией (индустриализация и коллективизация). В результате подверглась разрушению общинная система деревни, как на экономическом так и на культурно-психологическом уровне. Общинные структуры взаимопомощи, мышления и языка, основанные на идеалах равенства и солидарности, оказались утрачены. В то же время, в городе сформировался тип фордистского “массового рабочего”. Фордистско-тейлористские структуры наложили сильнейший отпечаток на социальную психологию и поведение большинства трудящихся. Прежде всего, резко сузился горизонт трудовой жизни. Привычка в течение всей жизни закручивать одни и те же гайки и знать только свою узкую исполнительскую сферу разительно отличала “фордистского рабочего” от квалифицированных “рабочих-ремесленников” начала века: теперь работник плохо представлял себе задачи и нужды производства в целом и соответственно не испытывал такого стремления к установлению собственного контроля над процессом производства. Функции управления производством в целом как бы естественно должны были принадлежать компетентным управленцам, откуда развивалось (и к тому же усиленно насаждалось сверху) представление о единстве интересов между рабочими и директором (это явление получило название “патернализма” или “корпоративизма”). Остатки этого мышления, типичного для советского варианта “фордистского рабочего”, можно очень часто встретить до сих пор, несмотря на то, что сегодня директора строят себе особняки, а работники месяцами не получают зарплату.

Кроме того, десятилетия жесткого централизованного государственного индустриализма не прошли и не могли пройти даром. Люди, помещенные государством и индустриальной системой в огромные города-соты, подчиненные жестким приказам, отчужденные друг от друга, непрерывно конкурирующие друг с другом за обладание дефицитными материальными ценностями, эти люди сегодня не в состоянии договорится друг с другом даже о самых элементарных вещах, а не то что о социальной революции. Наконец, попытки открытого рабочего сопротивления в СССР (забастовки, собрания и т.д.) обычно приводили к тому, что активисты исчезали в концлагерях и психушках, поэтому не происходило накопления опыта коллективных социальных действий даже на уровне небольших групп сопротивляющихся рабочих — их слишком быстро рассеивали.

В результате всех этих процессов были почти утеряны навыки сопротивления, самоорганизации, взаимопомощи, социального творчества, с другой стороны, в мышлении и в языке (равно как и в политике и в экономике) закрепились жесткие авторитарные структуры. И рабочий класс здесь не является исключением.

Такие настроения сильно подорвали готовность и способность трудящегося класса СССР найти самоуправленческую альтернативу режиму КПСС в конце 80-х гг. Люди оказались вполне в состоянии активно бороться с попытками правительства Горбачева выйти из кризиса развития за их счет (протесты против намечавшейся ценовой реформы, стачки 1989-1990 гг.), однако так и не смогли выступить в общественной борьбе как самостоятельная социальная сила. А после отстранения КПСС от власти и поворота к неолиберализму на них обрушилась вторая волна “атомизации”. Теперь и сама жизнь в условиях рыночной экономики, и СМИ внушали им, что “коллективизм” бессилен, что коллективными действиями ничего в действительности нельзя изменить, что “спастись” можно только поодиночке (“каждый за себя”). Пропаганда и политика неолиберализма в немалой степени способствовали распространению эгоизма, националистических, профашистских (анисемитских, антикавказских и других) настроений среди трудящихся. Все это можно считать не только типичной попыткой найти “козла отпущения” и свалить на него вину за социальную катастрофу, но и проявлением отсутствия солидарности — стремление выйти из кризиса за счет других, иначе говоря, асоциальными и антисоциальными патологическими формами активности.

Разумеется, нельзя полагать, будто указанные тенденции действуют как некая железная, заданная необходимость и раз и навсегда делают невозможной любую самоорганизацию работников. Как показывает опыт реального рабочего сопротивления (например, самоорганизованная и самоуправляемая борьба рабочих Ясногорского машиностроительного комбината в 1998-1999 гг.), трудящимся достаточно осознать две самые простые истины: во-первых, если ничего не делать, не бороться, то все просто погибнут, вымрут от голода, и, во-вторых, если уж что-то делать, то действовать только самим, без вождей, партий и профсоюзных бюрократов, через общие собрания и подотчетные им механизмы рабочего самоуправления (советы). Вероятно, такой выбор бывает проще сделать в том случае, когда сами рабочие имеют лучшее образование и квалификацию, в большей мере представляют себе, как и зачем работает их производство в целом. К сожалению, примеры независимых рабочих выступлений до сих пор уникальны в современной России.

***

Каким бы ни был нынешний уровень социального сознания “низов”, мы не верим в то, что какое-либо правительство в состоянии решить те задачи, которые стоят сегодня перед обществом. Только сами люди, сами трудящиеся смогут это сделать, если, конечно, захотят. Если рабочий класс окажется в состоянии стать субъектом исторического процесса и сформулировать в процессе борьбы социально-революционную альтернативу существующей реальности, только тогда у него появятся шансы на выживание. Но в каком направлении могут быть приложены его усилия? Мы не обладаем и не можем обладать точным рецептом выхода из кризиса, так как не можем заранее предугадать совокупные творческие действия и решения в рамках социального классового движения, объединяющего миллионы людей. Но у нас есть некоторые соображения по этому поводу.

Мы убеждены в том, что в борьбе классов бессильны традиции старого рабочего движения, которое находится под полным контролем профсоюзных и политических функционеров. ФНПР, НПГ, КПРФ, РКРП и т.д. — это централизованные бюрократические структуры с широко разветвленным аппаратом профессиональных, хорошо оплачиваемых чиновников. Очевидно, что этот аппарат, в силу самого своего положения, обладает огромной властью над рабочим классом и имеет собственные политические и экономические интересы. Поэтому для всех таких организаций рабочие — лишь статисты, “пушечное мясо”, которое необходимо этим господам в борьбе за власть. Ничего не дают так называемые “акции гражданского неповиновения” — символические забастовки на пару часов и “митинги протеста” с заранее подобранными ораторами. До тех пор, пока рабочее движение катится по старой накатанной колее, выплескивая свое недовольство на дирижируемых профбюрократией митингах или символических стачках, трудящиеся не могут накопить опыт самоорганизации, они лишь повторяют роли прежнего, не ими написанного спектакля. Вновь и вновь наемные работники становятся средством, которое используется чиновниками и “вождями” в борьбе за власть.

Массовые перекрытия дорог в 1998 г. стали актом отчаяния рабочих. Однако легко видеть, что они поддерживались и использовались партийной, профсоюзной и региональной бюрократией, директорами и владельцами предприятий для выпускания пара и давления на Кремль в своих корпоративных интересах (а вовсе не в интересах рабочих). Недовольство трудящихся отвлекается от местных паразитов и направляется исключительно против нынешней центральной власти. Поэтому некоторые рабочие инициативы выступают сегодня против перекрытия дорог, считая такого рода акции лишь средством выпускания пара. Эти рабочие инициативы ратуют за те или иные формы производственного самоуправления и рабочего контроля. Мы поддерживаем такого рода идеи. Только разрушив капиталистическую систему и взяв управление заводами и инфрастуктурой в свои собственные руки, трудящиеся смогут решить большую часть своих проблем. Но подобные предложения нуждаются в серьезной доработке. Дело в том, что нигде рабочие не обладают ни достаточно эффективной организацией, ни достаточными опытом и знаниями для того, чтобы уже сегодня осуществлять производственное самоуправление.

Необходимо новое рабочее движение. Это движение призвано отличаться от старого тем, что оно будет служить не интересам политиков и профбюрократии, а напротив, станет именно движением рабочих для самих рабочих. Оно должно быть основано на принципах самоорганизации и самоуправления. Опыт самоорганизации и самоуправления невозможно приобрести иным путем, кроме как сообща борясь за свои социальные и человеческие права, помимо воли профсоюзных и политических чиновников. Такой опыт накапливается только тогда, когда трудящиеся выходят из под контроля лидеров (политиков и профчиновников) и начинают действовать самостоятельно (пусть и хаотично на первых порах). Это станет началом нового рабочего движения.

Важно с самого начала соблюдать принцип абсолютного равенства всех участников движения: нет умников и дураков; каждый должен быть выслушан; все равны при обсуждении. Никаких “авангардов” и “революционного (партийного, профсоюзного) руководства”, право принятия решений принадлежит только общим (цеховым, заводским) собраниям рабочих, либо их делегатам, которые полностью контролируются общими собраниями, действуют только в рамках инструкций, данных этими собраниями, и могут быть в любой момент отозваны по их решению. Структура нового рабочего движения должна состоять из общих собраний коллективов трудящихся и всецело контролируемых ими рабочих советов и их федераций. В ней нет места постоянно оплачиваемым чиновникам (освобожденным работникам), которые по сути являются уже не рабочими, а профессиональными управленцами (менеджерами, буржуазией), и в силу своего классового и профессионального положения не заинтересованы в развитии самоорганизации трудящихся. Эти господа заинтересованы в максимальном сосредоточении управленческих функций в своих руках, поскольку от этого зависят их зарплата и руководящее положение, а следовательно — в подавлении ассамблеарных структур и других элементов самоорганизации. Если же органы рабочих действует на общественных началах и без отрыва от производства, то они не отделяются по своему реальному положению от всех остальных работников и чисто практически в огромной степени заинтересованы в развитии базисной самоорганизации, так как это позволяет освободиться от большого объема работы.

Задача инициативных групп, базисных комитетов и ассамблеаристских революционных рабочих союзов, объединяющих в своих рядах лишь меньшинство работников своих предприятий, может состоять в организации и налаживании работы общих собраний, вовлекающих в процесс самоорганизации как можно большее число рабочих.

Для того, чтобы рабочие смогли осуществить свои заслуженные и оправданные притязания, им необходимо наладить прочную и эффективную координацию своих действий, а для этого необходимо огромное структурированное движение трудящихся, включающее в себя сельские, фабрично-заводские, городские и региональные собрания-ассамблеи, союзы и рабочие советы (как в Испании в 1936 г. или в Венгрии в 1956 г.), а также организации, способные обеспечить координацию действий на уровне отрасли, между различными отраслями, и по “технологическим цепочкам”. Нельзя забывать о том, что экономика страны является единым организмом. Рабочие лишь тогда смогут управлять производством, когда вся страна будет покрыта прочной сетью структур рабочего самоуправления, свободных от партийности и бюрократизма и действующих на основе наказов трудовых коллективов и коллективов жителей (императивного мандата). Необходимо также приобрести больше знаний о производстве. Стоит попытаться организовать курсы для рабочих по изучению того, как функционирует их производство. Подобная инициатива была недавно предложена активистами с завода “Ростельмаш”.

Советская индустриально-капиталистическая система строилась на жестком разделении труда, на жесткой специализации. Следствием этого стал раскол работников на своего рода касты, зачастую враждебно относящиеся друг к другу. Подобные отношения внутри рабочего класса, включающего в себя неруководящих работников как физического, так и умственного труда, подпитывались и пропагандой тоталитарного режима, действовавшего по известной схеме: разделяй и властвуй. Рабочим, занятым, в основном, физическим трудом, говорили, что они якобы являются правящим классом, а интеллигенция играет роль подчиненную и не заслуживает доверия, специалистам же внушали презрение к “этой темной, тупой и управляемой рабочей массе”. Очевидно, что целью социального освобождения является самоорганизация и объединение всех категорий работников с целью преодоления как капиталистической эксплуатации, так и разделения труда. Очень важно поэтому попытаться привлечь на свою сторону специалистов, не являющихся руководящими работниками, технический персонал. Именно спайка между рабочими и специалистами, основанная на равноправии и взаимном уважении, обеспечила относительный успех действий венгерских рабочих советов. При отсутствии такой спайки, говорить о производственном самоуправлении сложно, оно легко может превратиться в опасное и разрушительное предприятие. К сожалению, в настоящее время инженерно-технические работники занимают в большинстве случаев негативную позицию по отношению к независимым рабочим инициативам. Эта ситуация в принципе может быть преодолена только путем вовлечения их в рабочее движение в качестве равноправных партнеров по борьбе.

Если говорить о тех заводах, которые имеют в обозримом будущем шансы на выживание, то работники, занятые на них, могут пытаться развивать рабочее самоуправление с тем, чтобы, в конце концов, предприятия оказались в руках тех, кто на них трудится. Но беда в том, что многие российские предприятия обречены на исчезновение уже в самое ближайшее время. Даже если предположить, что в условиях полномасштабной социальной революции, охватывающей все звенья народнохозяйственного комплекса, данная проблема могла бы быть каким-то образом разрешена, то нельзя закрывать глаза на то обстоятельство, что современная Россия находится за миллион миль от такой революции. А, между тем, уже сегодня массы людей выброшены за ворота своих предприятий и лишены средств к существованию.

Миллионам людей помогают выжить их крошечные огороды и приусадебные участки. Именно это спасает сейчас страну от голода И если городская промышленность явно не в состоянии обеспечить рабочие места и приличную зарплату, не логично ли было бы попытаться захватить огромные пустующие участки земли? Земля — это в настоящее время практически неиспользуемое средство производства. В начале века она кормила свыше ста миллионов человек. Насильственная “коллективизация”, которую жесточайшими методами осуществляло ленинистское государство, убила деревню, и большинство крестьян бежало в города. Земля осталась, вот только пользоваться ею сегодня почти некому, потому что деревня практически обезлюдела. А между тем, уже есть примеры успешного заселения пустующих земель, например в Поволжье, причем, некоторые новые поселения смогли обеспечить себе довольно приличный, по российским меркам, уровень жизни. Разумеется, такого рода задачи не могут решаться в индивидуальном порядке, здесь необходим коллективизм во всем, начиная с противостояния властям (ибо государство постарается не допустить подобных захватов) и кончая совместным обустройством хозяйства. Если рабочие могут действовать коллективно, перегораживая железные дороги, то почему бы им не провести таким же образом захваты земли и пустующих домов в деревнях? По этому пути идет сейчас значительная часть рабочего класса Бразилии. Тысячи рабочих, выброшенных за ворота своих заводов, вместе с крестьянской беднотой захватывают землю, создают на ней коммуны и хозяйственные кооперативы. Данный коммунитарно-социалистический эксперимент может иметь очень большое значение, потому что он демонстрирует пути решения проблем, стоящих перед населением многих странами мира, включая и Россию.

Для того, чтобы трудящиеся могли противостоять мощи централизованного государства, они нуждаются в широкой, продуманной и разветвленной системе организаций, включающей в себя рабочие союзы и советы по месту работы, территориальные самоуправляющиеся объединения по месту жительства, собственные культурные учреждения, короче говоря, в такой организации, которая охватывает все сферы общественной жизни. Только такое, самоорганизованное общество способно вести борьбу за свои собственные интересы, а не быть послушным исполнителем воли партий, чиновников и профессиональных политиков. И здесь можно опереться на накопленный уже мировым рабочим движением исторический опыт, на идею общих собраний (ассамблей трудящихся), ассамблеаристских революционных рабочих союзов и рабочих советов.

Мы говорим здесь о масштабном социально-революционном процессе, но никоем образом не о бунтах и иных хаотических выступлениях, в ходе которых массовая активность не самостоятельна и неизбежно канализируется (направляется) политическими элитами и партиями. “Всегда когда массы свергали правительство, и новая партия захватывала власть, мы имели буржуазную революцию – замену старой правящей касты на новую. Так было в Париже в 1830 году когда финансовая буржуазия вытеснила землевладельцев, и в 1848 году когда индустриальная буржуазия захватила власть. В русской революции большевистская партийная бюрократия пришла к власти как правящая каста (и как сила, последовательно проводящая индустриально-капиталистическую модернизацию; об этом Паннекук пишет в других своих работах, — прим.ред.). В Западной Европе и Америке буржуазия гораздо лучше закрепилась на заводах и в банках, так что партийная бюрократия не может вытолкнуть ее так просто. Буржуазию можно победить только подготовленными едиными действиями трудящихся масс, в которых они захватят фабрики и заводы и создадут свои советы” — так писал один из активнейших участников движения за рабочие советы в Германии и Голландии Антон Паннекук.

“Нет большей помехи социализму, большего затруднения для революции, большего врага для системы Советов, чем партия, — писал еще в 1921 году другой видный участник немецкого движения за рабочие советы Отто Рюле. -Преодоление партии — это самая элементарная предпосылка революции, системы Советов, социализма”.

Но самоорганизация не возникает на пустом месте. Нужно, чтобы люди ясно сознавали свои права и потребности и имели позитивный идеал общественного переустройства. “Нищеты с отчаянием мало, чтобы возбудить социальную революцию, — говорил Михаил Бакунин. — Они способны произвести… местные бунты, но недостаточны, чтобы поднять целые народные массы. Для этого необходим еще и общенародный идеал, вырабатывающийся всегда исторически из глубины народного инстинкта, воспитанного, расширенного и освященного рядом знаменательных происшествий, тяжелых и горьких опытов, нужно общее представление о своем праве и глубокая, страстная, можно сказать, религиозная вера в это право. Когда такой идеал и такая вера в народе встречаются вместе с нищетою, доводящей его до отчаяния, тогда Социальная Революция неотвратима, близка, и никакая сила не может ей воспрепятствовать”.

Короче говоря, чтобы совершить социальную революцию, нужно, как говорил испанский революционер, анархо-синдикалист Буэнавентура Дуррути, надо нести в своем сердце новый мир…

Рабочее движение в России пока еще только делает первые шаги и очень далеко отстоит от осознания своих глубинных интересов и прав. Оно робко, на ощупь ищет решения своих проблем, медленно, с трудом вырабатывая в процессе социальной борьбы навыки самоорганизации. Оно не видит для себя реального выхода из создавшегося отчаянного положения и потому поддается на агитацию различных авторитарных и бюрократических групп — от ленинистов до бюрократических профсоюзов типа НПГ и ФНПР. В то же самое время, благодаря влиянию этих групп блокируется процесс развития общественного сознания. Впрочем, рабочие, кажется, уже научились не доверять политикам и не являются сегодня столь же легким объектом для манипуляций, как в эпоху перестройки. Кроме того, в рабочей среде появляются инициативные группы, которые предлагают новые нестандартные решения, основанные на принципе самоорганизации. И все же, движение пока еще отнюдь не обрело независимый, альтернативный по отношению к существующей общественной системе характер, не стало движением рабочих для самих рабочих.