Михаил Магид
ПОСТИМПЕРИАЛИЗМ
Имя лука (биОс) — жизнь (бИос), а дело — смерть. (Гераклит)
Всеохватывающее виденье нового мирового порядка, первый великий теоретический синтез нового тысячелетия, второй Капитал, грандиозный социологический блеф в угоду американскому империализму, — этими и прочими эпитетами наградили сочинение Антонио Негри и Майкла Хардта “Империя” друзья и недруги авторов. Разумеется, читатель не обязан принимать на веру ни одну из оценок. Общество — загадочная стихия, пусть даже за последние 500 лет немало оригинальных умов высказали целое множество светлых (и темных) идей о природе общественного организма. Как знать, правы ли авторы Империи или их оппоненты?
Может быть, наш интерес к Империи — простая дань моде? Если даже и так, то не безынтересна попытка понять, от чего мода на эту книгу. Тогда, мы сможем кое-что уяснить и насчет современного мира. Ниже мы выскажем все, что думаем об этом сочинении, о его значении и смысле. К сожалению, мы ограничены объемами, выделенными для публикации данного текста. Кроме того, мы самым решительным образом не заинтересованы в пересказе фундаментальной исследовательской работы. Поэтому остановимся лишь на том, что показалось нам наиболее существенным.
КТО ВЫ, ДОКТОР НЕГРИ?
Скажем честно, мы ничего не знаем о Майкле Хардте. А вот Антонио Негри — фигура известная и, можно даже сказать, культовая. Взлет Негри, как политического активиста приходится на начало 70х годов прошлого века и неразрывно связан с так называемым «операистским движением» (от итальянского «иль операйо» — рабочий). Операисты были единственными, кто сумел создать революционных организации фабричных рабочих в ходе общественного подъема в странах Запада в судьбоносное десятилетие между 1968 — 1978 гг. Вообще социальные выступления этого десятилетия обычно связываются исключительно со студенческими выступлениями, что неверно: во Франции в мае 1968 г прошла всеобщая стачка с участием 14 миллионов человек и захватами некоторых предприятий наемными работниками, были крупные рабочие выступления в последующие несколько лет в Италии, Португалии, Испании, Аргентине… Но почти все они контролировались профсоюзами, точнее их чиновниками, а так же бюрократией из различных партий — обычно социал-демократических и коммунистических. Последние объявляли и прекращали стачки, вели переговоры с работодателями якобы от имени работников. И только в Италии возникли организации фабричных рабочих, независимые от чиновников — рабочие собрания на крупнейших автомобильных заводах ФИАТа, Альфа Ромео и некоторых других. Эти собрания осуществляли прямую власть пролетариата на местах в тех пределах, в каких было возможно. Не доверяя буржуазным механизмам представительной демократии (когда кто-то, кого избрали в качестве представителя получает на определенный или неопределенный срок диктаторские полномочия и живет на деньги, собранные с общества, в свое удовольствие) они сами обсуждали и принимали решения, сами же их и осуществляя, сами добиваясь выполнения своих требований, устраивали акты саботажа, пытались инициировать крупные стачки, разрабатывали новые представления о революции и роли рабочего класса в обществе. Теория шла рука об руку с практикой, борьба за контроль над повседневной жизнью и осмысление происходящего слились в одно целое. Ну а это — самое страшное преступление в глазах ленинистов и социал-демократов всех мастей. Ведь “партейцы” и профчиновники считают рабочий класс быдлом, способным, в лучшем случае, на подчинение идейно продвинутым политическим лидерам (рабочие сами по себе способны лишь на тред-юнионизм, полагали Ленин и Троцкий, поэтому политическое и, шире, идейное сознание привносится в их борьбу многомудрыми политическими вождями). Последних рабочие просто били и выгоняли за пределы собраний.
Не желая подчинять рабочее время произволу бизнесменов, операисты (так они себя называли) пытались добиться введения гибкого графика труда — такого, какой выгоден самим работникам и приспособлен под их нужды, а не под нужды бизнесмена.
Пытаясь понять, что происходит на той или иной фабрике, операисты предпринимали так называемое «боевое исследование». Проще говоря, их активисты устраивались на фабрику, и пытались понять, чем собственно живут трудящиеся, как они видят сами свою жизнь в целом? ее перспективы? Исходя из результатов строилась политическая работа на данной фабрике. (Современным активистам большинства левацких равно как и анархистских групп совершенно недоступен данный способ общественного действия. Грозные потрясатели воздуха и чесатели языков, любители партийно-политических интриг и сколачивания принципиальных или же беспринципных альянсов из трех человек, любители поговорить о «верности революционному наследию», они совершенно не способны к тому, чем, собственно, и должны были бы заниматься — к прямому общению со своими сотрудниками и коллегами по работе, к созданию и расширению очагов своего идейного влияния на фабрике, в квартале и университете — и в ужасе шарахаются от подобной перспективы).
Не ограничиваясь стенами заводов, операисты пытались спроецировать свою активность и на городские кварталы. Революция, полагали они, начинается на фабриках, а затем приходит на улицу. Под их влиянием фабричная или же безработная молодежь создавала комитеты квартального самоуправления, захватывала товаров в супермаркетах, препятствовала полицейскому насилию в бедных кварталах и т.д.
Операистское движение объединяло высококвалифицированных рабочих из развитых промышленных регионов Северной Италии и низкоквалифицированных выходцев из аграрного, полусельского, традиционного Юга. Характерно, что обе группы работников выдвигали требования уравнительного характера, между ними не было антагонизма или он, во всяком случае, преодолевался. Так движение стало социальной революцией в миниатюре, ее прообразом. Тотальная революция невозможна без объединения высоких технологий, позволяющих управлять сложными общественными системами (институтами) и простого чувства солидарности и взаимопомощи, культивируемого в традиционном мире местного сообщества — в небольшой сельской или городской общине (и сегодня значительная часть населения планеты обитатели подобного сообщества или же выходцы из него в первом поколении). Может быть понимание данного факта – главный урок, который можно извлечь из истории операизма.
Операисты разработали и свой собственный взгляд на развитие капиталистического производства, конечно в большой степени завязанный на идеи Маркса. По их мнению, кризисы капитализма связаны с сопротивлением наемных работников эксплуатации — открытого (забастовки, восстания), или же скрытого (саботаж, уклонение от труда, симуляция болезни и т.д.). По мере возрастания мощи рабочего класса возрастает сила его сопротивления и увеличиваются издержки капитала. Поэтому капитал прибегает к структурной перестройке производства: к внедрению новых технологий («технологическое наступление на класс») и новых управленческих стратегий.
Идеи операистов оказали влияние на итальянское студенчество. Возникло молодежное движение «Аутономия Операйа» — «Рабочая Автономия», инициировавшее массовое протестное движение в ВУЗах. В 1977 г. стотысячная манифестации студентов в Риме прошла почти под полным контролем автономов (современные автономы и автономные анархисты представляют собой дегенерировавших идейных последователей Рабочей Автономии). Идейным вдохновителем РА и стал Антонио Негри.
Впрочем, не стоит идеализировать операистов. Будучи, самоуправляющимся движением работников, они парадоксальным образом разделяли ряд ленинистских мифов, в частности миф о необходимости построения революционной и авангардной партии. Правда, понимали эту партию скорее как союз рабочих собраний, чем как централизованную авторитарную структуру, наподобие КПСС. Защищая метод прямого действия, слияние политической и повседневной пролетарской борьбы на фабрике и в квартале, теории и практики, операисты тем не менее поддерживали (в той или иной степени) авторитарные национально-освободительные движения в Третьем мире, всевозможные палестинские фронты, чегеваристов, вьетконговцев и т.п. Истерический третьемирский патриотизм, карикатурный антиамериканизм, оправдывание диких преступлений маоистов в Китае и палестинских террористов в Израиле — все это не прошло и не могло пройти даром. (Добавим, что не являемся ни в малейшей степени защитниками террористической американской политики, или же гнусного сионистского режима в Палестине).
Оправдывая большевистское насилие, совершенное в прошлом, операисты часто совершали подобные действия и сами, атакуя не только буржуев и бюрократов, но и вообще любых идейных оппонентов. (Хорош коммунизм и хороша «Рабочая Власть», при которых всем недовольным буквально затыкают рот! Следует отличать самоуправление по воле большинства, при сохранении за меньшинством права критики и инициативного действия от затыкания ртов всем несогласным. Последнее, в сущности, и есть большевизм).
Революция 1968-1978 гг. потерпела поражение, сменившись контрреволюцией неолиберализма: тотальной приватизацией, гибкими графиками труда (привязанными не к потребностям работника, а к потребностям капиталиста) временной занятостью и громадной безработицей. Операистское движение было разгромлено массовыми репрессиями и окончательно добито падением социально-политической активности трудящихся. Настало время экономического выживания, вытеснения альтернативных капитализму идей и теорий в маргинальные зоны, лежащие вне путей общественного развития. Одним словом время полной политической, экономической, идеологической и культурной гегемонии правящих элит, контролирующих общественное пространство и время, процессы производства и власть.
Оставшиеся верными идеям молодости операисты (скорее из числа студентов и университетской интеллигенции, нежели из числа фабричных рабочих) попытались выработать новую теорию. Такую, которая позволила бы понять и объяснить реальность, нащупать пути выхода из нее. Работы Карла-Хайнца Рота, Антонио Негри и некоторых других бывших операистов или же последователей близких к ним течений (французские и американские ультралевые, например Жиль Дове и Лорен Голднер) стали безусловным вкладом в сокровищницу современной антикапиталистической социально-революционной мысли. Не могут не привлечь внимания эти грандиозные попытки синтеза идей Маркса и Бакунина, Гегеля и Ницше, ранних утопических социалистов и сторонников франкфуртской социальной философии, мир-системного анализа в духе Валлерстайна и Амина и современной микроэкономики, операистских представлений о фабрики и старых анархо-синдикалистских традиций фабричного саботажа. Всего и не перечислишь. Сегодня мало кто, (а вернее — никто) из анархистов или ленинистов способен на такое глубокое теоретизирование. Тут тоже очевидная взаимосвязь — люди, пережившие мощный общественный подъем, а сверх того бывшие его активными и прямыми участниками, не могут не относиться творчески к миру который их окружает. Они чужды обломанному нытью, безволию, угрюмой импотенции. В то же время их анализ не свободен от всех тех пороков, которые несли в себе представляемые ими движения.
В “Империи” предпринимается попытка «широкого междисциплинарного изучения» общества с привлечением философских, экономических, политических, исторических, антропологических теорий и аргументов. Но как заметил современный итало-французский историк рабочего движения, операист и анархист Джанни Карацца, главная проблема подобных теорий в том, что они носят созерцательный характер (сколько бы не пытались их авторы утверждать обратное) и весьма далеки от принципов «боевого исследования». Сомнительно или, во всяком случае не доказано, что чистое созерцание, способно стать основой для творческой техники, преобразующей общество.
Вообще, говоря об идеях Негри следует иметь в виду всю историю операизма, с ее сильными и слабыми сторонами, прорывами, поражениями и противоречиями.
О ЧЕМ,СОБСТВЕННО, РЕЧЬ?
Мы живем, полагает Негри, в эпоху в эпоху заката и гибели Современности. Постепенно отходят в прошлое все атрибуты (свойства) Нового времени (модерна): империализм, колониализм, национальное государство. Исчезают, следовательно, нации и этносы. Размываются границы между политическим и экономическим, коммерческими корпорациями и государством, базисом и надстройкой, между институтами (школой, тюрьмой, армией, секретными службами, СМИ). Однако все вышесказанное отнюдь не означает, что наступает эпоха анархии или коммунизм. Гибель прежних структур господства ведет к формированию новых — гибридных. «Разрушение национального государства не отменяет суверенитет, а создает его заново». На смену нации пришла новая однородность и культурная унификация в планетарном масштабе, на смену империализму и национальному государству — Империя. Новый «постсовременный», идущий на смену реалиям Современности, Модерна, Нового времени, Индустриальной эпохе мир – соответственно является постсовременным, постиндустриальным, постмодернистским и виртуальным.
Как ни страшна Империя, то, что ей предшествовало — еще хуже. Ни в коем случае нельзя (если только вы стремитесь к свободе и солидарному равенству, к прямой демократии и коммунистическому принципу «от каждого по способностям, каждому по его потребностям») защищать институты и, в целом, мир прошлого. Это было бы реакцией. Отсюда между прочим следует, что антиглобализм, защищающий границы, национальное государство, отграничение местного рынка от потоков иностранной продукции и капитала, глубоко реакционен.
Негри остается в значительной степени последователем Маркса. Пока национальное государство прогрессивно — его надо терпеть, больше того, за него необходимо бороться. Когда же оно перестает играть прогрессивную роль, перестает быть локомотивом истории, следует оставить его на съедение волкам (в данном случае транснациональным корпорациям и другим механизмам имперского управления). То же самое верно и в отношение любых других институтов, элементов культуры, общественных явлений.
Такая аргументация в свою очередь привела к обвинениям Негри «в попустительстве и поддержке империализма» со стороны левых и правых поклонников Фиделя и Че, Саддама и Ким Чен Ира, Милошевича и Путина. Они обосновывают свою точку зрения тем, что национальное государство (особенно такое, как при Саддаме и Фиделе) отнюдь не исчерпало свою прогрессивную роль.
Мы далеки от симпатий ко всем вышеперечисленным тоталитарным государственно-капиталистическим режимам и их вождям. Ничего кроме террора, диктатуры, унизительного контроля над личностью, жестокой эксплуатации, бюрократии, концлагерей, засилья спецслужб, принудительной культурной унификации и этнических чисток (будь то резня шиитов и курдов в Ираке, албанцев в Косово, или чеченцев в Чечне) эти режимы и вожди миру не дали. А если б и дали еще что-то, то все равно не может быть никаких оправданий таким преступлениям. Чем скорее они погибнут, тем лучше, а по тем из них, кто уже гниет в могиле, мы не станем лить слезы. Вместе с тем, мы испытываем сильнейшее желание дистанцироваться от позиции Негри. Возможно, анализ Негри и его рассуждения об Империи разумны и интересны (мы бы не стали писать этот пространный текст, если бы думали иначе). Но мы совершенно иначе оцениваем мир.
Нам кажется, что все участники вышеозначенной дискуссии лукавят. Одни в силу тех или иных субъективных причин поддерживают саддамитов и фиделистов, другие рассуждают иначе. Но при этом и те и другие выдают свое мнение за следствие научного, строго объективного анализа. Впрочем, Негри никогда не высказывался в поддержку американской политики. Например 119 и войну в Афганистане он охарактеризовал как борьбу между «талибами нефти и талибами доллара».
Мы считаем, что субъективные предпочтения должны как можно меньше влиять на анализ окружающей действительности. Конечно, абсолютная объективность в процессе изучения общества невозможна. Ведь речь идет о людях, а не об амебах. Именно поэтому необходимо, насколько это возможно, спокойно анализировать реальность, преодолевая внутреннюю цензуру, которая запрещает фиксировать и исследовать неприятные факты. Факты есть факты и с ним ничего не поделаешь. Страусиное прятанье головы в песок, трусливое сокрытие обстоятельств дела, или, того хуже, объявление неудобных событий «белыми пятнами истории», а преступлений против человечества и соучастия в подавлении революций – “ошибками” — все эти приемы, увы, до сих пор в моде.
Когда речь идет о фактах и об исследовании их во взаимодействии, в их тотальности, т.е. об аналитике, следует сохранять максимальную объективность, насколько это вообще возможно. Но как только наступает момент для оценочных суждений — мы становимся абсолютно вольны во всем, что касается выражения человеческих чувств и предпочтений.
Общество представляет собой множество человеческих воль, взаимодействующих друг с другом. Речь идет, еще раз напомним, не о природных явлениях, не об амебах, а о живых, мыслящих и чувствующих существах, о тех, кто творит историю. «До тех пор, пока спят живые сознательные и созидательные силы истории, действуют бессознательные ее законы» — полагал русский социолог, Н.К.Михайловский. В тот момент, когда индивидуальные воли вступают в сознательное взаимодействие и договариваются о совместном управлении обществом, законы истории отступают, их действие прекращается. Анализ существующих фактов, таким образом, не носит характер абсолюта и его результаты не могут выступать в роли оценочных суждений. Анализ лишь может указать верную точку для приложения «сознательных сил общества», для их прямого действия или указать на обстоятельства, препятствующие собиранию этих сознательных сил в единый пучок. Анализ необходим для того, чтобы понять, как действуют современные механизмы угнетения — иначе их нельзя будет разрушить. А вот разговор о том, какие из систем угнетения являются более или менее «прогрессивными» и кого надо с этой точки зрения поддержать — Саддама или Буша — такой разговор с нашей точки зрения вообще лишен смысла. Больше того, это постыдный разговор.
Каждой эпохе, и если угодно, каждому региону, присуща своя, особая жестокость и боль, свои механизмы угнетения. И в каждой эпохе и в каждом пространстве обнаруживается целительная сила — сила сознательного сопротивления угнетенных, сила свободы и солидарности.
СОВРЕМЕННОСТЬ
По мнению Негри мы живем в Постсовременности. Однако, нам кажется, что это понятие не самостоятельно. Что такое постсовременность? Эпоха после современности? Вообще все, что связано с этим пост — модерном, индустриализмом, империализмом и т.д. — получается как бы без свойств. То ли терминология избрана неудачно, то ли все вышеуказанные явления лишены масштаба, который позволил бы им претендовать на самостоятельные роли (самостоятельной эпохи, цивилизации, общественного строя). Скорее уж они являются продолжением и, возможно, завершением предшествующего — современности (модерна), индустриализма, империализма. Они все как «поколение некст»: те, о ком можно сказать только то, что они «после других». Существа без свойств. Причем ясно, что после них уже ничего не будет, реальность теряет свойства как таковые, стремиться к нулю, схлопывается, виртуализируется.
Видный современный социолог Зигмунд Бауман предпочитает говорить о позднесовременности. То есть Новое время еще не закончилось, а лишь вступило в свою позднюю, следовательно завершающую фазу. Таким образом, оба определения — постмодерн и поздний модерн — отнюдь не противоречат друг другу. Никакого разрыва с современностью, с эпохой Просвещения, с Новым временем, понятие «постмодерн» не содержит, что бы там не утверждали его изобретатели. Оно лишь указывает на развоплощение реальности, на ее виртуализацию, тогда как понятие «поздняя современность» — на завершение модерна. Косвенно, книга Негри служит доказательством вышеизложенных соображений. Тогда уместно начать изложение с вопроса, а что же такое современность, эпоха модерна.
Современность, для Негри — это не единое понятие, оно определяется по меньшей мере в двух образах.
Первый образ (облик) современности это радикальный революционный процесс, восходящий к Ренессансу. Он “развивает знание и действие как научное экспериментирование и определяет стремление к демократической политике, ставя человека и желание центр истории… От ремесленника до астронома, от торговца до политика — везде новая жизнь перекраивает материю существования». Первоначальный импульс возник в эпоху Возрождения. «Между 1200 и 1600 гг. в Европе на пространствах, подвластных лишь купцам и армиям произошло нечто необычное. Люди объявили себя хозяевами собственной жизни, творцами общества и истории, создателями небес». Они унаследовали от Средневековья иерархическое виденье общества и метафизику, однако сумели передать последующими поколениям идею рационального поиска причин сущего и науку, убежденность в том, что история творится людьми, а общество есть продукт гражданского договора и активности. «В этот изначальный период особый тип мышления, родившегося одновременно в политике, науке, философии и богословии, демонстрирует радикализм сил, действующих в эпоху современности».
Вот три высказывания, иллюстрирующие данную идею. Первое принадлежит Николаю Кузанскому: «Размышление является движением интеллекта от quia est к quid est, и, поскольку quid est бесконечно удалено от quia est, оно никогда не остановится. Это движение доставляет немалое удовольствие, ибо оно — сама жизнь интеллекта; в этом оно находит свое удовольствие, ибо не вызывает усталости, но рождает тепло и свет». Второе принадлежит Пико делла Мирандолле: «Когда ты полагаешь Бога живым и ведающим, прежде всего смотри, чтобы жизнь и знания, приписываемые ему, были лишены всех этих недостатков… Вообрази также познание, которым бы все вместе познавалось бы совершеннейшим образом. Присовокупи и то, что познающий познает все это в себе, не ища вне себя познаваемую истину, что он сам есть истина». Третье Болвиллу: «Тот, кто по природе своей был просто человеком [homo], благодаря своему творческому дару становится дважды человеком — homohomo». Иными словами познающий человек подобен Богу, постигающему и творящему мироздание — если деятели Возрождения и не говорили так, то несомненно их мысль двигалась в данном направлении. Отсюда остается лишь шаг, до антропоцентризма Нового времени, до представления о природе, как о своего рода сложной (может быть бесконечно сложной) машине, управляемой естественными законами и о человеке, познающем и использующем (ставящим себе на службу) эти законы, преобразующем вселенную в своих интересах. На смену теоцентризму, приходит могучий антропоцентризм, на место трансценденции (потустороннего) имманенция (присущее миру, посюстороннее). Человек — хозяин космоса и общества, по крайней мере может им стать. А если это так, то где место для Бога, освященных верой монархий, аристократической иерархии, средневековой зависимости от Судьбы или Закона? Теперь все в руках человека. Если только он захочет напрячь все свои силы, он сможет стать дважды человеком, homohomo, творцом. Тогда мир станет ареной свободной игры человеческих сил, безудержного творческого энтузиазма.
Это мироощущение максимально демократично в самом полном и глубоком своем выражении. Ведь для того, что стать хозяином своей судьбы, дважды человеком, человек должен уметь манипулировать не только природными, но и общественными силами. Иначе он будет лишь игрушкой, управляемой независящими от его воли стихиями социального космоса, законами экономики и политики, законами функционирования рынка и бюрократии. Таков, в своем завершенном виде, первый образ современности. Каков же второй?
Революция Ренессанса породила войну. «Да и мог ли столь радикальный переворот не привести к сильнейшему антагонизму? Могла ли революция не привести к контрреволюции?… Имела место контрреволюция в собственном смысле этого слова: культурная, философская, интеллектуальная и политическая инициатива, которая не имея уже возможности ни вернуться к прошлому, ни сломить новые силы, стремилась подчинить и присвоить себе мощь возникающих движений и изменений. Это и есть второй образ современности, предназначенный вести войну против новых сил и установить над ними всеобъемлющую власть. Он возник внутри самой революции Возрождения, чтобы изменить ее направление, перенести новый образ человечества в план трансценденции, релятивировать возможности науки по преобразованию мира и, прежде всего, противостоять новому захвату власти массами. Второй образ современности противопоставляет трансцендентную конституированную, данную от века власть, имманентной конституитивной, основанной на договоре власти, порядок желанию. Таким образом Возрождение окончилось войной — религиозной, общественной, гражданской. Европейское Возрождение… с его блестящими и прочными свершениями было поприщем гражданской войны за воплощение в жизнь современности. Реформация распространилась по всей Европе, как новый ураган, идущий вслед первому и несущий религиозному сознанию масс культуру гуманизма, облаченную в иную форму. Так, гражданская война наполнила народную жизнь и проникла в самые сокровенные уголки человеческой истории. В этой сфере разворачивалась и классовая борьба, соединяя в генезисе капитализма творческую суть нового способа труда и новый порядок эксплуатации, создавая общую логику, сводящую воедино свидетельства прогресса и реакции… На протяжение всего XVI столетия всякий раз, когда результаты революции проявляли себя во всем блеске, сцена должна была быть окрашена в мрачные тона. Главным стало требование мира, но какого мира? Тридцатилетняя война выявила в наиболее чудовищных формах… очертания необратимого кризиса… Мир стал жалким условием выживания, насущной необходимостью избежать погибели. Этот мир отмечен усталостью от борьбы и переизбытка страстей». Революция европейской современности закончилась Термидором. В борьбе за господство над миром современности победа досталась ее второму образу, силам порядка. Нельзя было уже вернуться к прежнему средневековому порядку, однако оказалось возможным установить новую трансцендентную власть могучего абсолютистского государства, играя на тревогах и страхах масс, «на их желании уменьшить жизненную неопределенность и усилить безопасность». Революцию удалось остановить.
Все же Термидор не завершил, а лишь увековечил кризис. Гражданская война не завершилась, она стала частью современности. «В XVII веке идея современности как кризиса определилась окончательно. Век начался сожжением Джордано Бруно, продолжился чудовищной гражданской войной, разразившейся во Франции и Англии… Завоевание европейцами Америки, уничтожение и порабощение ее коренного населения продолжалось все интенсивнее». В тоже время движения обновления продолжали в глубине свою работу.
Внутренний конфликт европейской современности отразился и в глобальном масштабе, как конфликт внешний. Развитие теоретической мысли эпохи Возрождения совпало с открытием европейцами Америка и началом европейского господства над остальным миром. «Если период Ренессанса означал качественный перелом в истории человечества, — пишет Самир Амин, — то прежде всего потому, что с этого времени к европейцам пришло осознание того, что покорение мира их цивилизацией является весьма вероятной целью… С этого момента, но никак не раньше, начинается формирование евроцентризма»
Двойственный характер носила и философия Просвещения и связанные с ней революции. В полной мере эта двойственность проявилась в идеях либерального демократизма.
В грубом приближении, идея самоорганизации масс проглядывает в либеральном демократизме. Но там человек объявляется не готовым к полной свободе, так как он подчинен (изначально и неизбежно) своим разрушительным страстям и эгоизму. Он не настолько плох, чтобы участвовать в управлении обществом, но и не достаточно хорош, чтобы на него можно было полностью возложить данную миссию. Поэтому, человек нуждается в ночном стороже, государстве, которому он передаст значительную часть своих прав. Кроме того, либеральный строй санкционирует частную собственность и неравенство, а значит в конечном итоге, передачу реальной власти в руки олигархии. Более полная и последовательная реализация индивида возможна лишь в условиях такого общественного договора, который передает в руки человечества, а точнее, составляющих его коммуницирующих индивидов всю власть над обществом, собственностью, и планированием развития, иными словами над пространством и временем. Это коммунизм.
Всякая двойственность в долгосрочной перспективе ведет к убедительной победе одного из начал, и к уходу второго в состояние глухой обороны. Если революции XVIII-XIX века и несли в себе освободительное начало в виде прямой народной демократии, то оно с ужасающей быстротой сменилось созданием отчужденных от общества институтов представительства и национального государственного суверенитета, скорее предназначенных маскировать и легитимировать олигархию, чем репрезентировать демократию.
Возведение фундамента современности именно эпохой Возрождения может быть, отчасти поставлено под сомнение, хотя это наиболее распространенная точка зрения. Но мы хотели бы обратить внимание на другое обстоятельство. Фиксируя очевидные черты ренессансного мироощущения, повлиявшего на становление современности, Негри, как нам кажется не замечает некоторые очень важные вещи.
Во-первых, он отмечает торжество абсолютизма в XVI-XVII вв., но не оговаривает, над кем, собственно, на чьих костях состоялось это торжество. Он даже не оговаривает, при каких обстоятельствах возникли ренессансные идеи и какие настроения их питали. Мы, конечно, не считаем, что ход развития идей полностью детерминирован социальной реальностью. Но вместе с тем революция в мироощущении части европейского человечества была бы невозможна без городской коммунальной и антифеодальной революции XI-XIII вв. В этот период сотни европейских городов силой оружия и иными средствами добивались уменьшения феодальной зависимости. Внутри таких городов (коммун) складывался особый муниципально-цеховой строй. Самоуправляющиеся союзы (цехи и гильдии) ремесленников и торговцев становились основой общегородского самоуправления, в рамках которого политические решения принимались собраниями граждан или же представителями цехов (либо сословий). Сословные границы оказались размыты. На смену сословного шло чувство городского патриотизма. Права и свободы граждан гарантировались вооруженными местными общинами.
Постепенно, однако, коммерциализация городов-коммун принесла свои отравленные плоды — закрепилось разделение на бедных и богатых, новая аристократия денежного мешка, соединившаяся со старой феодальной аристократией, сумела подчинить себе города. А частые стычки между социально-политическими группировками в городах (как и между отдельными городами, конкурирующими за рынки и территории) привели к тому, что главным требованием большинства граждан стала безопасность, а не свобода. Собственно эти события и послужили одной из важнейших причин установления абсолютистских монархий.
Иными словами: вне духа вольного европейского города невозможно понять причины социо-культурного взрыва Возрождения и присущего последнему, стремления к индивидуальной свободе.
Во-вторых, важно, что наиболее полно ранняя коммунистическая перспектива проявила себя в ходе крестьянской войны в Германии, в анабаптистских движениях и сектах. В свою очередь поражение крестьян и кровавое подавление крестьянской революции стало знаковым моментом, поворотным пунктом европейской истории. Участники революции мечтали о новом мире, основанном на началах равенства, самоуправления и справедливости, мире, котором не будет господ, ростовщиков, феодалов, денег и власти. После их поражения и гибели, уравнительно-общинные принципы и революционное стремление к невозможному, к земному раю, утопии, золотому веку равенства и свободы — надолго ушли в глухое подполье. В Европе воцарился идеал выживания и личного (подчас, за счет других) процветания и благополучия. Бюргерско-мещанский идеал царит и по сию пору, хотя его царство на протяжении последних веков не было абсолютным.
СУВЕРЕНИТЕТ
Двойственный характер носила не только европейская реальность, как таковая, но и отражавшие и формировавшие ее теории суверенитета. Прежде всего те из них, что возникли благодаря философии просвещения от Гоббса и Локка, до Пэйна и Джефферсона. С одной стороны они предполагали, что народ учреждает и конституирует государственную власть. Он является носителем суверенитета, заключая общественный договор. Так образом он оказывается причастен к механизмам управления. Последнее существуют лишь благодаря народу. С другой стороны, эти теории и связанная с ними политическая практика санкционируют отчуждение власти от общества, т.е. режим самовластья и бюрократии (даже если он смягчается парламентскими механизмами).
Великий немецкий социолог Макс Вебер показал, что всякая власть нуждается в легитимации, в оправдании своего существования в глазах народа. Поэтому существуют и постоянно совершенствуются механизмы легитимации — от указания на способность власти эффективно решать проблемы, до популистских деклараций, призванных обеспечить авторитет в глазах народа. Если бы государственная власть действительно соответствовала просветительским декларациям, если бы концепция суверенитета не содержала в себе внутреннее противоречие, то, очевидно, подобные механизмы легитимации были бы просто не нужны. Однако они нужны и именно на них опирается власть, следовательно, система пребывает в перманентном кризисе.
На наш взгляд Негри недостаточно внимания уделяет собственно демократическим механизмам контроля, восторжествовавшим в XIX столетии. Общество не контролирует и не может контролировать избранных на несколько лет депутатов парламента или президента, оно просто лишено каких-либо рычагов контроля над ними, и власть может творить все, что захочет. Демократическое государство, так же как и тоталитарный режим, это всего лишь механизм, используемый олигархией и бюрократией в определенное время ради достижения определенных целей. Представительная демократия это не самоуправление, ведь ее механизм не предусматривает ни принятия основных решений общими собраниями обычных людей, ни право прямого отзыва представителей в любой момент, по желанию избирателей, ни императивного мандата (т.е. прямого наказа, обязательного для исполнения делегатом общего собрания). Представительная демократия дает право кучке людей определять судьбы миллионов, по принципу меньшего (а иногда и большего) зла. Это машина, создающая иллюзию участия масс в управлении обществом. Это орудие контроля и интеграции, втягивающее широкие массы трудового населения в процесс принятия решений об их же собственной эксплуатации. “Для определения степени человеческой свободы решающим фактором является не богатство выбора, предоставленного индивиду, — говорил Герберт Маркузе — но то, что может быть выбрано и что действительно им выбирается. Свободные выборы господ не отменяют противоположности господ и рабов”.
С нашей точки зрения представительная демократия и диктатура это две формы политической системы, в равной степени необходимые капитализму. До тех пор, пока системе ничего не угрожает со стороны обездоленных слоев населения, она использует демократические интеграционные механизмы — очень гибкие и эффективные – так как они основаны на многообразии мнений и их борьбе. Когда обездоленная часть общества выходит из-под контроля, диктатура сменяет демократию и разрушает ее, вместе с протестными движениями. Затем, когда ситуация становится более прогнозируемой, система вновь переходит в демократию. То с какой легкость диктатура и демократия сменяю друг друга хорошо видно на примере Германии. Веймарская демократия, в лице своих партийных, законодательных и судебных институтов, почти без сопротивления передала власть нацистской диктатуре. Но после поражения нацистов в войне, немецкие политики, включая наиболее гибких нацистов (таких, как, например высокопоставленный сотрудник аппарата СС и СД, будущий канцлер ФРГ Людвиг Эрхард) снова принялись строить демократию и правовое государство. Именно чередование форм правления, диктатуры и «демократии», а не смена партий у руля управления государством, по нашему убеждению составляет основу политического цикла современности, капитализма.
СУВЕРЕНИТЕТ НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА
По мере того как европейская современность обретала форму, ответом на ее непрерывный кризис было создание машин власти, способных его разрешить или, по крайней мере, сдержать. Именно на это были нацелены теории суверенитета и их практическая реализация. Другим орудием стало национальное государство, призванное стать наиболее совершенный формой восстановления порядка.
В XVI столетии, в разгар Реформации наследственная монархия, создавшая разветвленную систему бюрократии выступила гарантом стабильности, прочности мира и социальных связей. Абсолютистское государство постепенно взяло под контроль процесс общественного развития. Оно вводило протекционистские меры, защищало национальную экономику и поощряло с помощью государственного заказа крупные торговые компании. Меркантилизм в экономике органично сочетался с разветвленным политическим контролем, сыском, и вмешательством в общественную жизнь. Даже религия превратилась в собственность государства. Принцип «чья земля, того и вера» не содержал в себе ничего туманного, просто религия должна было подчиняться территориальному контролю суверена. Вплоть до эпохи буржуазных революций (английской, американской и французской) никакой альтернативы этой модели власти найдено не было.
Однако под власть монархов выросли новые, капиталистические производительные силы. Революции передали власть в руки их представителей — олигархической верхушки третьего сословья. После этого власть не могла оставаться прежней. Изменение модели патримониального абсолютистского государства состояло в постепенном замещении теологического обоснования государственного суверенитета, новым трансцендентным, мифическим обоснованием — духовной идентичностью нации. Так, современное понятие нации унаследовало тело монархического государства, придав ему новую форму. «Эта новая тотальность власти отчасти была структурирована новым процессом капиталистического производства с одной стороны, и старыми сетями абсолютистской системы управления — с другой. Эти… отношения были стабилизированы национальной идентичностью: культурной, интегрирующей идентичностью, основанной на биологической непрерывности кровного родства, пространственной непрерывности территорий и на языковой общности». С другой стороны феодальный порядок подданного уступил место дисциплинарному порядку гражданина. «Переход населения от роли подданных к роли граждан явился свидетельством его перехода от пассивной роли к активной. Нация всегда представляется активной силой, порождающей формой общественных и политических отношений… Нация часто переживается… как коллективное воображение, активное созидание сообщества граждан… Нация, это разновидность идеологического упрощения, пытающаяся освободить понятия суверенитета и современности от антагонизма и кризиса, их определяющих. Национальный суверенитет временно приглушает конфликты, лежащие у истоков современности… и закрывает внутри современности альтернативные пути, если силы, их представляющие, отказываются подчиняться власти государства.»
“Нация предшествует народу, подобно тому, как платоновская идея — прообраз предшествует материальному предмету, полагал немецкий философ-романтик XIX в. Гердер. – “А народ, в своем становлении постепенно обретает форму, заложенную и предначертанную изначально”. Позиции романтизма были в определенном смысле честнее и последовательнее философии Просвещения, пытавшейся рационально обосновать бытие нации, отмечает Негри.
Сам автор “Империи” — убежденный номиналист. Существуют реально лишь индивиды, взаимодействующие между собой и производящие реальность. «Массы», «множество» («multitude») противопоставляются нации или «народу» («populus»), как политическому единству, выступающему в качестве носителя государственного суверенитета. Ключевым моментом здесь становиться именно упрощение. Реальность сильно отличалась от того, что виделось в качестве идеала силам господства и угнетения, и поэтому ее нужно было привести в соответствие с идеалом с помощью насилия.
Во-первых население говорило на множестве языков и диалектов, в каждой местности существовали свои обычаи, биологическое родство подданных буржуазных государств крайне сомнительно. Поэтому важной задачей новой политической модели стала жестокая и насильственная политика унификации. Диалекты и местные обычаи запрещались и изгонялись, на смену пестрому многообразию региональных культур шел режим казармы, живущей по единому уставу на основе общих национал-государственных мифологем, обязательных для заучивания.
Во-вторых, общество современности было и остается социально неоднородным. В нем существуют классы и эксплуатация, бедность и богатство. Капиталистическое общество пронизывают отношения имущественной и производственной иерархии, регулирующие процессы производства и обмена. В то же время основой для национального суверенитета, права нации на самоопределение, то есть на собственное государство, становится обязательное представление о национальном единстве. Таким образом, классовые противоречия затушевываются или представляются как малосущественные по сравнению с «главным».
В-третьих, и это, пожалуй самое важное, общество состоит из индивидов, непохожих друг на друга, самостоятельных мыслящих и чувствующих существ. Собственно говоря, общество может функционировать лишь благодаря коммуникации между ними. Вторгаясь в самобытный мир индивида, государство преобразует его в соответствии с мифологемами нации. Нация, таким образом, сдерживает процесс коммуникации и регулирует его посредством унификации, направляя на нужные государственной бюрократии цели.
Весьма важной представляется в связи со всем сказанным выше критика наций, данная в начале XX в. Розой Люксембург. Она решительно (и тщетно) выступала против национализма вообще и внутри социалистических организаций в частности. И дело было не только в том, что национальный вопрос расколол международное социалистическое и рабочее движение. Наиболее существенным представлялось то, что нация означает диктатуры и совершенно не совместима с наличием демократических рабочих организаций. «Люксембург полагала, что национальный суверенитет и национальные мифологии с успехом захватывают сферу демократической организации, восстановив могущество идеи территориального суверенитета, и заставляя общественные силы активно защищать этот суверенитет».
Послушание немцев власти, их искреннее и преданное военное и гражданское служение ей началось еще при прусской монархии и достигло апогея при нацистах. Символом нации выступают, в конечном счете, Освенцим и Бухенвальд. Если понимать под тоталитаризмом тотальный контроль государства над обществом, индоктринацию общества государственной идеологией и направление социальной активности на нужные государству цели, то нация тоталитарна.
И все же отношении к нации у Негри двойственное. Да, нация препятствует свободной коммуникации индивидов и пролетарской самоорганизации, да, она увековечивает диктатуру. Однако она несет в себе ту же двойственность, что и государственный суверенитет — двойственность, определяющую характер современности. Позитивное, по мнению авторов Империи, значение нации состоит в том, что она не только нарушает и регулирует, но и делает возможной коммуницирование больших масс людей, в прошлом лишенный самой этой возможности. Границы локального сообщества, почти непроницаемые в Средневековье, разрушены, локальное поглощено нацией и непреодолимых препятствий для коммуницирования больше нет.
Мы не разделяем веру в эту двойственность. Прежде всего, в средние века тоже существовали различные форму коммуникации между сообществами. Достаточно вспомнить о союзах городских коммун, итальянских, немецких, швейцарских и т.д. Множество вещей препятствовало коммуникации и объединению усилий людей. Но возможности для нее в «донациональном» обществе все же были. Потом, даже если Негри отчасти прав, где гарантия, что путь, по которому пошла Европа, за ней и остальной мир, приведет когда-нибудь в светлое коммунистическое будущее, в мир свободных личностей свободно коммуницирующих между собой? Эпоха расцвета национальных государств, если верить авторам «Империя», уже позади, но история наций не привела ни к одной победоносной социальной революции. Будущее тоже не дает в этом смысле никаких гарантий. Как знать, может быть, благоприятный момент для установления социалистического общества всеобщего самоуправления уже упущен? Может он остался в далеком прошлом, предшествовавшем возникновению наций? Или все же таится в неведомом будущем, которое покончит с нациями, заменив их чем-то иным (ведь они не вечны, когда-то их не было, может наступит момент, когда они исчезнут)?
Заметим, что Негри отвергает и национальное, и этническое. В его представлении эти понятия почти сливаются. Напротив, мы, вслед за анархистским исследователем национального, Рудольфом Рокером разделяем и противопоставляем эти понятия. Мы не видим ничего плохого в существовании этносов (народов, культур) и в потребности у части людей развивать свою этническую культуру. Просто развитие этнического невозможно вне контакта, диалога и синтеза с другими этносами — отграничение всегда предполагает застой, деградацию и расизм. Кроме того, этническая идентичность не должна заслонять собой и отвергать другие идентичности — субкультурные, локальные, профессиональные и не должна поворачиваться против индивидуального. Мы не видим никакой разумной причины отвергать этническое — если только оно не подавляет личность и не отождествляется с нацией-государством. Да, этническая идентичность может породить национализм. Но ведь и индивидуальность может породить крайний эгоизм и пренебрежительное отношение к окружающим. В чем с Негри можно согласится, так это в том, что нация трансформировала этнос, общество и государство и способствовала развитию тоталитарных тенденций, что привело к немыслимым прежде деяниям.
ИМПЕРИАЛИЗМ КАК ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ СТАДИЯ КАПИТАЛИЗМА
Капитализм — это система универсального товарного производства, стремящегося к непрерывному накапливанию и умножению совокупной общественной стоимости. Последнее осуществляется за счет эффективной связи между трудом мертвым (машины, технологии, и т.д.) и живым (люди с их умениями и навыками). Капитализм, таким образом, система, по определению направленная на непрерывное расширение. Ее базовый принцип — расти или умри. В центре капиталистической цивилизации — экономика. Если прежде люди производили чтобы жить, теперь они живут, чтобы производить. В непрерывном экономическом росте смысл капиталистического бытия. Залог государственной мощи в эту эпоху — непрерывное расширение государства. Нация-государство эпохи современности, в полном соответствии с духом геополитики постоянно провоцируется к расширению слабостью соседей, богатством ресурсов на не подконтрольных ему территориях, уровнем развития своей культуры (под последней здесь понимается, фактически, максимальное соответствие национальной культуры капиталистическим реалиям), своей границей, ограничивающей государственные пределы, и таким образом, возбуждающей аппетиты… словом, простым фактом своего существования.
Капитализм неизбежно порождает колониальную экспансию и империализм в попытке утолить свою «неутолимую жажду». Вначале захваченные силой оружия территории подвергались прямому разграблению. Затем капитал ( в лице частных национальных компаний, а потом и присоединившихся к ним государств Запада) обращал местное население в рабов, бывших предметом купли-продажи, или в сверхдешевую наемную рабочую силу . Он разрушал социальные структуры или существенным образом видоизменял их, приспосабливая к своим нуждам — рынку, производству товара, прибыли, наемному труду. Подобно вампиру, капитализм превращал все, к чему он прикасался, опять-таки в капитализм. «Буржуазия под страхом гибели заставляет все нации принять буржуазный способ производства: заставляет их вводить у себя так называемую цивилизацию, то есть становиться буржуа. Словом она создает себе мир по своему образу и подобию» — отмечали Маркс и Энгельс. Результатом таких преобразований стало разрушение целых цивилизаций, постепенная ликвидация всякой местной самобытности, хаос и безумие, жесточайшее рабство фантастических масштабов, ужасающая бедность и гибель более чем 100 миллионов обитателей колоний.
Однако, отмечает Негри, марксистские историки недооценивали значение местных отличий. «Каждый сегмент внешнего пространства преобразуется по-своему, и все они оказываются органично включенными в расширяющееся тело капитала». Например в одних случаях капитал обращал в рабство и вывозил местное население (Африка), в других — превращался в своего рода надстройку над перестроенными особым образом местными отношениями аграрного феодализма (Индия, Индокитай) выжимая из трудящегося населения сверхвысокие денежные налоги, в третьих просто убивал местное население, захватывая его ресурсы и заселяя его земли европейскими колонистами (Северная Америка).
«Мир уже практически полностью раздроблен на части, и оставшееся делится, расхищается и превращается в колонии, — отмечал Сесиль Родс, один из наиболее известных идеологов и практиков колониализма XIX в.. — Подумайте о звездах, о бесчисленных недоступных мирах, мерцающих ночью над головой. Если бы я мог, я аннексировал бы все планеты, и об этом я часто размышляю. Меня повергает в грусть наблюдение за ними, такими чистыми и все еще такими далекими.»
Капитализм порождает колониальную экспансию, в свою очередь колониальная экспансия (и колониальное рабовладение, достигшее при капитализме невиданных в истории масштабов) цементирует капитализм экономически и идеологически. Ленин, а вместе с ним немецкие, французские и итальянские авторы «популистских теорий империализма» (их работы он активно использовал), полагали, что европейские национальные государства эпохи современности применяли политику империализма «как средство разрешения внутренних проблем — классовой борьбы и других дестабилизирующих эффектов». Сесиль Родс выразил существо идеи еще более определенно: «Моя заветная мечта есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами».
Ленин рассматривал империализм как стадию эволюции современного государства. Он утверждал существование последовательного эволюционного развития современной европейской государственности от ранних национальных форм к стадии империализма. На каждом этапе эволюции государству приходилось находить новые средства достижения согласия в обществе. Империалистическое государство искало пути инкорпорации масс с присущими им формами классовой борьбы в идеологические структуры государства. Эти выводы стали отправной точкой для политической концепции итальянского марксиста Антонио Грамши. Согласно последнему капитал постоянно фиксирован на разрешении основного для него противоречия — достижения целостности общества и стабильности извлечения прибыли в условиях, когда большинство населения представляет собой угнетенные и эксплуатируемые слои, и, следовательно, не заинтересовано напрямую в его успехах. Данное обстоятельство фактически признавалось, правда лишь применительно к сфере производства, крупнейшими теоретиками и практиками управления капиталистическим производством первой половины XX в — Тейлором и Фордом. Оно молчаливо признается всеми современными управленцами, постоянно придумывающими бесчисленные способы, чтобы заинтересовать наемного работника в успехе компании, на которую он работает. Если бы, как полагал экономист XIX в. Жан Батист Сэй, наемный работник был органически заинтересован в успехе своего босса, все придумки наподобие «командного принципа» были бы совершенно излишни. Однако, с другой стороны, господство капиталистических мифологем затрудняет понимание современным работником всех обстоятельств дела.
Капитал, по Грамши, добивается своих целей путем установления идеологической и культурной гегемонии. Следовательно, освобождение пролетариата от своей пролетарскости, от своего обездоленного и угнетенного состояния возможно только через подрыв буржуазной культурной гегемонии в гражданском обществе, через захват общества посредством вытеснения всех прочих институтов структурами пролетарского самоуправления — рабочими советами. Но вернемся к империализму.
Итак, империализм сыграл ключевую роль в создании и развитии культуры Нового времени. Прежде всего, потому, что важной, если не важнейшей его чертой является установление границы. Национальный капитал всегда действовал в пределах отведенных для этого границ. Даже если и происходили перемещения капитала в другие страны, если и возникали совместные предприятия, то такое продвижение жестко ограничивалось и регулировалось мощными национальными государственными структурами. С другой стороны, государства защищали интересы своего бизнеса. Капитал мог, правда, перемещаться в колонии (данной страны), но прибыль, им создаваемая, не столько вкладывалась в местное производство, сколько вывозилась в страны-метрополии они были не только основными получателями инвестиций, но и центрами потребления. Возможно, создавая и фиксируя жесткие границы, национальный капитал впадал в противоречие, и подрывал самого себя. Ведь, в конечном счете, в силу самого своего характера, он склонен к безграничной экспансии, к тотальности, к беспредельности или, еще вернее, к тому, что описывается простым русским словом «беспредел». Но, в ту эпоху капитал, видимо, был связан с национальным государством настолько тесно, что был не в силах разорвать эту связь. Британская ост-индская компания свободно грабила Индию, но когда британское правительство решило принять меры по регулированию и упорядочению грабежа и решительно вмешалось в индийскую политику, эта компания не смогла и не захотела этому что-либо противопоставить.
Впрочем, то, что не могли (и, возможно, не хотели) осуществить «короли угля и стали» — владельцы индустриальных гигантов, банков и торговых синдикатов 19-20 столетий — охотно обсуждали социалисты. Видный германский социал-демократ Рудольф Гильфердинг обратил внимание на вышеуказанное противоречие между всеобщим, универсальным характером капитала и жесткими национальными границами. Он указал на то, что капитализм в силу свое природы стремится к выравниванию норм прибыли, цен на различные товары, заработной платы и т.д. (вспомним и определение великого британского экономиста Альфреда Маршалла — рыночная экономика, эта такая экономика, при которой цены на один и тот же товар на разных рынках имеют тенденцию выравниваться). Только таким образом он способен обеспечить свое динамичное развитие. Гильфердинг указал на то обстоятельство, что с развитием империализма национальные территории структурируются все более жестким образом, монополии наделяются властными полномочиями, национальные границы становятся все менее проницаемы для иностранных товаров, и таким образом, выравнивание не происходит. По мнению исследователя, данное противоречие может обернуться жесточайшим экономическим кризисом и мировыми войнами. Лишь вмешательство «мирового центрального банка» способно сгладить данное противоречие или даже свести его к нулю.
Учение Гильфердинга развил другой немецкий социал-демократ Карл Каутский в своей теории «ультраимпериализма». Каутский, для которого работа Гильфердинга стала отправным моментом размышлений, полагал, что капитализм способен достичь объединения мирового рынка, а так же создать политические механизмы, регулирующие этот рынок. По мнению Каутского такое объединение выльется в создание единого мирового финансового треста (ведь финансовый капитал наиболее подвижен и менее других привязан к конкретным производствам). Он вытеснит соперничество и борьбу, связанную с функционированием национального капитала, взломает политические и экономические границы государства и станет регулировать мировую экономику и политику. Любопытно, что и Гильфердинг и Каутский были убеждены: все это будет воплощено в жизнь исключительно мирным путем.
Ленин соглашался с основным тезисом Каутского о том, что тенденцией капитализма является сотрудничество финансового капитала в мировом масштабе. Но он категорически отказывался принять тезис о мирном развитии капитализма. «[Не подлежит сомнению, что развитие идет в направлении к одному единственному тресту; всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без исключения государства.] Но развитие идет к этому при таких обстоятельствах, таким темпом, при таких противоречиях, конфликтах и потрясениях — отнюдь не только экономических, но и политических, национальных и пр., и пр., что непременно раньше, чем дело дойдет до одного всемирного треста, до ультраимпериалистического всемирного объединения национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть, капитализм превратиться в свою противоположность.»
Позднейшие марксистские авторы, резко противопоставлявшие большевизм и социал-демократию, были не правы. Как показал французский исследователь Жиль Дове в своей работе «Ренегат Каутский и его ученик Ленин», последний никогда не был радикальным критиком социал-демократии, а напротив — радикальным социал-демократом. Принимая теоретически постулаты немецкой социал-демократии, Ленин критиковал их главным образом в той части, где они сулили социальный и политический мир. Просто он был политическим революционером, не мог им не быть в условиях архаического самовластья, отсутствия элементарных прав у преследуемой политической оппозиции в царской России. А его оппоненты Каутский и Гильфердинг были реформистами, успешно интегрированными в легальные политические и гражданские институты высокоразвитого капиталистического общества Германии — парламент и профсоюзы.
Характерно, что Негри в своем исследовании уделяет пристальное внимание всем трем теориям империализма. На самом деле миру предстояло пройти через длительную эпоху войн и революций, предсказанную Лениным, но после этого капитал сумел отчасти осуществить программу Гильфердинга-Каутского (конечно в совершенно иной форме, совсем иными путями и на иной технологической основе). И все же отдадим должное «отцам социал-демократии» — немецкой и русской. Они были во многом правы. Можно сказать, что Ленин был скорее прав в краткосрочной перспективе, а Каутский и Гильфердинг — в долгосрочной.
ДИАЛЕКТИКА КОЛОНИАЛЬНОГО СУВЕРЕНИТЕТА
Покуда империализм был силен, результатом характерного для него раз-граничивания и о-граничивания стала борьба за сферы влияния, мировые войны. Последние оказались определяющим фактором для европейского менталитета и для истории последних столетий (от наполеоновских войн, до холодной войны). С раз-граничиванием органически связано формирование культурных ценностей европейца и даже само понятие европейскости.
Крупномасштабное плантационное производство с использованием рабского труда было начато на Карибских островах в XVII столетии английскими и французскими плантаторами, которые ввозили рабов из Африки, чтобы компенсировать малочисленность местного населения, уничтоженного европейским оружием и болезнями. К концу XVIII столетия продукция рабского труда на обоих американских континентах составляла одну треть стоимости европейской торговли. Фактически капитал создал системы рабства в беспрецедентном масштабе на нескольких континентах. Они были относительно стабильной опорой, пьедесталом сверхэксплуатации, на котором стоял европейский капитализм.
Колониализм и расовое подчинение не просто передали в руки государства и капитала возможность смягчения экономических проблем в Европе. Они стали (вспомним слова Сесиля Родса) силой, скрепляющей национальное самосознание. Колониальная идентичность действовала посредством логики исключения. Белое, цивилизованное, организованное, продуктивное, разумное здесь противопоставлялось цветному, природному, хаотичному, неэффективному, чувственному, дикому. Как отмечал алжирский исследователь колониализма Франц Фанон, «колониальный мир, это мир, расколотый надвое». Колонизированные исключены из европейского пространства не только территориально, не только на уровне прав и свобод, но и на основе мышления, ценностей, жизненных целей. Они представлены в мышлении колонизатора в образе «других», отброшены за границы цивилизации. «Мы не можем общаться с ними, так как они не могут контролировать себя; они не уважают ценность человеческой жизни, не умеют договариваться, они признают только силу… Расовые различия создают своего рода черную дыру, в которую втягиваются все возможности зла, варварства, неконтролируемой сексуальности и так далее». Темный колонизированный субъект предстает загадочным и зловещим.
Конструирование идентичности строится по принципу «мы-они» и основано на существовании жесткой границы. Поддержание чистоты идентичности (европейскости) в культурном и расовом смысле, нерушимости границ превращается в задачу первостепенной важности. «Фактически, — отмечает Фанон — все ценности оказываются безвозвратно отравлены и подорваны, как только позволяется вступить в контакт с колонизированной расой».
Колониализму Европа обязана и целым рядом понятий, используемых и по сей день наукой. Таков «ориентализм» или шире, представление о Востоке, как о чем-то цельном и (естественно) противостоящем Западу. Тот факт, что сами народы Востока такого противопоставления не знали (а позднее заимствовали его от европейцев) и не мыслили в таких категориях, в расчет не принимался. Как и то обстоятельство, что в рамки понятия «Восток» укладываются арабская, китайская и индийская цивилизации (в свою очередь так же не однородные). Вообще разделение мы-они не соответствует реальности. Всегда в условиях колониализма имелись промежуточные типы: мулаты, метисы, европейски образованные туземцы, ориентализированные европейцы и т.д. Однако для поддержания своей целостности колониализм должен был работать так, как если бы введенные им идентичности были абсолютны.
Границы европейскости находятся в осаде. Чтобы постоянно воспроизводится, европейская идентичность нуждается в насилии и противостоянии с другими. Колониальный закон по-разному действует в отношении субъектов по разные стороны границы. «Негр есть существо, чья природа и нравы не просто отличны от европейских, они противоположны им. Доброта и сочувствие непременно вызывают в его груди непримиримую и смертельную ненависть; но плети, оскорбления и жестокое обращение порождают благодарность, любовь и навеки вечную привязанность!» Таковы были представления, конструировавшие европейскую идентичность. Не правда ли, нацизм возник отнюдь не на пустом месте, напротив, он имеет глубинные корни в европейском самосознании и органично с ним связан…
«Когда Луи-Фердинанд Детуш (Селин) приехал в Африку, он обнаружил заболевание. В незабываемом отрывке «Путешествия на краю ночи», посвященном Африке, рассказчик в бреду лихорадки видел население, насквозь пораженное болезнью:» туземцы в этих краях болеют всеми болезнями, которые только можно подцепить»… Взаимосвязь между колониализмом и заболеванием имеет две стороны. Во-первых уже тот факт, что коренное население является носителем заболевания, сам по себе служит оправданием колониальному проекту: «Негры, вот увидите, это сплошное гнилье и дохлятина… словом… дегенераты». Болезнь есть знак физического и морального разложения, знак отсутствия цивилизации. Цивилизаторский проект колониализма, стало быть, оправдывается гигиеной, которую он приносит. С другой стороны, однако, с европейской точки зрения основной опасностью колониализма является болезнь — или, в действительности, заражение… Физическое заражение, моральное заражение, безумие: тьма колониальных территорий и населения заразна и европейцы всегда рискуют… Заражение есть постоянно существующая опасность, темная оборотная сторона цивилизаторской миссии…
В Путешествии… Селина интересно то, что болезнь колониальных территорий является в действительности знаком не смерти, а переизбытка жизни. Рассказчик… обнаруживает, что не только население, но, более того, сама африканская земля «чудовищна». Болезнь джунглей состоит в том, что жизнь появляется повсюду, все растет без ограничений. Что за ужас для гигиениста! Если взглянуть назад, Европа оказывается успокаивающе стерильна ( Вспомним в «Сердце Тьмы» мертвенную бледность Брюсселя, которую обнаруживает Марлоу, по возвращению из бельгийского Конго, но с учетом чудовищного, неограниченного переизбытка жизни в колонии, стерильная среда Европы кажется успокаивающей)… Ужас, выпущенный на свободу европейским завоеванием и колониализмом, есть ужас неограниченного контакта, потока и обмена — или, в действительности, ужас заражения, смешения рас и неограниченной жизни».
Мы согласны с Негри в том, что касается критики европейского расизма, и концепции другого. Вместе с тем, мы не склонны считать изначально расистским любой разговор о цивилизациях. Бессмысленно отрицать наличие общих свойств между европейскими народами, жившими в Средневековье или в эпоху современности. Да разве та борьба между различными образами современности, о которой пишет Негри, не было отличительным свойством именно западноевропейской культуры на протяжение нескольких столетий? Да, сведение Индии, Китая и арабского мира к какому-то аморфному Востоку — недопустимое упрощение. Но кто может запретить нам обсуждать уникальные особенности этих культур? Цивилизации столь же реальны, как этносы, субкультуры, как реально индивидуальное. Выход видится нам в диалоге и синтезе культур, направленном на достижение индивидуальной свободы и всеобщего самоуправления.
ОТРАВЛЕНЫЙ ДАР НАЦИОНАЛЬНОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ
Колониализм, конечно, не мог не встретить сопротивление. Первоначально большинство народов оказались бессильны против вооруженных огнестрельным оружием колонизаторов. Постепенно положение изменилось. По мере проникновения в колонии европейских технологий и идей, сопротивление колониализму возрастало. Восстание против англичан в Индии XIX века подняли вооруженные ими сипаи, а наиболее острые антиколониальные выпады позволяли себе представители местных элит, получившие европейское образование. Бросалась в глаза возмутительная несправедливость. Почему англичанам или французам можно иметь свое государство и защищать свой национальный суверенитет, а индусам и вьетнамцам, неграм и арабам — нельзя? Расистские аргументы европейцев в этом случае лишь вызывали гнев и провоцировали сопротивление.
Для Фанона, наследника идей Просвещения, Господин может достичь лишь ложной формы признания. Именно Раб через борьбу не на жизнь, а на смерть может прийти к истинному сознанию. Вообще, по его мнению, «колонизированный человек будет сперва направлять все агрессивность, которая у него накопилась против собственного народа». Это — извращенная, патологическая форма насилия. Фанон предлагает не избегать насилия, но направить его против колонизаторов. Только так раб может достичь свободы. (Конечно, эта позиция не была единственной, достаточно вспомнить о Ганди).
На что, однако, направлена антиколониальная борьба в позитивном смысле? Ответ очевиден — на достижение независимости, на создание собственного государства и национальной идентичности. Последняя, однако, является прежде всего продуктом работы колонизаторов, а не результатам следования местным, «исконным» образцам. По мере того, как колонизаторы обустраивали колонии, в них также осуществлялась культурная унификация, возникало единое экономическое пространство, отдаленные регионы связывали между собой пароходные компании, железные дороги… Развивался капитализм, а вместе с ним и предпосылки для формирования новых наций.
Национализм угнетенных носил, по мнению Негри, прогрессивный характер. «Для угнетенных групп нация служила и средством обороны, используемым для защиты группы от внешнего господства, и знаком единства, автономии и власти сообщества». Национальный суверенитет означал свободу от иностранного господства и самоопределение народов, тем самым знаменуя собой окончательное поражение колониализма.
Однако, «прогрессивные функции национального суверенитета всегда дополняются мощными структурами внутреннего господства. Риски национального освобождения становятся еще более очевидны, если рассматривать их извне, в понятиях мировой экономической системы, в которой оказывается освобожденная нация. Действительно, национализм, ставящий знак равенства между политической и экономической модернизацией, провозглашенный лидерами многочисленных антиколониальных и антиимпериалистических движений, от Ганди и Хо Ши Мина до Нельсона Манделлы, на практике заканчивался обманом. Это приравнивание политической модернизации к экономической служит мобилизации общественных сил и стимулирует социальное движение, но куда ведет движение и каким интересам оно служит? В большинстве случаев оно предполагает делегирование борьбы. Когда проект модернизации приводит к власти новую правящую группу, на нее возлагается миссия его осуществления.» Поясним, что имеется здесь в виду. В стремлении добиться политической и экономической независимости от империалистических держав, национальное государство вынужденно осуществлять ускоренную промышленную модернизацию. С этой целью создаются мощные бюрократические и полицейские государственные структуры. Местные традиционные сельские общины и ремесла разрушаются, людей силой голода или же оружия сгоняют работать на частные либо (куда как чаще) государственные фабрики. С помощью идеологической накачки и полицейского кнута население мобилизуется на тяжелые работы, результатами которых распоряжаются правящая буржуазия и бюрократия. Ни о какой личной независимости, автономных профессиональных ассоциациях, свободе слова, совести, печати и собраний не может быть и речи. Человек — ничто, государство и работа — все — такова ключевая идея национальной независимости. «В то время как этот национализм стремится освободить массы от иностранного господства, он возводит отечественные структуры господства, не менее жестокие.»
Кроме того, главная цель оказывается недостижимой, так как освобожденные страны попадают под власть мирового рынка. «Как утверждал Парта Чаттерджи, национальное освобождение и национальный суверенитет не просто бессильны против глобальной капиталистической иерархии, но сами вносят вклад в ее организацию и функционирование: «Национальное государство… отправляется на поиски места нации в глобальном порядке капитала»". Поясним этот тезис следующим примером. В 1975 г к власти в Камбодже пришли красные кхмеры — марксистско-ленинская группировка, разрушившая проамериканский режим. Красные кхмеры осуществили эффектную акцию — взрыв центрального банка (деньги при социализме больше не нужны) и депортировали городское население в сельские районы — выращивать рис. Этот рисовый «социализм» привел к огромным жертвам: часть населения погибла во время изнурительных переходов, другие от непосильного труда, третьи от пуль красных кхмеров (за уклонение от труда). На короткий период значительная, если не большая часть населения оказалась включенной в бригады, работавшие по 12-15 часов в сутки. Паек выдавался чиновниками режима на бригаду, в зависимости от результатов ее коллективного труда. Эта система была скопирована со сталинского ГУЛАГа. Любопытно, что свыше 50% риса (а это было единственное, что производилось в Камбодже) предназначалось на экспорт. Стремясь обеспечить максимальные прибыли от поставки риса на мировой рынок «социалистическое» правительство увеличивало нормы выработки и снижало продовольственные пайки каждый раз, когда цены на рис падали. Таким образом, вся внутренняя политика режима находилась в прямой зависимости от колебаний цен на мировом рынке. Рисовый «социализм» камбоджийских ленинистов превратил страну в государственно-капиталистическую корпорацию с жесточайшим режимом эксплуатации. Жертвами этой эксплуатации стало около миллиона человек. (Хотя не исключено, что убыль населения была значительно меньше, так как сложно определить число погибших вследствие другой не менее ужасной катастрофы — ковровых бомбардировок американской авиации. Американцы разрушили практически все населенные пункты Камбоджи, кроме столицы — Пномпеня). Негри признает, что «от Индии до Алжира и от Кубы до Вьетнама государство является отравленным даром национального освобождения».
Мало этого. К концу XX в. окончательно стало ясно: все попытки бывших колоний развить национальные экономики собственными силами, так, чтобы эти страны смогли на равных говорить с великими державами, провалились. Местная промышленность была разрушена, государство ослаблено. В результате восторжествовала иная стратегия модернизации, основанная на привлечении иностранных капиталовложений — именно последние сегодня обеспечивают рост экономик Китая, Кореи, Таиланда, Индии. Понятно, это еще больше усиливает политическую и экономическую зависимость данных регионов, что Негри так же прекрасно осознает.
Видимо он прав, но о какой прогрессивности национально-освободительной борьбы идет тогда речь? Что это — дань левой мифологии? Мы отказываемся это комментировать; в таком контексте аргумент о «прогрессивности» представляется нам дегенеративным. Если политическое движение, называвшее себя освободительным, добилось целей, прямо противоположным освобождению, то нужно, отбросив мифологию, прямо признать, что оно провалилось.
«Не война, но восстание!»- так формулировали свою позицию левые эсеры в 1918 г, когда Украина и Прибалтика были оккупированы австро-геманскими войсками. Они, а вслед за ними и украинские анархисты-повстанцы, отвергли стратегию коллаборации, предложенную Лениным (Брестский мир) и военную мобилизацию, которую предлагали правые патриотические партии. Лозунг «Не война, но восстание» — означал: мы будем вести борьбу против иностранных империалистов теми же методами, что и против «своих» российских капиталистов, помещиков и чиновников.
ЦИКЛЫ ИСТОРИИ
Существуют многочисленные теории исторических циклов, начиная от теории Платона, и заканчивая теориями циклического развития авторов XX в., таких как Шпенглер и Ортега-и-Гассет. Некоторые из этих теорий имеют мифопоэтическое обоснование, как теория Шпенглера (Негри ошибочно называет ее «нацистской»). Другие как теории Фернана Броделя и Иммануэля Валлерстайна — строгое рациональное обоснование. Итальянский исследователь Джованни Арриги применил теорию Броделя в анализе двадцатого столетия. Он сосредотачивается на том, как кризис гегемонии Соединенных Штатов и процесса накопления 1970х годов стал важнейшим поворотным моментом в истории капитализма. Арриги создает огромный аналитический и исторический аппарат, теорию четырех больших системных циклов капиталистического накопления, четырех долгих веков, где Соединенные Штаты перенимают эстафету лидера у Генуи, Голландии и Великобритании. Все возвращается на круги своя, полагает Арриги. То, что случилось с американцами, с британцами произошло 100 лет назад, а ранее с голландцами, а еще раньше с генуэзцами. Кризис стал свидетельством переходного периода, служащего поворотным моментом на каждом очередном витке системного цикла накопления: от первой фазы материальной экспансии (инвестиции в производство) ко второй фазе финансовой экспансии (включая спекуляции). Переход к финансовой экспансии США с начала 1980х годов, по мнению Арриги, всегда выступает знаком заката, он обозначает конец цикла. В результате географический эпицентр системных капиталистического производства должен снова сместиться. (Арриги полагал, что США передали эстафету Японии, которая и станет лидером следующего большого цикла накопления; информационная революция в США. Военная и политическая гегемония этой страны, затяжной кризис в Японии опровергают данную точку зрения, что впрочем не означает невозможности появления иного кандидата на роль лидера).
Негри отвергает циклические теории. По его мнению, ключевую роль в развитии капитализма играло сопротивление пролетариата, его антикапиталистические выступления. Аккумулирование капиталом этих выступлений, их идей и активности, их творческого потенциала, сделали возможным качественный сдвиг в настоящее время.
В истории, таким образом, определяющую роль играет сознательное, творческое начало, сила сопротивления угнетенных. Значит бессмысленно говорить об исторических циклах, они разрываются творчеством и сопротивлением. Причем это верно не только применительно к истории капитализма, но и к средним векам и к римской империи — Негри неоднократно приводит примеры такого рода (номадизм, раннее христианство и т.д.). Мы в определенной степени согласны с этой точкой зрения, вытекающей, в данном случае, из операистских теорий, нам она близка. Однако Негри непоследователен. Если люди свободны и способны творить историю сами, если их воля не детерминируется целиком социальными циклическими процессами, наподобие природных циклов, тогда лишены смысла рассуждения о прогрессивности целого ряда чудовищных явлений — национального государства, капитализма и т.д.
ДИСЦИПЛИНАРНЫЙ РЕЖИМ
Исходя из опыта Первой империалистической войны и революций в России, Германии и т.д. было ясно, что прежними путями капитализм развиваться не может.
Рост и концентрация производства достигли высоких показателей, а распространение тейлоризма сделало возможным рост производительности труда. Труд был организован с помощью конвейеров. Сложные процессы были разбиты на множество мелких простых операций, с тем чтобы сделать труд максимально прозрачным для работодателя, не допустить уклонение от труда. Значение квалифицированных рабочих было подорвано, на смену им пришел новый тип массового рабочего. Количество последних стремительно росло. Тейлоризм создал самое большое количество наемных работников, занятых в промышленности, за всю историю капитализма. Фактически он свел к нулю творческий элемент в труде рабочего, окончательно превратив работу в отупляющую утомительную рутину. Поэтому особое и исключительное значение получила система наказаний и материальных поощрений. В случае качественного выполнения операций в точно заданные временные сроки или быстрее рабочий получал премии, в случае отставания от графика — санкции и вычеты из зарплаты. Но этого было мало. Следовало привести все общественные структуры в соответствие с новым типом производства. Это не было сделано в 20 е годы.
Мировая война доказала, что необходимо искать новые пути для капиталистической экспансии: прежние пути были слишком рискованны. Тем не менее колониальная экспансия продолжалась с неослабевающей силой, и бывшие германские, турецкие и австрийские владения были в качестве трофеев поделены между державами победительницами под сомнительным прикрытием Лиги Наций.
Эти события предопределили последующие. Великая депрессия сделала необходимой структурную перестройку общества. Перестройка общественной системы (приведение ее в соответствие с логикой тейлоризма) была проведена в Германии и Италии, где она приняла форму нацизма и фашизма и в Японии, где она приняла форму милитаристского империализма. В Германии создавались дополнительные механизмы материального поощрения трудящихся в виде мощного социального государства, ликвидации безработицы и т.д., равно как и не менее мощные механизмы террора против несогласных и недовольных. С другой стороны нацистская диктатура получила возможность направить общество на ликвидацию последствий поражения в Первой мировой войне, то есть на новую войну. Государство планировало экономическое развитие, стремясь, прежде всего, развить военный сектор. Частная промышленность не была национализирована, но подверглась жесткой регламентации и административному регулирования со стороны государства.
В США капиталистические преобразования приняли форму Нового курса, программы Франклина Делано Рузвельта. Эта политика вводила меры, близкие к немецким, но не отменяла «демократические» механизмы власти и либеральные права и свободы. Государство стало играть центральную роль в экономике. Создавались специальные “администрации” — государственные организации, управлявшие сферами, в которые раньше государство почти не вмешивалось. Национальная администрация восстановления промышленности провела принудительное объединение всех предприятий в 17 групп. Внутри каждой группы ограничивалась конкуренция (это называлось “честной конкуренцией”), вводились единые цены и распределялись рынки сбыта. Был ограничен рабочий день и введены минимальные зарплаты. Администрация по регулированию сельского хозяйства распределяла рынки сбыта продуктов, добиваясь сокращения “лишнего” производства. Доходило до принудительного уничтожения посевов и скота, чтобы от избытка продуктов не падали цены на них. Сохранение уровня цен спасало фермеров от разорения. Государство способствовало росту заработной платы, финансированию социальных программ, направленных на ликвидацию безработицы, поощрению частных компаний в стратегически важных отраслях производства (прежде всего в военной области). Отныне государственное регулирование пронизывало все сферы общественной жизни. Любые частные проекты, общественные ассоциации, как коммерческие, так и некоммерческие, подверглись тотальному законодательному регулированию.
Новый курс создал, по-видимому, наивысшую форму дисциплинарного общества (во всяком случае более эффективную, чем нацистский режим, потерпевший поражение в ходе второй мировой войны), т. е.социума, основанного на механизмах господства, которые функционируют через запреты либо поощрения тех или иных действий. Все общество стало походить на тейлористскую фабрику, фактически оно и стало фабрикой.
Наличие массового рабочего, ненавидящего свою работу, подразумевает развитие компенсирующего механизма — массового потребления. Система нуждается в смазке, иначе она просто не сможет работать. Первым это понял Форд, на автомобильных заводах которого активно внедрялась система Тейлора. Форд пришел к выводу, что необходимо усилить материальную заинтересованность наемных работников в труде. Он отстаивал концепцию народного автомобиля — сами рабочие будут ездить на дешевых автомашинах, которые производят. Вначале это было утопией, но за несколько десятилетий превратилось в реальность. Тейлористская система с тех пор получила название фордизма (подобный же проект был начат в нацистской Германии, «народный автомобиль» – “фолькцваген” хорошо известен всем). Однако фордизм в свою очередь должен быть дополнен мощными структурами социального государства («государства всеобщего благосостояния»). Оно натягивает сеть страховки под рыночным обществом в виде пособий по безработице, субсидий малоимущим, дешевой государственной или субсидируемой государством медицины и т.д.
В обществе-фабрике производящие субъекты выступают как одномерные функции экономического развития. Гражданское общество поглощается государством, или, по крайней мере, пребывает в тотальной зависимости от последнего. Школа, больница, тюрьма, профсоюз, фабрика, корпорация — все должно регулироваться государством, чтобы дисциплинировать индивида, оформить массы и направить их на одну единственную цель — на увеличение производительности труда и экономической эффективности. Хотя методы поощрения и наказания в рамках американского варианта общества-фабрики были менее брутальны, чем нацистские, нарушителя дисциплины поджидала тюрьма или психушка, а в лучшем случае положение изгоя и маргинала. На самом деле Новый курс смог эффективно сочетать режим общества-фабрики с либерально демократическими ценностями и политическими институтами – наиболее устойчивым орудием контроля над пролетариатом, и тем продемонстрировал свою гибкость, завоевал авторитет.
Модель Нового курса восторжествовала после окончания второй мировой войны в европейских странах, а затем начала триумфальное шествие по миру. Разоренные войной Европа и Япония оказались в значительной финансовой, военной и политической зависимости от США. “После войны американское военное могущество определяло в отношение каждой из ведущих или второстепенных капиталистических держав предел отпущенного им суверенитета”.
Форма и содержание капиталистического регулирования на послевоенный период были определены на конференции в Бреттон Вудсе, штат Нью Гемпшир, еще в1944 г. В их основе лежала всеобъемлющая экономическая гегемония США. Во-первых, она обеспечивалась относительной свободой торговли (это давало, в условиях разрушения или ослабления ведущих центров капиталистического производства, огромные преимущества американцам). Во-вторых она создавалась паритетом каждой валюты как в долларах США, так и в золоте около трети мировых запасов которого принадлежали США. (Например, паритет британского фунта был установлен так: 12, 5 фунтов за унцию золота. При золотой цене доллара в 35 долларов за унцию, этот факт означал, что официальный валютный курс между долларом и фунтом равен 35 долларов за 12, 5 фунтов или 2,8 доллара за 1 фунт. Валютные курсы при этом были фиксированными, хотя и сохранялась возможность их незначительной корректировки. Обратимость доллара в золото была отменена только в 1971 г. Кризис Бреттон-Вудской системы привел к возникновению плавающих курсов валют). В-третьих был учрежден ряд международных финансовых институтов, прежде всего Международный валютный фонд (МВФ). Государства-члены МВФ ссужали ему деньги, которые затем предоставлялись в виде кредитов странам в них нуждающихся. Львиная доля вкладов в МВФ принадлежала (и до сих пор принадлежит) американцам, фактически речь идет об американском ростовщичестве в планетарном масштабе. Причем МВФ не просто предоставляет кредиты, а, в качестве условия их предоставления, диктует определенную финансовую политику, опять-таки выгодную прежде всего американским компаниям.
Европейские и японская формы общества-фабрики были существенно видоизменены, по сравнению с довоенными и приведены в соответствие с логикой Нового курса. По мере укрепления американской гегемонии доллар занял господствующее положение в мировой экономике. Распространение доллара (за счет принятия Плана Маршалла в Европе и экономической помощи Японии) и привязка к нему всех прочих валют, формирование общего экономического пространства: все это были неизбежные шаги на пути послевоенного восстановления.
Здесь Негри обращается к опыту СССР. В СССР также была осуществлена специфическая модель общества-фабрики, основанная на государственной собственности на средства производства. Это был дисциплинарный режим, который, по крайней мере в сталинский период, по ряду критериев (националистическая пропаганда, террористические методы администрирования) мало отличался от нацистского. Да и Ленин, вспоминает Негри, высоко оценивал тейлоризм и настаивал на его внедрении в СССР. Тем не менее, Негри продолжает называть советский режим «социалистическим», вкладывая в это позитивный смысл. Общество-фабрика СССР, интегрированное в мировую экономику в качестве отдельной корпорации, экспортирующей ресурсы (нефть, золото и т.д.) и закупающей средства производства (современное промышленное оборудование) как самостоятельная экономическая формация — это, конечно, вершина политической и экономической теории! Равно как и утверждение Негри о независимости СССР от мирового рынка. В других местах, правда, Негри наоборот подчеркивает тотальную зависимость СССР от мировых политико-экономических процессов. Он доказывает, что СССР был, по-существу режимом государственного капитализма (не используя, правда, этот термин), то есть, обществом-фабрикой, встроенной в мировой рынок. «Так пес или брат»? Термин «социализм» означает освобождение пролетариата от эксплуатации. Но ни о чем подобном применительно к СССР не может быть и речи. Какое может быть освобождение от эксплуатации, если заводами управляет бюрократия, если она распоряжается прибылями и устанавливает для пролетариата режим казарменной дисциплины? В странах Запада существовали на протяжение длительного периода времени целые концерны, находившиеся в государственной собственности и выступавшие в качестве субъектов рыночных отношений. А разве не знал капитализм корпораций, снаряжавших военные экспедиции и осуществлявших политическую власть над целыми регионами? Разве не было Ост-индской компании?
Если со стороны Негри это очередная уступка левой мифологии, то самое время отправить эту мифологию на свалку истории.
ДЕКОЛОНИЗАЦИЯ, ДЕЦЕНТРАЦИЯ И ДИСЦИПЛИНА
В результате реализации программы экономических и социальных реформ, осуществлявшихся в условиях американской гегемонии, империалистическая политика ведущих капиталистических государств претерпела изменения. Новая ситуация определялась тремя механизмами.
Во-первых процессом деколонизации, который постепенно создал иерархию мирового рынка во главе с США. Во-вторых последовательной децентрализацией производства. В-третьих созданием системы международных отношений, которые распространили по всему миру дисциплинарный режим.
«Деколонизация была жестоким и мучительным процессом. Колониальные владения разгромленных Германии, Италии и Японии полностью исчезли или были поглощены другими государствами. К этому времени, однако, развитие колониальных проектов государств победителей (Великобритании, Бельгии, Голландии) остановилось». Наряду с развитием антиколониальных движений этому способствовало биполярное разделение мира между СССР и США. Как заметил президент США Гарри Трумен: «В нынешний момент истории практически каждый народ должен выбрать между альтернативными путями развития». Т.е. освободившиеся от колониализма страны сразу же превращались в полуколонии одной из сверхдержав. Правда, Китай продемонстрировал способность к независимой политике, и сам пытался играть роль сверхдержавы (некоторые государства могли находиться в относительной зависимости от этой страны). Самостоятельные роли пытались (подчас не без успеха) играть Индия и Югославия (первая за счет огромных людских и природных ресурсов вторая за счет лавирования между Советским блоком и НАТО). Но для большинства бывших колоний такая политика оказалась не реальной. Завершение процесса деколонизации ознаменовало создание новой мировой иерархии отношений господства, ключи от которой находились в руках США и, в меньшей степени СССР. Американцы получили возможность навязывать множеству государств определенный политический и экономический порядок.
Экономическим базисом нового порядка стала «децентрация производства и товарных потоков». Постепенно транснациональные корпорации (ТНК) развивали свою деятельность практически по всему миру, в каждом уголке планеты. В 80-е годы они стали движущей силой экономических и политических преобразований постколониальных государств и зависимых регионов. Они способствовали передаче технологий, которые требовались для создания новой производственной базы зависимых государств, мобилизовывали рабочую силу и производственные мощности, контролировали финансовые потоки. Эти многочисленные потоки сходились главным образом в США. Последние гарантировали и координировали продвижение и деятельность ТНК военно-политическими методами. Но благодаря деятельности ТНК процессы усреднения и выравнивания норм прибыли были изъяты из компетенции ведущих национальных государств. Формирование интересов новых постколониальных государств происходило под контролем ТНК. Благодаря децентрации производственных потоков складывался новый глобальный экономический порядок. Это был решающий шаг к Империи.
Наряду с деколонизацией и децентрацией производственных потоков распространялись дисциплинарных форм производства и управления. В постколониальных государствах этот процесс заключался в следующем: необходимо было превратить массовый процесс участия населения в национально-освободительном движении в вовлеченность в процессы промышленного производства. Крестьян отрывали от полей и бросали в горнило промышленных работ. Идеологическая модель, исходящая прежде всего от США сочетала практики фордизма и «государства благосостояния», наделенного модернизирующей, патерналистской и защитной функциями. Вместе с тем, следует отметить, что в постколониальных странах эта программа была реализована лишь частично. Высокая заработная плата, характерная для фордизма развитых стран, и мощная государственная социальная поддержка трудового населения были не реализуемы в относительно бедных государствах. Они стали там скорее лозунгами и приманкой, призванной обеспечить результативность труда, чем реальностью. Подлинной сутью перемен явилось распространение и внедрение дисциплинарного порядка на все сферы общественной жизни.
Лидеры социалистических и зависимых (от них государств) по существу соглашались с дисциплинарным проектом. Энтузиазм Ленина в отношение тейлоризма бы впоследствии превзойден модернизаторскими проектами Мао Цзэдуна в Китае. Официальный социалистический взгляд на пути деколонизации, подчеркивает Негри, «также соответствовал внутренней логике, диктуемой капиталистическими транснациональными корпорациями и международными организациями: каждое постколониальное правительство должно создать рабочую силу, адекватную требованиям дисциплинарного режима.»
Итак, дисциплинарные режимы устанавливались по всему миру, прибегали к схожим методам модернизации и эксплуатации наемного труда. И вновь хочется спросить — если все так, как описывает Негри, о каком социализме в СССР и Китае вообще может идти речь?
Отметим, что отсутствие серьезных материальных компенсаций за изнурительный труд вело к ужасным последствиям, к массированному правительственному террору. Там где денег на пряники не хватало, должен был без устали работать кнут. Массированный сталинский и маоистский террор в СССР и Китае соответственно, голод на Украине в 1933 и в Камбодже в 1978, расстрелы рабочих от Новочеркасска до Будапешта и от Сантьяго до Кванджу — все это симптомы «кровавого тейлоризма», как назвал данное явление немецкий исследователь Карл-Хайнц Рот. Кровавый тейлоризм утвердился везде, кроме наиболее богатых стран.
КРАХ ДИСЦИПЛИНАРНОГО РЕЖИМА
Установление дисциплинарного режима в масштабах планеты стало важным шагом от империализма к Империи. Но жизнь не стоит на месте.
Во-первых в следствие возникновения мирового рынка сделались подвижными границы Первого и Третьего миров. Во-вторых, если первоначально американцы пытались заменить старые империалистические режимы, выдавленные из бывших колоний национально-освободительными движениями, своим собственным, новым империализмом — то затем это обернулось крахом. Военное и морально-политическое поражение американцев во Вьетнаме закрыло традиционные пути империалистической экспансии. Наконец пролетарское сопротивление дисциплинарному режиму нанесло системе смертельные удары. Стало ясно: для того, чтобы выжить, капитализм должен претерпеть дальнейшие мутации. Наступали новые времена.
Возрастающая мобильность пролетариата стала еще одним важным последствием создания мировой дисциплинарной системы. Новый мировой рынок сделал более доступным широкие горизонтальные связи. Мобильность населения и потоков рабочей силы и капитала сделала в свою очередь крайне затруднительным управление национальными рынками по отдельности. Трудящиеся, бегущие из стран Третьего мира в развитые в поисках работы и достатка, способствовали разрушению границ между двумя мирами.
Мощная волна протестного пролетарского и студенческого движения 60х -70х годов серьезно подорвала фордистские режимы всеобщего благосостояния. Критика фабричного деспотизма и пронизывающего государственного контроля сделалась общим местом. «Дисциплинарный режим со всей очевидностью более не удовлетворял потребностям и чаяньям молодежи. Перспектива получить работу, гарантирующую постоянную и стабильную занятость восемь часов в день, пятьдесят недель в году на всю жизнь, перспектива подчиняться царящему на обществе-фабрике режиму нормализации, что было мечтой для многих из их родителей, теперь казалась смерти подобной.» Двумя важнейшими явлениями этого периоды стали отказ от дисциплинарного режима и экспериментирование с новыми формами производительности. Массовая переоценка ценностей общественного производства выдвигали на передний план социальную значимость кооперации и коммуникации. Попытки установления свободного, контролируемого самими трудящимися графика труда органично сочеталось с массовыми забастовками, содержавшими требования увеличения зарплаты, продолжительности отпусков и т.д. Забастовки периодически выходили из под контроля официальных профсоюзов и в лице рабочих собраний радикализировали требования. Таким образом, значение профсоюзов как механизмом амортизации сопротивления стало падать. Предпринимались попытки установления рабочего контроля на производстве (особенно в Италии). Пролетарское движение пыталось установить контроль и над территориальной инфраструктурой (зональные советы трудящихся в Италии, гражданские движения в ФРГ, движения сквоттеров – захватывавших пустующее жилье — во всех западных странах). Все это сочеталось с массовыми движениями сторонников иного образа жизни (хиппи, коммунарские движения), поставившими во главу угла новые формы коммуникации, экологическими движениями, ростом числа лиц свободных профессий (индивидуальными занятыми или самозанятыми — дизайнерами, художниками, независимыми журналистами, ремесленниками и т.д.), кооперативными движениями и т.д. Не в силах сдержать напор сопротивления, власть периодически шла на уступки, удовлетворяя ряд частичных требований. «Огромный рост социальных выплат (включая одновременно рост заработной платы и пособий) во время кризиса 60х-70х годов явился непосредственным результатом аккумуляции выступлений социального протеста». Это привело к росту инфляции и затяжному экономическому кризису. Долго такое не могло продолжаться. Капиталистическая система стремилась выжить и собирала силы для контр-удара.
Остановив сопротивление репрессиями государство нанесло ответный удар. Он заключался в коренном изменении механизмов управления фабрикой и обществом.
«Капиталу не нужно было изобретать новую парадигму (даже если бы он был способен это сделать), поскольку подлинный момент творчества уже состоялся» — полагает Негри. — Задача состояла в том, чтобы возглавить новую систему, которая уже была независимо от него создана и определена в рамках нового отношения к природе и труду, отношений самоуправляющегося производства. Дисциплинарная система стала ненужной и должна была быть отвергнута. Капитал должен был совершить процесс зеркального отражения и перемены мест, вызванных новым качеством рабочей силы; он должен был приспособиться к системе, чтобы вновь быть в состоянии управлять. Мы полагаем, что именно поэтому промышленные и политические круги, полагавшиеся в наибольшей степени и наиболее осознанно на предельно возможную модернизацию дисциплинарной модели производства (такие, как ведущие представители капитала в Японии и Восточной Азии) более всех пострадали во время этого преобразования. Только те формы существования капитала способны процветать в новом мире, которые адаптируются к новой структуре рабочей силы – аматериальной, кооперативной, коммуникативной и аффективной, а также управляют ею… Провал и разрушение советской модели так же был связан «со структурной неспособностью выйти за рамки дисциплинарного управления, как в отношение способа производства, который являлся фордистским и тейлористским, так и в отношение политической власти, которая представляла собой социалистический вариант кейнсианства, будучи, таким образом, просто системой, осуществлявшей модернизацию внутри страны и проводившей империалистическую политику в отношение внешнего мира… Неповоротливый бюрократический аппарат СССР поставил власть… в нестерпимое положение, когда она должна была реагировать на новые требования… Советская бюрократия была не в состоянии создать механизм, необходимый для постсовременной мобилизации новой по своему качеству рабочей силы…» Вслед за провалом фордистской модернизации Китай и в меньшей степени Россия открыли свои рынки для иностранного капитала.
Мы в определенной степени согласны со сказанным выше, если опустить загадочный «социалистический» вариант кейнсианства (интересно, как вообще возможен социалистический вариант государственной системы регулирования, разработанной для капиталистической экономики?). Нам, однако, кажется, что реальность несколько сложнее.
Новые формы управления трудом (“постфордизм”), внедренные капиталом органично сочетались с неолиберальной политикой. Зачем считаться с забастовщиками во Франции или США, когда проще перевести предприятие в Мексику или в Китай? Там люди голодают и согласятся без всяких забастовок делать за 150 долларов месяц то, что французы и американцы отказываются делать за 1500. Можно вообще закрыть фабрику в развитой стране и разместить заказ в бедных странах. Можно ничего не закрывать, а просто уволить работников из числа граждан данной страны и нанять иммигрантов. Таким образом, все рабочие места, даже те, которые считаются постоянными и гарантированными, превращаются во временные. А наемные работники, запуганные перспективой в любой момент оказаться на улице, отказываются от какой бы то ни было борьбы.
С другой стороны неолиберализм подразумевает радикальные сокращения налогов с корпораций и дерегулирование их деятельности. Если наемные работники собираются аппелировать к государственным законам и доказывать, что их уволили неправильно, то напрасно. Максимальная гибкость и льготные условия для бизнеса — таковы требования момента. Иначе нельзя в условиях растущей конкуренции с предприятиями других компаний, своих и иностранных. Ведь бизнес сегодня интернационален, следовательно и конкуренция тоже.
Кроме того, если кто-то мог надеяться пересидеть тяжелые времена на пособие по безработице, то неолиберализм отменяет такие возможности. Пособия сокращаются. Одновременно государство субсидирует частные предприятия, предоставляющие плохо оплачиваемые рабочие места, разумеется временные и негарантированные. На смену государство всеобщего благосостояния, “велферу” приходит “уоркфер”.
Наконец, если кто-то полагал, что у него есть работа на государственном предприятии и государство, не заинтересованное в том, чтобы ухудшать свой имидж, не станет прибегать к жестким и непопулярным мерам, то он ошибся. Государственные предприятия, и даже службы (больницы и тюрьмы) приватизируются и далее см. выше.
В таких условиях главным занятием наемных работников становиться негарантированный труд и простое экономическое выживание. Страх потерять работу парализует любую общественную активность. Страх становиться основой послушания… Но почему же тогда трудящиеся богатых стран Запада позволили все это над собой сотворить? Нам кажется, что Негри преувеличивает значение социальных движений 60х-70х. Да они были и сыграли определенную роль в истории. Парижский Красный май 1968 и итальянская горячая осень 1969, операисты и гражданские инициативы зеленых, участники антиатомных и антиракетных инициатив в Германии и США, кооператоры в Нидерландах и сквоттеры в Цюрихе — все они были участниками, и в какой-то мере творцами истории. Да, их идеи были аккумулированы капитализмом, извращены и использованы для его трансформации. Но ведь эти движения так и не переросли в революцию. Они даже не смогли остановить приватизационные процессы и неолиберализм. Восстания 1921 г в Кронштадте и Западной Сибири были подавлены силой оружия, как и Буэнос-Айресе в 1919-ом, в Руре 1920-м, Барселоне1936-ом, Будапеште 1956-ом, Кванджу 1980-ом. Но европейские социальные движения 60-70х не имели взрывной силы великих восстаний XX столетия и поэтому были подавлены сравнительно легко за исключением нескольких трагических эпизодов. В целом участникам движения не хватало серьезности. Сказалось и «оранжевость», склонность к «приколам», даже понимание движения в целом как «большого прикола». В те дни были широко распространены фиглярство и кривляние. Не исключено, что эти фарсовые настроения преобладали. До сих пор они остаются карикатурными пороками контр-культуры. «Лишь незначительная часть участников парижского Красного мая восприняла эти события всерьез»-, отмечает их участница Элен Шатлен. А другой участник событий, Жиль Дове, описывает одиночество и ужас работницы, которая вместе с другими возвращается на предприятие после окончания всеобщей забастовки: «Опять к конвейеру? Опять вкалывать на босса? Ведь мы же были против всего этого…» Ирония и шутка хороши тогда, когда они сочетаются с внимательным и ответственным отношением к событиям. Революция может быть карнавалом, но она не может быть только им. В противном случае она оборачивается фарсом. В римской империи сатурналии — ежегодные карнавалы — символизировали изначальное равенство людей, давно утраченное. Они так же способствовали снятию напряжения, вызванного обязанностью человека играть на протяжение жизни одну и ту же роль. Рабы пировали, веселились, господа прислуживали им. Но праздник заканчивался, актеры снимали маски и вот: господа снова становились господами, рабы — рабами. Эта традиция перешла в средневековую Европу, прижилась в ней. Не здесь ли корни парижского Красного мая?
ИНФОРМАТИЗАЦИЯ ПРОИЗВОДСТВА
В последнее время стали общим местом рассуждения о том, что начиная со Средних веков происходит последовательная смена парадигм развития, трех исторических этапов. Каждый из них определяется господствующей отраслью экономики и технологиями.
На первом этапе основой экономики было самообеспечивающееся (натуральное) сельское хозяйство, основанное на ручном труде и использовании тягловых животных, а так же добыча полезных ископаемых.
На втором этапе (промышленная революция) преобладающее положение занимала крупная промышленность, индустриальные технологии и массовое производство стандартных товаров для потребления.
Наконец на третьем этапе, сегодняшнем, восторжествовали информационные технологии, сфера услуг, производство коммуникаций и аффектов, ориентированных на индивидуального потребителя, или, по крайней мере, на отдельные небольшие специфические группы потребителей.
Экономическая модернизация означала переход от преобладания сельского хозяйства к господству промышленного производства. Модернизация означала индустриализацию. Переход от второй парадигмы к третьей, от преобладания промышленности к преобладанию сферы услуг и информации можно назвать постмодернизацией или информатизацией экономики. Таковы взгляды Тоффлера, Белла и других теоретиков постиндустриализма.
Наиболее очевидный признак перехода, это количество занятых в той или иной производственной сфере, а так же доля капиталов, сконцентрированных в ней. Однако, подобное определение может привести к серьезному недопониманию. Дело не выглядит таким образом, будто бы последовательно исчезают сначала сельское хозяйство, а потом промышленность. И то и другое сохраняется, и видоизменяется в соответствии с господствующей парадигмой. Переход к промышленному производству не привел, и не мог привести к ликвидации сельского хозяйства. Имела место индустриализация сельского хозяйства, так называемая «зеленая революция». Соответственно постиндустриализм и постфордизм привели не к исчезновению промышленности, а к ее трансформации.
«На основе изменения статистики занятости в странах «большой семерки» с 1970 г. Мануэль Кастельс и Юко Акояма выделили два пути информатизации, две модели. Обе модели включают рост занятости в постиндустриальной сфере, но делают упор на разных видах услуг и различных отношений между секторами услуг т производственной сферой. Первый путь тяготеет к экономике услуг и представлен Великобританией, США и Канадой в качестве лидеров. Эта модель предполагает резкое уменьшение числа рабочих мест в промышленности и соответствующий рост в сфере услуг. В особенности надо отметить, что финансовые услуги, связанные с управлением капиталом, становятся доминирующими по отношению к другим секторам услуг. Во второй модели, инфо-индустриальной, типичными представителями которой являются Япония и Германия, число занятых в промышленности сокращается медленнее, чем в первой модели, и, что более важно, процесс информатизации тесно связан и служит для укрепления мощи существующего промышленного производства. Сектор услуг, напрямую связанный с промышленным производством, сохраняет в рамках данной модели более высокую значимость, в сравнении с другими видами услуг… Обе модели постоянно движутся в направлении информатизации экономики и увеличения значения производственных потоков и сетей».
Зависимые страны, конечно, не в состоянии полностью реализовать подобные стратегии. Однако процессы постмодернизации вносят необратимые изменения и в их развитие. Справедливо утверждение, что когда промышленное производство сократилось в ведущих странах, оно было успешно перенесено в зависимые государства, например из США и Японии в Мексику и Малайзию. Однако сама структура этих предприятий делает их принадлежащими к информационной экономике, так как они базируются на наиболее передовых компьютерных и информационных технологиях.
СОЦИОЛОГИЯ АМАТЕРИАЛЬНОГО ТРУДА
Изменение экономической парадигмы, само вызванное в определенной степени, изменениями сознания и пролетарскими выступлениями, в свою очередь меняло характер, менталитет индивидов.
В начале XX века Роберт Музиль великолепно выразил мысль об изменении человечества в процессе перехода от идиллии сельского хозяйства к фабрике: «Было время, когда люди росли естественным образом в дружественных для них условиях, и это был очень надежный способ стать самим собой. Но в наши дни, когда все в мире взбудоражено, когда все отделяется от почвы, на которой выросло, даже когда это касается сотворения души, человек вынужден был, и это происходило в действительности, заменять традиционное ремесло определенными знаниями, приходящими вместе с фабрикой.» На самом деле жизнь в аграрном обществе не была сплошной идиллией, и Маркс был отчасти прав, говоря об «идиотизме деревенской жизни». Индустриализм, внедрение науки вместо традиций (бывших в прошлом аккумуляторами знаний о мире) и быстрый технический прогресс сделали жизнь более динамичной, но в то же время привнесли в нее свой, особый идиотизм. Человека индустриальной эпохи часто сравнивают с машиной. Достаточно посмотреть сцены праздников в Советском Союзе, где толпы людей повторяют одинаковые движения, изображая движения винтов, колес и шестеренок, чтобы убедиться в этом. «Человека информационного общества можно сравнить с компьютером,» — полагает Негри. Компьютер — самообучающаяся система, способная решать не какую-то одну, а множество самых разных задач. С другой стороны, чтобы это произошло, в него необходимо вложить соответствующие программы…
Самообучение зависит от непрерывного взаимодействия с окружением, коммуницированием. Постоянная взаимосвязь характеризует в наши дни широкий спектр форм производственной деятельности. Поэтому производство коммуникаций (в самом широком смысле слова: от установки Интернета до гостиничных, юридических или финансовых услуг) приобретает колоссальное значение и начинает доминировать над промышленным производством. Роберт Райх называет такой вид аматериального труда, связанного с компьютерами и коммуникациями, «символически-аналитическими услугами» — задачами, включающими «принятие решений, определение целей и стратегическое управление».
Однако модель компьютера описывает лишь одну сторону коммуникационного и аматериального труда, принимающего участие в производстве услуг. Другая сторона аматериального труда — это аффективный труд, связанный с взаимодействием между людьми. Здравоохранение, например, основано преимущественно на аффективном труде и заботе о больных, а индустрия развлечений нацелена на то, чтобы вызвать эмоции и манипулировать ими. Даже если труд воздействует на тело или эмоции, он аматериален в том смысле, что его продукт неосязаем: чувство облегчения, волнение, удовлетворение или страсть. Вторая сторона аматериального труда выходит за рамки модели обмена знаниями и коммуникаций, характерной для компьютера. Труд, связанный с уходом за больными относится, без сомнения, к сфере материального, однако создаваемые им эффекты тем не менее аматериальны. Аффективный труд создает социальные связи, формы сообщества, «биовласть». Вспомним о том, что фильмы Голливуда лидируют среди объектов американского экспорта, и что эти фильмы насаждают определенный образ жизни, стиль поведения, ценности. Прибавим сюда вложения в производство брендов ведущих компаний, преследующее те же самые цели (смысл бренда не в том, чтобы тупо рекламировать производимый товар, а в том, чтобы привязать потребителя к определенному стилю поведения, частью которого является потребление производимых фирмой товаров) и получим истинное представление о масштабах производства аффектов. Существует устойчивая тенденция: расходы на производство брендов растут гораздо быстрее, чем расходы на материальное производство.
А как в таком случае функционирует материальное производство, над которым довлеют аматериальные технологии? На смену фордизму в 80-90е годы пришла постфордистская, или тоетистская модель. Фордизм породил безмолвные отношения между производителем и потребителем, для которого предназначался поток стандартных товаров. Теперь положение изменилось. Тоетизм поставил во главу угла новую задачу: «прислушаться к рынку». Обратный поток информации — от потребления к производству — приобретает большое значение. Отныне планирование производства, выпуск новых моделей, их возможности находятся во взаимосвязи с рынками. На складах не скапливаются излишки — компании стараются произвести ровно столько товара и ровно тогда — когда и сколько нужно потребителю. В предельных случаях товар не производится, пока потребитель не выбрал и не оплатил его. Таким образом, коммуникация играет первостепенную роль и господствует над материальным производством. Это верно и в отношении аффективной части производства — создания и продвижения брендов. От того, насколько успешным окажется манипулирование чувствами и разумом потребителей зависит рост или падение их желания приобретать товары. Так образуется замкнутый круг: компании производят аффекты и, манипулируя сознанием потребителей навязывает им определенный стиль поведения, частью которого является потребление их товаров, в свою очередь к мнению потребителя прислушиваются и, основываясь на нем, планируют производство товаров и брендов. Производство и воспроизводство, труд и отдых, обучение и развлечение сливаются в единое целое.
Если в прошлом капитал осуществлял свою экспансию вширь, на новые континенты, то теперь, по мере освоения им глобального пространства, все большее значение приобретает экспансия вглубь. По мнению Негри господствующая форма власти в современном мире — биовласть — производство самой жизни, включая и мышление и, даже, людские тела (начиная от пропаганды определенного стиля отношения к телу, здорового или наоборот нездорового образа жизни, кончая имплантированием чипов и опытами по генной инженерии).
СЕТИ ПРОИЗВОДСТВА
Можно выделить три типа аматериального труда. Первый связан с промышленным производством, которое приобретает информационный характер и включает в себя коммуникационные технологии. Второй тип аматериального труда связан с решением аналитических задач. Третий тип включает производство аффектов и манипулирование ими. Таковы три типа производственной деятельности, которые способствуют развитию процессов постмодернизации в мировой экономике.
«Кооперация всецело присуща этим видам деятельности, как таковым,- отмечает Негри. — Это ставит под сомнение старое определение (свойственное и марксистской и классической политической экономии) в соответствии с которой рабочая сила рассматривается как «переменный капитал», то есть как сила, которая задействуется и объединяется только благодаря капиталу… В наши дни производительный труд, богатство и создание общественных излишков принимают форму кооперативного взаимодействия за счет лингвистических, коммуникативных и аффективных связей.» Таким образом, современное производство, прежде всего аматериальное, изначально основано на коммуникации и кооперации. Оно не столько организуется капиталом, сколько заложено в самой природе аматериального труда, который невозможен без свободного общения, широкого доступа к информации, информационных сетей. Этот труд представляет собой единое целое. Производят не индивиды, организованные капиталом, производит все человечество.
Непосредственным географическим последствием перехода от индустриальной к информационной экономике является резкая децентрализация производства. Процесс модернизации и переход к индустриальному обществу привели к значительной концентрации производительных сил и массовой миграции рабочей силы в промышленные центры, такие как Манчестер, Детройт или Осака. Эффективность массового промышленного производства зависела прежде всего от концентрации и близости элементов, позволяющих создать производственный комплекс, упростить транспортировку продукции. Однако информатизация промышленности, преобладание сферы услуг и удешевление транспорта сделали подобную концентрацию производства не нужной. Успехи в области информатизации, обычных и теле- коммуникаций, сделали возможными детерриториализацию производства. Это привело к подрыву и исчезновению промышленных городов. Благодаря быстрой связи и точному аналитическому расчету различные производственные мощности в удаленных друг от друга регионах способны работать скоординировано на выпуск одного изделия. Его сборка, в свою очередь осуществляется в других регионах. А в некоторых секторах экономики исчезли сами производственные помещения: работники взаимодействуют исключительно при помощи новейших информационных технологий.
В процессе перехода к информационной экономике конвейер был заменен сетью, как организационной моделью производства на каждом отдельном предприятии и между ними. Сетевой принцип не требует наличия территориального или физического центра. Работники, вовлеченные в общий производственный процесс, могут легко связываться и взаимодействовать друг с другом, находясь в разных местах. Тенденция к детерриториализации труда еще больше заметна в сфере аматериального производства. Рабочие могут просто оставаться дома и подключаться к сети.
Информационные сети также освобождают производство от территориальных ограничений в том отношении, что дают возможность установить прямой контакт между потребителем и производителем, не взирая на расстояние между ними.
Тенденции к детерриториализации производства и возрастающей мобильности капитала не являются абсолютными, существуют так же и весомые встречные тенденции. Например, стремление к рационализации производства ведет к уменьшению расходов на транспортные издержки, что способствует подчас физическому сближению элементов производства. Но в той мере, в которой тенденции к росту мобильности капитала и детерриториализации производства преобладают, они ослабляют позиции трудящихся. В эпоху фордистской организации массового промышленного производства стандартных моделей продукции, капитал был привязан к специфической территории. А потому был вынужден вступать в договорные отношения с работниками. Теперь капитал может быстро переместиться в другой регион или другую страну, если он сочтет, что его издержки непомерно возросли из-за сопротивления работников. Поэтому все работники постоянно испытывают страх потери рабочего места, и чем больше мобильность капитала, тем больше этот страх обоснован. Все рабочие места превратились во временные. Постоянной, гарантированной работы в мире больше нет. Человек должен стать легким на подъем, виртуальным. Он всегда должен быть готов к смене профессии, работы, места жительства, языка, стиля поведения.
Означает ли это, что распространение информационных технологий органически связано с неолиберализмом? В схеме, нарисованной Негри, отчетливо прослеживается такая связь, хотя сам он ее не рефлексирует. Возникает вопрос — а могут ли в таком случае информационные технологии сочетаться с иной общественно-экономической системой?
Негри подчеркивает, что центробежные процессы организации производства дополняются не менее мощными центростремительными. Во-первых, современные технологии — от компьютеров до различных систем наблюдения и сбора информации — позволяют обеспечить более жесткий контроль над работниками. Во-вторых, современные средства связи и обработки информации позволяют централизовано управлять системами, которыми еще в недавнем прошлом руководить было бы крайне затруднительно. В-третьих, финансовые и посреднические услуги, сосредоточенные в нескольких ключевых городах (таких, как Нью-Йорк, Токио и Лондон), организуют и направляют работу всемирных сетей производства. Кстати, именно финансовый капитал, как наиболее мобильный, первым извлек выгоду из формирования глобальных коммуникационных сетей. Это привело к многократному возрастанию спекулятивных оборотов на крупнейших фондовых рынках. Таким образом, как и массовый демографический сдвиг, закат и опустошение старых промышленных городов шли рука об руку с ростом новых глобальных центров, подлинных городов контроля.
ГРИБНИЦА И ДЕРЕВО
Управление коммуникационными сетями является необходимым условием для функционирования информационной экономики. «Всемирные сети должны создаваться и регулироваться таким образом, чтобы гарантировать порядок и получение прибыли. Неудивительно, что правительство США рассматривает создание и регулирование всемирной информационной инфраструктуры как один из важнейших своих приоритетов, и что сети коммуникации стали главной областью слияний и конкуренции транснациональных корпораций». Советник федеральной комиссии по связи Питер Коуи приводит следующую аналогию для роли, которую эти сети играют в установлении власти и в новой парадигме производства. Создание новой информационной инфраструктуры по его мнению рождает условия для глобального производства и управления, так же, как строительство дорог обеспечивало их в Риме.
Однако, римские дороги не играли главную роль в производственных процессах древней Империи. Они лишь упрощали обращение товаров и технологий. Возможно, более удачной аналогией является строительство железных дорог для империалистических экономик XIX-XX вв.? Но и они, по мнению Негри, играли только внешнюю роль в империалистическом и промышленном производстве, доводя линии коммуникаций и каналы транспортировки до новых залежей сырья, рынков товаров и рабочей силы. «Новизна информационной инфраструктуры в том, что она является составной частью современного производства и полностью ему присуща. Сеть выступает и сферой обращения и областью производства».
С точки зрения политической организации всемирная информационная инфраструктура может быть охарактеризована как сочетание демократического и олигополистического механизмов. Интернет представляет собой демократическую сетевую структуру. Неопределенное и потенциально неограниченное число взаимосвязанных узлов не объединены с каким-либо главным контрольным центром; все узлы, независимо от их места нахождения, связываются с другими узлами через множество всевозможных каналов. Интернет напоминает структуру телефонных сетей и включает их как собственные средства коммуникации, так же, как он опирается на компьютерные технологии для создания коммуникационных узлов. Интернет начинался как проект министерства обороны США. Сеть была предназначена для того, чтобы противостоять советскому военному нападению. Поскольку у нее нет центра и практически каждая часть автономна, сеть может работать даже если часть ее уничтожена. Однако, децентрализация — тот же элемент замысла, который обеспечивает выживание, делает крайне затруднительным контроль над сетью. Эта модель была названа французскими философами Делезом и Гватари ризомой, корневой системой, грибницей, неиерархической и нецентрализованной сетевой структурой.
Олигополией принято называть крупную корпорацию, контролирующую значительную часть рынка. Олигополистическая сетевая модель представлена в системе телевиденья. В соответствии с этой моделью, на ТВ или на радио, существует единственный и, в значительной степени, стационарный центр. Однако точки приема сигнала потенциально бесконечны и территориально не ограничены. Вещательная сеть характеризуется централизованным производством продукции, массовым распространением и односторонней связью. Индустрия культуры — от распространения газет и книг до фильмов и видеокассет — традиционно развивалась в соответствии с этой моделью. Сравнительно небольшое число корпораций (а в некоторых регионах один единственных предприниматель, как Тед Тернер, Сильвио Берлускони или Руперт Мердок) могут контролировать такие системы распространения информации. Олигополистическая модель подобна уже не грибнице, а дереву, все ветви которого отходят от единого ствола.
В реальности сети новой инфраструктуры представляют собой гибрид двух вышеописанных моделей. В наши дни происходят слияния корпораций, ставящие своей целью контроль над информационной инфраструктурой. «Телекоммуникационные компании, компьютерные корпорации, а так же компании, занятые новостным бизнесом и развлечениями сливаются и расширяют свою деятельность, добиваясь контроля над все новыми областями информационной инфраструктуры. Идет процесс массированной централизации контроля (де-факто и де-юре) за сетью посредством объединения основных элементов информационной и коммуникационной властной структуры: Голливуд, Майкрософт, IBM, AT&T и т.д.»
ПЕРВЫЙ И ТРЕТИЙ МИРЫ: СМЕШЕНИЕ И ГИБРИДИЗАЦИЯ
«Третий мир не исчез совсем в ходе объединения мирового рынка, — полагает Негри, — а стал частью Первого мира, стал гетто, городом трущоб, фавеллой в самом его сердце… Первый мир, в свою очередь, перешел в Третий в форме бирж и банков, транснациональных корпораций и холодных небоскребов денег и управления. И экономическая и политическая география в равной степени изменены таким образом, что разграничительные линии между различными зонами сами по себе стали нестабильными и подвижными. В результате весь мировой рынок все больше представляется единой взаимосвязанной сферой эффективного применения капиталистического управления и принуждения».
В наши дни вся экономическая деятельность постепенно подпадает под контроль информационной экономики и под ее воздействием претерпевает качественные изменения. С точки зрения зависимых регионов становится все более очевидно, что классическая промышленная модернизация более не является ключом к экономическому прогрессу и конкуренции. Зависимые территории низшего эшелона, такие, как Экваториальная Африка, практически исключены из системы потоков капитала и передачи новых технологий, и, таким образом, оказываются на грани голода. Конкурентная борьба за места в среднем эшелоне мировой иерархии ведется не посредством индустриализации, а посредством информатизации производства. Крупный страны с диверсифицированной экономикой, такие, как Индия и Бразилия, могут одновременно поддерживать все уровни производственных процессов: основанное на информации производство услуг, промышленное производство товаров, а так же традиционные ремесла, сельское хозяйство и горнодобывающую промышленность. Между этими формами производства не обязательно должна существовать историческая преемственность, они перемешиваются и сосуществуют. Все формы производства сосуществуют в рамках мирового рынка и подчинены информатизированному производству услуг. «Начиная с 50х годов экономика Италии ясно показывает, что отсталые экономики не просто проходят те же стадии, что и развитые страны, но эволюционируют посредством создания альтернативных и смешанных моделей. После второй мировой войны Италия все еще была в основном крестьянской страной, но в 1950е-1960е гг. она пережила бурную, хотя и незавершенную модернизацию и индустриализацию, первое экономическое чудо. Затем в 1970е-1980е гг, когда процессы индустриализации еще не были завершены, итальянская экономика претерпела еще одну трансформацию, процесс постмодернизации и совершила, таким образом второе экономическое чудо. Эти два итальянских чуда не были на самом деле скачками вперед, которые позволили бы Италии достичь уровня ведущих мировых экономик, скорее они представляли собой сочетание различных незавершенных экономических форм. Наиболее важным в данном предмете, что позволяет считать развитие Италии общей моделью для всех остальных отстающих экономик является то обстоятельство, что итальянская экономика не завершила одну стадию преобразований (индустриализацию), перед тем, как приступить к следующей (информатизация)… Во многих регионах еще сохраняется традиционное крестьянство наряду с элементами индустриализации и частичной информатизации. Таким образом разные стадии развития представлены одновременно, сливаясь в некий гибрид, смешанную экономику, которая различается не характером, а степенью смешения в разных точках мира.» Подвижные границы, смешение и гибридность — вот черты, определяющие облик постсовременного мира — Империи.
ПОСТМОДЕРНИЗМ И ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОЕ ПРОИЗВОДСТВО
Ставшая модной в конце XX столетия идеология (философия) постмодернизма объявила единственной истинной ценностью единичное — мысли, чувства, устремления и ценности отдельного индивида или локального сообщества индивидов — профессиональной группы, субкультуры, просто компании друзей. Постмодернизм подверг резкой критике представление о ценностях больших групп — этносов, наций, цивилизаций. Слишком общими, неконкретными являются эти понятия. Слишком велико разнообразие местного и индивидуального, чтобы его можно было свести к большим сообществам. Последние существуют лишь в качестве абстракций. И даже использование таких абстракций в анализе общества может, по мнению постмодернистов, вести к ксенофобским выводам.
Данная философия идеально соответствует направленности постиндустриального производства, поддерживает и органично дополняет его. Это особенно заметно на примере концепций маркетинга. С точки зрения маркетолога потребительский рынок не однороден. Он разбивается на огромное число фокус-групп, целевых аудиторий. От латиноамериканцев, занятых ручным трудом, до индийских эмигрантов, занятых производством программного обеспечения. От китайских девушек в возрасте от 18 до 22 лет, до белых американцев мужчин пожилого возраста. Если допустить, что все эти группы потребителей потенциально являются покупателями данного товара, то каждой из них предлагается специальная модификация товара и специфически ориентированный бренд. Впрочем, в конце 90х получили широкое распространение так называемые “многокультурные бренды”, когда вместо узкой адресной направленности, создается политкорректное попурри из различных образов. Демонстрируют представителей различных фокус-групп, объединенных общим стилем, связанным с потреблением нужного товаров.
Модель поведения на рынке товаров коррелирует с внутренним устройством корпорации и с политикой на рынке труда. Производство более не сосредоточено на огромной фабрике или в едином комплексе фабрик с общим руководством. Оно представляет собой сеть из множества относительно небольших предприятий. Последним предоставляется определенная автономия в направлении деятельности, а руководство размещает либо не размещает у них заказы в зависимости от эффективности их работы. Одновременно руководство компании может размещать заказы на предприятиях, ей не принадлежащих. Так создается конкуренция не только внутри компании, но и между предприятиями, принадлежащими компании и «чужими». В свою очередь небольшое предприятие дробиться на множество автономных подразделений или бригад. Они тоже конкурирую между собой за получение заказов руководства предприятия. Внутри себя они могут быть вполне автономны, самостоятельно принимать производственные решения, организовывать управление процессом производства, а могут иметь лишь совещательный голос в принятии решений. Автономные бригады и подразделения, получая заказы, сами заинтересованы в максимальной эффективности, в удалении с предприятия тех, чей труд менее эффективен – ведь в случае плохого качества работы или не выполнения ее точно в срок, лишится заказов все подразделение. Сами работники принуждают друг друга к максимально эффективной работе и осуществляют друг за другом перекрестный контроль, как и в бригадах сталинского ГУЛАГа, чей коллективный продпаек зависел от выполнения целой бригадой возложенных на нее обязательств. Правда, бывает и так, что бригады оказывают коллективное сопротивление начальству. Но, во-первых возможности для этого ограничены — ведь руководство может просто разместить заказ в другом месте, а во-вторых, обычно руководство предприятия следит за тем, чтобы во главе подобных бригад стояли наиболее лояльные лица.
Вообще, размещение заказов на стороне («аутсорсинг») становится или уже стало главной приметой бизнеса нового тысячелетия. Чем больше гигантских корпоративных слияний, чем больше капитал, которым располагает компания, тем меньше в ней сотрудников. Часто заказы на производство товаров проще и дешевле разместить в регионах с наиболее дешевой рабочей силой и мощными репрессивными механизмами, как, например, Китай или Шри-Ланка. В свою очередь компании-подрядчики превращаются в посредников, в свою очередь нанимающих субподрядчиков, и т.д. В итоге часть работ для крупной корпорации типа Майкрософт или Бенетон вообще выполняется надомными работниками от Северной Америки до Таиланда, нанятыми субподрядчиками. Основная часть мирового производства представляет из себя цепочки эксплуатации, зависимые от крупных компаний. Такая политика позволяет крупным корпорациям экономить средства и многократно увеличивать прибыли. Ее обратной стороной является ухудшение условий труда и занятости, вплоть до ужасающих, как на некоторых китайских фабриках. Там царит казарменный режим, люди работают по 14 часов в сутки и спят под станками. А в Гватемале рабочих подчас заставляют работать без перерыва (для выполнения заказа точно в срок) несколько суток подряд и вводят им амфитамин.
Временная (неполная) занятость и отсутствие социальных гарантий — звенья одной системы. Она включает в себя и новую трудовую этику, постмодернистские моральные ценности. Это представление об абсолютном одиночестве индивида, противостоящего целиком враждебному миру и вынужденного самостоятельно пробивать себе дорогу в жизни. Каждый взрослый человек представляет собой отдельную корпорацию, «Корпорацию Я». Она постоянно обучается новым технологиям, конкурирует с другими, предлагает покупателям на рынке труда свой собственный бренд, пробует силы на различных рынках. Как и полагается любой уважающей себя корпорации, она смотрит на все окружающее как на потенциальные объекты, из существования которых можно, либо нельзя извлечь прибыль: в первом случае необходимо разработать стратегию оптимизации прибыли, во втором объект должен игнорироваться. Вообще человеческие существа с точки зрения “корпорации Я” делятся на три категории: партнеры по бизнесу, конкуренты (враги), и бесполезные. (Подробно это явление исследуется Наоми Кляйн в книге «No logo»).
Выстраивается пирамида индивидуальных работников, самозанятых, надомников и т.д. На ее верхушке находятся наиболее известные менеджеры, популярные журналисты и т.д. У ее основания — миллионы работников, нанятых лишь для выполнения конкретного заказа «точно в срок». Такая стратегия поведения органично сочетается с моделью «оболочечной», «виртуальной» или «пустотелой» компании — фирмы без сотрудников. Имеется в виду, что компания в идеале практически не имеет постоянных сотрудников. Она нанимает работников — от неквалифицированных рабочих до топ-менеджеров, для выполнения конкретной задачи, а затем увольняет их. Для решения новой задачи всякий раз набирают новую команду. Немецкий исследователь Карл-Хайнц Рот называет это явление «моделью Голливуда». Для того, чтобы снять фильм продюсер нанимает всякий раз новых сотрудников: от осветителей и носильщиков до режиссера и кинозвезд. Подобный принцип широко распространен и за пределами киноиндустрии. Вот еще один симптом постиндустриализации и виртуализации — методы управления бизнесом заимствуются из сферы аматериального труда.
«Корпорация Я» — не единственная стратегия выживания. Есть и иные стратегии — «командные». Это когда компания проводит психологический тренинг со своими сотрудниками, вырабатывая у них командный дух, стремление работать вместе, иметь общие ценности, главная из которых — добиваться большей эффективности труда. Сотрудники фирмы могут получать прибыли от удачных операций и терпеть убытки от неудачных. Поскольку современное производство представляет собой огромную сеть из множества самостоятельных или полусамостоятельных подразделений, под такой командой обычно понимается относительно небольшая группа сотрудников конкретного подразделения. Иногда такие команды подбираются из представителей различных этнических меньшинств: во-первых, последние часто менее “прихотливы” чем коренное население, им можно и платить поменьше и условия труда создать похуже. А во-вторых, многокультурный бизнес удобно позиционировать на рынке среди все тех же представителей меньшинств или людей с левыми убеждениями: смотрите, мол, как мы боремся с расистскими предрассудками.
В реальности различные модели постмодернистского корпоративного устройства и трудовой морали причудливым образом сочетаются, смешиваются, иногда дополняя друг друга, а иногда вступая друг с другом в противоречие.
Современный пролетариат больше не сконцентрирован на огромных фабриках. Он состоит из множества индивидов и групп, зависимых от центров концентрации капитала. Среди пролетариев: временно занятые фабричных рабочих или сотрудники офисов, надомные работники, лица свободных профессий, самозанятые, автономные группы, бригады работников и т.д.
КРИЗИС НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА
В условиях постсовременности национальное государство, как видно, больше не может выполнять стоящие перед ним задачи. Его возможности регулировать экономические отношения резко ограничены транснациональной корпоративной экономикой производственных сетей. Достаточно одного волевого решения руководства той или иной ТНК, чтобы страна потеряла в течение одного дня миллиарды долларов и тысячи рабочих мест. Это относится не только к таким странам как Индия или Китай. Производство успешно и быстро может быть переведено в любое место из США Франции, Британии или ФРГ. Возможности правительства управлять кредитно-денежной политикой так же ограничены в силу вышеназванного фактора, а еще из-за грандиозных спекуляций валютой на мировом рынке.
Уменьшились и его возможности влиять на социальную культуру в целом. Производство аффектов, эффективно осуществляемое транснациональным бизнесом, подорвало идеологию правящей бюрократии, по крайней мере, лишило ее возможности играть определяющую роль в выборе и реализации идеологического, национально-культурного проекта.
Наконец кризисе переживает и идея нации. Если миллионы людей покидают страну, эмигрируя в более развитые регионы, а их место, напротив, занимают миллионы беженцев из других регионов и стран, и даже с других континентов, то национальная идентичность мягко говоря оказывается под вопросом. Чем больше говорят от чистоте расы или национальной культуры, тем более радужным и многоцветным представляется реальное общество.
В таких условиях роль национального правительства свелась к конкуренции с другими правительствами за привлечение транснационального капитала. Естественно требование международного капитала: максимальная гибкость в эксплуатации местной рабочей силы, как можно более низкие налоги, поддержание эффективного полицейского порядка. Если государство не выполняет эти условия, то финансовые потоки обходят его стороной и оно превращается в сплошную зону бедствия. Если же выполняет, то принуждено разрушать любые механизмы социальной защиты и любые твердые гарантии в области трудовой деятельности. И в этом случае оно, опять-таки становится зоной бедствия и превращается в агента международного капитала и Империи. Куда не кинь, всюду клин.
По мнению Негри, трудящиеся не должны защищать национальное государство. Не стоит забывать о том, что национальные государства делали в недалеком прошлом. Встроенный в них режим социальной защиты, органично сочетался с массовым террором, дисциплинарным насилием общества-фабрики, ГУЛАГами и Освенцимами. Национальное государство, если даже оно не на словах, а на деле противостоит новому, постколониальному, имперскому суверенитету, представляет собой тупик в плане социального освобождения. Это диктатура вместо революционного восстания, бюрократическая иерархия вместо самоуправления, духовная и материальная нищета и замкнутость вместо установления рабочего контроля над сетями мирового производства. Антиглобализм, защита национальных ценностей, протекционизм — перекрещивающиеся дороги в никуда. Империи, полагает Негри, может противостоять лишь контр-Империя, глобализации — контр-глобализация — всемирное социальное революционное движение пролетариата.
ПОСТМОДЕРНИЗМ И/ИЛИ ФУНДАМЕНТАЛИЗМ
Как уже говорилось выше, многие постмодернистские концепции и модели коррелируют с логикой развития современных корпораций и мирового рынка. Именно поэтому такие модели представляют интерес. Мобильность, разнообразие и смешение, которые отстаиваются постмодернистами, как нельзя лучше соответствуют идеологии мирового рынка. Ведь в конце концов торговля соединяет различия, и чем их больше, тем лучше! Хотя сами постмодернисты часто не осознают, до какой степени их мышление соответствует современными трансформациями капитализма. Но может быть, капитал лишь присваивает чужие идеи и приспосабливает их к своим интересам, как это произошло с социальными движениями 60х-70х гг.? Негри скорее склоняется к такой точке зрения.
Интерес представляет, например, постмодернистская критика колониализма — так называемые «теории постколониализма». Негри рассматривает здесь работу Хоми Баба, как наиболее яркий пример подобной критики. По мнению Баба весь проект колониализма и, шире, современных систем господства, основывается на бинарных оппозициях. Черное-белое, порядок-хаос, культура-варварство — вот основа колониального мышления. На самом же деле «мир не разделен на две части и не разделен на противостоящие лагеря (центр против периферии, первый мир против третьего) но скорее определяется неисчислимыми частичными и подвижными различиями». Культуры всегда предстают смешанными, неоднородными образованиями. Этот социальный факт, по мнению Баба, направлен на подрыв всякой бинарной структуры власти и идентичности. Действительная природа общества не подразумевает сущностной природы социальных субъектов, наподобие культуры или этноса, их истинности. Власть и силы социального угнетения продолжают действовать путем наложения на реальность бинарных структур, подавляя социальное разнообразие. Следовательно, задача освободительного постколониального проекта утверждать многообразие различий.
Утопия Баба это новая форма сообщества — «сообщество бездомных», «странников», «тотальная диаспора». Утверждение различий и отказ мыслить и действовать в соответствии с бинарными категориями, по мнению Баба являются сами по себе утверждением этого нового сообщества.
Соглашаясь с Баба в позитивной части, Негри тем не менее, отмечает, что такое смешение является необходимым, но недостаточным условием социального освобождения. Больше того, оно успешно заимствуется и применяется в рамках постколониального имперского суверенитета.
Постмодернистским тенденциям равно, как и силам, управляющим Империей, противостоит современный фундаментализм. Под фундаментализмом понимается отнюдь не только радикальный ислам. Сюда же относятся различные версии христианского фундаментализма в США, националистические течения в Европе наподобие французского Национального Фронта, российские ультраправые и православная церковь, необычайно усилившаяся в последнее время. Общее у всех этих движений одно и главное: провозглашая священными ценности традиционной религии, нации, или расы, они отстаивают чистоту, неизменность, замкнутость и отграничение этих сущностей.
Не принимая в принципе идеи фундаменталистов, Негри, тем не менее, полагает, что последние правы указывая на негативные аспекты глобализации.
На самом деле у фундаментализма и постмодернизма много общего. Во-первых фундаментализм, как и постмодерн, пришел на смену проекту модернизации, прогрессистским течениям Нового времени, господствовавшим долгое время и в Европе и в Азии. Его развитие в мусульманском мире связано с провалом национально-освободительных движений, арабского национал-социализма, баасизма, и других светских националистических и прогрессистских идеологий. Во-вторых, ценности, которые отстаивают фундаментализм и постмодерн зеркально противоположны. Фундаментализм является негативной реакцией на смешение, на потерю идентичности, на разрушение привычного, на ускорение изменений. Обе идеологии представляют собой части целого — единой социально-культурной парадигмы.
Нелишним было бы напомнить, отмечает Негри, что постмодернистские политические теории имеют хождение лишь среди элитных слоев интеллигенции в Японии, Франции, Латинской Америке и, главным образом, в США. Подобным же образом постколониалистские теории популярны лишь среди представителей космополитической интеллигенции, перемещающейся между университетами Европы и США. Само по себе это не лишает обоснованности данные концепции, но заставляет поразмыслить над тем, почему они оказались востребованы именно в данной среде. С другой стороны, фундаментализм во всех своих проявлениях, пользуется широкой популярностью от России до США и от Франции до Алжира. Фундаменталистские политические движения часто получают поддержку от неимущих, обездоленных — бедняков, рабочих, разорившихся крестьян.
Негри полагает, что постмодерн и нынешняя волна фундаментализма возникли в одно и то же время не случайно. Они являются реакцией на одну и ту же ситуацию на разных полюсах общества. С одной стороны обеспеченная космополитическая верхушка интеллигенции, выигравшая от перемен и предприниматели — хозяева «многокультурного бизнеса», использующие дешевую иностранную рабочую силу. С другой — пролетаризированные и обездоленные переменами массы. Среди них и вчерашний алжирский, вынужденный теперь гнуть спину на французского промышленника, и вчерашний французский рабочий, ставший безработным и взбешенный тем, что эмигранты из Алжира сбили расценки и отняли у него работу.
Капитал эффективно приспособил к своим нуждам логику постколониалистов и постмодернистов, их критику расизма и апологию мобильности, успешно использует их аргументы. А фундаменталисты часто объединяют проигравших в процессе глобализации. Для проигравших ведь мобильность связана с потерей работы, привычного образа жизни, бегством, эмиграцией и страданиями. Добавим сюда десятки миллионов беженцев, потерявших дом в следствии этнических конфликтов и войн — и перед нами поистине откроется ужасающая картина постсовременности.
Различие, смешение и мобильность не ведут к освобождению сами по себе. Но так же не ведут к ним чистота и неподвижность. Ведь именно стремление к расовой чистоте и стабильности национальных государств не раз и не два оборачивалось ужасами террора, войнами и геноцидом.
Альтернатива постмодернизм-фундаментализм является на самом деле ложной. Мобильность и смешение не ведут к освобождению сами по себе, полагает Негри, а вот контроль над производством мобильности и смешения ведет. Не то плохо, что потоки людей сталкиваются и смешиваются — исторически такое смешение почти всегда ведет к новому культурному синтезу, тогда как неподвижность и замкнутость означают застой и деградацию. Плохо то, что смешение и перемещения происходят против воли подавляющего большинства людей. Лишь когда обездоленные в лице своих самоуправляющихся ассоциаций возьмут под контроль «само производство перемещения и смешения», социальное время и пространство, они перестанут быть обездоленными.
Мы согласны с такой постановкой вопроса. Но на наш взгляд есть и еще одна общая черта постмодерна и фундаментализма. Оба идейных течения полагают, что истина абсолютно субъективна. В случае постмодерна это истина индивида или небольшого сообщества, в случае фундаментализма — церкви, государства, нации. По представлению постмодернистов утверждение некоторых племен индейцев, что они пришли в Америку из центра земли, и европейцев, что индейцы пришли в Америку из Евразии через Берингов пролив — абсолютно равноценны. Такого рода мнения поддерживаются некоторыми левыми и либералами А по мнению части русских православных фундаменталистов, для каждой страны хороша своя система ценностей, именно поэтому идеи, приходящие в Россию из США, Европы или Китая «нам чужды». Подобные соображения разделяют и французские новые правые — по их мнению, все народы хороши, но лишь у себя дома.
Левые постмодернистские и правые фундаменталистские течения могут пересекаться и взаимодействовать. Так, левая антиглобалистка Наоми Кляйн высказывает симпатии к шиитским фундаменталистам из Армии Мехди Муктады Садра: хотя фундаменталисты и оскорбили ее за отсутствие головного убора, хотя они и избили (по той же причине) ее спутника, но ведь они у себя дома в Ираке отстаивают свое право жить по своему и это достойно поддержки. Левый субкоманданте Маркос кричит о борьбе «с космополитическим финансовым капиталом, для которого не святы ни Родина, ни собственность», повторяя таким образом лозунги фашистов.
И в постмодерне, и в фундаментализме нет никаких общезначимых истин. В этих идеологиях напрочь отсутствует общечеловеческая составляющая, хотя бы даже каждое из течений претендовало на это. Фундаментализм и постмодерн, каждый по своему, разделяют человечество, создавая непреодолимые препятствия на путях транснационального диалога, поиска целостности, единства и мира.
ПОСТКОЛОНИАЛЬНЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ
Итак, постколониальные и постмодернистские мультикультурные теории успешно заимствуются и используются капитализмом. Ослабление национальных границ освобождает мировой рынок от того разделения, которое устанавливали национальные государства. В этом новом свободном пространстве проявляются мириады различий. Но различия не могут свободно проявляться по всему объему однородного глобального пространства, они скорее организованы в глобальные сети власти, состоящие из высоко дифференцированных и подвижных элементов. Арджун Аппадураи понимает новое качество этих структур по аналогии с ландшафтами, или, лучше с видами моря: в сегодняшнем мире он видит финансшафты, техношафты, этноошафты и т.д. Суффикс «шафт» позволяет с одной стороны, указать на текучесть и непостоянство этих различных областей, а с другой отметить наличие общих черт у столь разнообразных сфер, как финансы, техника, культура и демография.
Далее, Негри предлагает заглянуть в прошлое. Он рассматривает положение на частных американских шахтах в начале XX века. На некоторых из них присутствовали компактные группы рабочих-эмигрантов из регионов с сильными традициями пролетарской борьбы, например Италии и Ирландии. Но бизнесмены не боялись рабочих выступлений. Дело в том, что благодаря культурной и языковой разобщенности, а также разному положению, которое работники занимали на предприятиях, между ними существовал жестокий антагонизм. Конфликт между, к примеру, квалифицированными рабочими из Италии, составлявшими 30% работников, неквалифицированными ирландцами, составлявшими 60% и польскими подсобными рабочими, имевшими оставшиеся 10%, поглощал все силы. Ни о каком объединении для борьбы с капиталом не могло быть и речи. Сами предприниматели, манипулируя ситуацией, ловко провоцировали конфликты, не давая им погаснуть.
Подобным же образом работает суверенитет постколониальной эпохи, нынешние системы господства. Сам по себе факт гибридизации и смешения не способен разрушить иерархию. На смену постоянным границам, которых в прошлом было относительно немного, приходит множество подвижных границ между профессионально-субкультурно-этническими группами.
Враждуют между собой не только белые и негры, а, например, члены любавической секты хасидов и негритянское население соседнего с ними района. Суверенитет постсовременности сохраняет себя, манипулируя подобными конфликтами. Он не создает отличия, а использует уже имеющиеся. Вместе с тем, общество в котором существует множество подвижных границ, неустойчиво, находится в постоянном кризисе. Чрезвычайная политика становится постоянно востребованной в таких условиях, а полицейская жесткость и эффективность превращаются в главное орудие политической легитимации.
Нам кажется, что такая точка зрения вполне обоснована. Но мы не можем согласится с утверждением, что современный капитализм не создает противоречия между различными этнокультурными группами, а лишь использует имеющиеся. Что, собственно, имеется в виду? Еще шестьдесят лет назад мыслители франкфуртской школы отмечали, что межкультурные различия свелись к разнице между обеденными меню в Лондоне и Бомбее. Даже если это и преувеличение, то тенденция отмечена правильно. Общество трансформируется в соответствии с логикой капитализма от Лондона до Бомбея и от Парижа до Нью-Йорка. Теперь жизнь в этих регионах подчиняется одним и тем же ритмам капиталистического производства, организуется одними и теми же глобальными сетями и поддерживает одни и те же ценности. Машины по промыванию мозгов тоже делают свое дело. Многокультурная реклама и программы ТВ привели к тому, что, по выражению Наоми Кляйн, “подростки по всему миру становятся похожи на армию клонов MTV». Имеет место унификация в куда больших масштабах, чем предполагает Негри. То, что выступает в роли различий между группами часто сводится лишь к выбору блюд, наркотиков, любимых артистов, футбольной команды, современного музыкального стиля (если только это можно так назвать) или еще к какой-нибудь искусственно раздуваемой чепухе. Впрочем, гораздо большее значение имеют профессиональные особенности, индивидуальные отличия и место в общественной иерархии.
Кроме того, растущая атомизация общества, конкуренция между «Корпорациями Я» подрывают в перспективе влияние любой группы, общности. В таких условиях единственно реальны только наша экзистенция, наши мысли, чувства и страхи. А все остальное превращается в блеф, в производство псевдоидентичностей. Другое дело, что последние вполне могут быть приняты за чистую монету.
ВНУТРЕННЕГО И ВНЕШНЕГО БОЛЬШЕ НЕТ
Внешнее и внутреннее по-разному понимались в эпоху современности. Но, так или иначе, для нее характерно противопоставление этих понятий. Например, с точки зрения либеральной доктрины индивид, находясь у себя дома, пребывает в частном, приватном пространстве. Он рассматривает общество в качестве внешнего мира. Внешнее является публичным и политическим пространством, где индивид сосуществует с другими и ищет признания.
Переход от современности к постсовременности характеризуется смешением и стиранием границ между приватным и публичным. Общественные пространства приватизируются. Центром городского пространства становятся не площади, где встречается множество прохожих, а пространства скоростных автотрасс и закрытых сообществ. Архитектура и городское планирование мегаполисов от Сан-Паулу до Лос-Анджелеса ориентируются на ограничение доступа публики и взаимодействия людей с тем, чтобы избежать случайных встреч представителей различных слоев населения. Создаются изолированные и защищенные пространства. Добавим, что сказанное Негри относится не только к районом проживания элит. Например, в Нью-Йорке существуют пространства черной бедноты, закрытые для белых. Если в богатый квартал плохо одетого человека могут просто не пустить полицейские, то в районе бедноты хорошо одетому белому может угрожать нападение гангстеров.
Публичные пространства захватываются корпорациями, превращаясь в сплошное нагромождение рекламных щитов, магазинов и т.д. Бизнес захватывает и пространства в прошлом принадлежащие различным субкультурам, так например рэпперские концерты финансируются и используются корпорациями в целях рекламы одежды, автомашин и т.д. В идеале у мирового рынка не существует внутреннего и внешнего. Все должно быть объединено посредством цепочек обмена и производства.
Приватизация публичного пространства ведет одновременно и к объединению и к разъединению. Да, пространство теперь более однородно и служит задачам рынка. В то же время залог успехов капитала состоит в разделении общества на управляющую элиту и управляемое большинство, собственно, в поддержании и упрочении порядка при котором всеобщий характер производства связан с частным характером присвоения. Поэтому элиты должны быть физически защищены от воздействия чуждой им среды, а сама среда управляемых подлежит тотальной интеграции в машины производства прибыли. Кроме того, необходимо разделить городское пространство на множество гетто, с тем, чтобы воспрепятствовать объединенному сопротивлению угнетенных. Множество стран внутри одной страны, со своими границами и службами контроля, со своей сложной иерархией господства и подчинения — таков порядок, идеально соответствующий задачам мирового рынка и нового имперского суверенитета. Это явление Негри характеризует как новый, «имперский расизм».
Нет ли здесь противоречия? Не ограничивает ли такое разделение возможности бизнеса, не возникает ли в результате эффект непрозрачности? С точки зрения Негри, напротив, именно прозрачность городского пространства для финансовых и товарных потоков делает его управляемым, подчиняет машинам господства, а значит разделяет, иерархизирует и заставляет вступать в конфликты в соответствие с логикой борьбы за место в иерархии.
Но при всем том сохраняется и даже обостряется старое противоречие: производит вещи общество как целое, следовательно границы между локальными сообществами выглядят во все возрастающей степени как царство абсурда. Тем более очевиден абсурд в ситуации, когда внутреннее и внешнее, производство и воспроизводство, работа и отдых, публичное и частное сливаются в единый комплекс, производящий материальные предметы, идеи, коммуникации и аффекты. Все возрастающая абсурдность границ указывает на эти границы, как на анахронизм, а на капиталистический способ производства — как на чистый паразитизм.
КРИЗИС ИНСТИТУТОВ
Слияние внутреннего и внешнего имело важные последствия для общественного производства субъективностей: характеров, типов поведения и т.д. Дело в том, что субъективность не является изначально данной, но хотя бы отчасти, складывается благодаря воздействию социальных институтов: семьи, школы, фабрики, университета, армии, церкви, тюрьмы и т.п. Для такого производства субъективности характерно два аспекта.
Во-первых, когда начальник приветствует вас в цехе или директор школы делает вам замечание, формируется субъективность, личность, характер. Материальные практики, ритуалы, установленные для этих мест, наподобие преклонения колен в церкви или школьный звонок являются процессами производства субъективности. Тогда, вследствие своих собственных действий, субъект активизируется, порождается.
Во-вторых институты обеспечивают всем строго определенную локальность, выделенную, обособленную локальность (цех, класс, дом) где и происходит производство субъективности. Отношения между внутренним и внешним здесь имеют исключительное значение. На протяжение всей жизни индивид последовательно проходит через различные институты (из школы вказарму, из казармы на фабрику) и формируется ими. Каждый институт имеет собственные правила и собственную логику поведения и собственные правила: «школа говорит вам, что вы теперь не дома», «армия говорит вам, что вы теперь не в школе», “тюрьма говорит вам, что вы тут не на свободе” и т.д. В стенах каждого института индивид защищен, хотя бы частично, от воздействия других институтов. В монастыре человек защищен от влияния семьи, дома он находится вне досягаемости фабричной дисциплины.
В процессе перехода к имперскому, постсовременному обществу сохраняется первый аспект воздействия институтов на личность, но разрушается второй. Сами институты находятся при этом в кризисе и частично разрушаются. Но логика, характерная в прошлом исключительно для определенных институтов и действовавшая лишь в их стенах, распространяется на все общество. Так семья разрушается, все больше преобладают временные связи между людьми. Но логика семьи переносится внутрь корпорации, которая проповедует командный принцип труда: все сотрудники — «одна большая семья, во главе с боссом-отцом, делающая общее дело». Тюрьмы приватизируются и в них попадает все больше людей, заключенные подчиняются фабричной дисциплине, а за невыполнение норм могут получить карцер или удары надзирателя. Школа переживает кризис, но взрослые работники, вынуждены постоянно обучаться новым, востребованным профессиям.
Таким образом, чем сильнее кризис институтов, тем, возможно, эффективнее они работают, потому что неопределенность местопребывания производства сопряжена с неопределенностью их границ. Все общество в целом – это как бы и школа, и тюрьма, и армия. Переход к системе смешения институтов не ограничивается ведущими странами и регионами, но стремительно распространяется по всему миру.
ИЗРАИЛИЗАЦИЯ
Мы согласны со сказанным выше, но хотели бы подчеркнуть одну деталь. Не следует думать, будто новые способы управления корпорацией или принципы работы институтов изобретаются только в наиболее развитых странах, а затем экспортируются в остальные части планеты. На самом деле имеет место и обратный процесс.
Еще десять лет назад, в начале 90х, частые невыплаты зарплаты имели место только в России и еще нескольких странах Третьего мира. Сегодня, невыплаты — повседневная реальность в наиболее развитых и богатых странах, например в Германии.
Французский социолог Пьер Бурдье отмечает, что целый ряд реформ, направленных на ухудшение условий труда, были заимствованы бизнесменами развитых стран из стран зависимых, например из Алжира. К ним относится отсутствие твердых гарантий при устройстве на работу, временная или неполная занятость.
С нашей точки зрения, то же самое верно не только по отношению к стратегиям бизнеса. В последнее приобретает особое значение «тотальная война с террорам», которая в ведет к стиранию границ между армией, спецслужбами и обществом. Такие государства, как США и Россия, а так же ряд других утверждают, что находятся в состоянии войны с международным терроризмом, и требуют от общества мобилизации. Обычно, мобилизация проводится в ответ на масштабные террористические акты, совершенные сепаратистскими или исламистскими группами. Модель общества-армии заимствуется из Израиля, который находится в центре внимания мировых СМИ и является постоянным объектом атак террористов (на самом деле государство Израиль само ведет террористическую внешнюю политику, постоянно организуя налеты или рейды коммандос против своих соседей). Председатель комитета российской Госдумы В.Васильев отметил, что наиболее адекватной ему представляется израильская модель общества, основанная на трех принципах: всеобщей военной службы и мобилизации, высокой роли спецслужб и, наконец, сплочении общества вокруг идеи безопасности. Такая «израилизация» происходит сейчас во многих регионах планеты. Вместе с тем, стоит обратить внимание на национал-государственные принципы израилизации, сильную национальную идею. Эта последняя противоречит логике Империю. Либо она будет осознанно отвергнута, либо каким-то образом встроена в Империю.
Израилизация пока провалилась лишь в Испании. Там теракты не привели к поддержке массами милитаристов и сторонников участия в иракской войне. Испанцы рассудили здраво: “Мы этой войны не хотели, а правительство нас в нее втянуло. Мы и теперь, после терактов, воевать не собираемся, а вот сторонники войны должны уйти из правительства, теракты и жертвы результат их политики”. Израилизация проваливается там, где люди не утратили способность думать и действовать самостоятельно, где они отказываются жить по принципу собаки Павлова: укол — рефлекс.
ИМПЕРСКИЙ СУВЕРЕНИТЕТ
На чем же в таком случае основан суверенитет империи, на каких принципах? Отчасти эти принципы уже рассматривались выше, но они требуют более подробного анализа.
Идеи мирового политического регулирования имеют давнюю историю. Но только в XX столетии мировая империя стала реальностью. Некоторые мыслители и политики современности давно предсказывали ее. О мировом правительстве, как о способе установления мира между народами говорил президент США Вудро Вильсон. О том же самом в начале прошлого века вел речь и немецкий правовед Ханс Кильзен. По мнению последнего, непрерывное соперничество держав вызвано отсутствием мирового суверена. Дело в том, что все международные договора основаны на горизонтальных связях между отдельными самостоятельными государствами. Поэтому такие договора легко нарушаются, да и сами их условия определяются лишь соотношением сил.
В соответствии с либеральными представлениями о человеке, доминировавшими в эпоху современности, люди не достаточно хороши для того, чтобы самим договариваться между собой обо всем, что им необходимо, и предпочитают борьбу не на жизнь а на смерть за господство друг на другом. Общество находится в состоянии войны всех против всех до тех пор пока не делегирует часть своих прав суверену — государству. Последнее должно будет установить общие для всех правила игры и выступить в роли ночного сторожа, смотрителя за порядком. Впрочем, люди и не настолько плохи, чтобы передать государству все свои права. Поэтому в определенных рамках, в рамках гражданского общества, они смогут свободно взаимодействовать по своему усмотрению.
Положение в мире подобно положению внутри страны, с той лишь разницей, что национальное общество имеет государство-суверена, а мировое сообщество, субъектами которого являются независимые государства, лишено суверена. Так что национальные государства должны делегировать мировому суверену часть своих прав, чтобы он следил за международным порядком.
Критика либерального мировоззрения указывает на невозможность для суверена быть политически и юридически нейтральным, если даже нейтральность декларирована и формально существует. Гражданское общество не едино, не однородно. Оно разделено на имущие и неимущие классы, а также на различные этнические, конфессиональные, профессиональные, региональные и институциональные группы. Они не могут не влиять на государственную политику. Хотя формально существует равенство людей в правах, на самом деле всегда есть те, кто равнее других. Различные группировки образуют лоббистские структуры и ведут борьбу за господство над государственным аппаратом, а последний, в свою очередь, стремится расширить границы своего влияния за счет различных механизмом господства. Обычно, в эпоху современности, речь шла о группах, связанных с крупным бизнесом.
Однако все выше сказанное не отменяет частичную правоту либералов вообще и Кильзена с Вильсоном в частности. Действительно в условиях конкуренции между индивидами или государствами, и первые и вторые нуждаются в верховном суверене, которому станут подчиняться. Просто критика либерального подхода позволяет лучше понять реальность, увидеть, что суверен никогда не будет нейтральным в правовом и политическом смысле.
Сюда же следует добавить, что по мере того, как рос и укреплялся транснациональный капитал, он испытывал все большую необходимость в транснациональном политико-правовом регулировании и эффективных международных полицейских силах «быстрого реагирования», коммандос. Мобильность последних должна соответствовать размаху и мобильности действий капитала.
На чем же основан механизм имперского господства? Он использует три движущие силы, три момента: один — включающий, другой — дифференцирующий, третий — момент управления.
“Первый момент представляет великодушный, либеральный облик Империи. Все желанны в ее границах, вне зависимости от расы, цвета кожи, вероисповедания, имущественного состояния, пола, сексуальной ориентации и т.д. В своей включающей, интегрирующей ипостаси Империя слепа к различиям, абсолютно нейтральна к ним”. Пренебрежение различиями требует от нас такого виденья различий, при котором они выглядят как несущественные или незаметные. Правда, пренебрежение различиями в какой-то степени выхолащивает потенциал субъективности, необходимый для современного производства и управления, но Империя вынуждена на это согласится, «она становится машиной универсальной интеграции, открытым ртом, всегда готовым к принятию пищи, приглашающим всех мирно прийти в его владения. («Пришлите мне ваших бедняков, ваших голодных, ваших угнетенных…»). Империя не укрепляет границы, чтобы оттолкнуть других, но втягивает всех в водоворот своих порождений».
Второй, дифференцирующий, разделяющий момент имперского контроля предполагает утверждение различий, принятых в имперской реальности. Если с точки зрения юридической отличия должны быть отброшены, с точки зрения культуры они приветствуются. Так как различия рассматриваются не как биологически заданные, а как сложившиеся в ходе спонтанного развития культур, считается, что они не разрушают важнейшие, скрепляющие общества звенья общности, консенсус, сложившийся в Империи. Такие различия приветствуются и укрепляются.
За дифференцирующим моментом имперского контроля должно последовать управление и иерархизация различий, в ходе их включения в общую экономику господства. «В то время, как колониальные империалистические державы пытались закрепить чистые, обособленные идентичности, Империя расцветает на потоках движения и смешения». Колониальный аппарат создавал своего рода шаблон, по которому выковывались фиксированные, отчетливые экономические, политические и институциональные формы. «Имперское общество функционирует подобно самодеформирующейся форме, которая постоянно меняется… Колониализм или империализм составляют простое уравнение с единственно возможным решением; Империя имеет дело со множеством сложных переменных, которые позволяют принять самые различные, всегда неокончательные, но тем не менее эффективные решения. Она постоянно перемешивает профессиональные, этнические, и т.п. сообщества, заставляя их взаимодействовать иили конфликтовать”.
ПИРАМИДА МИРОВОГО УСТРОЙСТВА
Итак, империализм умер, пришло время Империи — единого планетарного механизма, регулирующего ход событий в мире и обеспечивающего свободное перемещение капиталов. Теперь самое время рассмотреть устройство Империи, каким оно представляется Негри. На первый взгляд оно предстает как хаотическое нагромождение различных финансовых и политических структур, слабо связанных между собой. Но анализ конфигурации власти в глобальном масштабе позволяет выявить пирамидальную структуру, состоящую из нескольких уровней. На вершине пирамиды находится единственная сверхдержава — США. Она одна располагает возможностью проводить массированные военные операции в любой точке земного шара, обладает наиболее мощными в мире финансами, эффективнейшей (до второй войны с Ираком) пропагандистской машиной. В большинстве случаев США предпочитали действовать, опираясь на авторитет международных организаций, прежде всего ООН и на широкие многонациональные коалиции.
Этот уникальный статус был обретен Америкой с окончанием холодной войны, в ходе которой она выступала в роли военно-политического авангарда Запада и наращивала свою военную и экономическую мощь. Данный статус был подтвержден после первой войны в Персидском заливе в 1991 г.
На втором уровне, составляющем все еще первый ярус постоянно расширяющейся пирамиды, несколько национальных государств контролируют важнейшие рычаги мировой финансовой системы и имеют, таким образом, возможность координировать процессы глобального обмена. Эти государства объединены в ряд организаций — Большая семерка, Парижский и Лондонский клубы, Давосский экономический форум и т.д. Наконец, на третьем уровне первого яруса пирамиды находятся разнородные объединения с участием приблизительного того же круга государств, что доминируют в финансовой и военной области: НАТО, Европейское сообщество и т.д.
На втором ярусе единой системы мирового господства власть не собрана воедино, а распределена по всему миру. Здесь упор делается не столько на организационное единство, сколько на согласованность действий. В верхней части этого яруса находятся сетевые структуры, созданные транснациональными корпорациями: сети движения капитала, технологий, миграций населения и т.д. Производственные структуры, формирующие и питающие рынки, пронизывают весь мир благодаря защите и гарантиям со стороны центральной власти, составляющей первый уровень Империи. Посредством перераспределения в глобальном масштабе капиталов, технологий, товаров и населения гиганты создают развитые сети коммуникаций и обеспечивают удовлетворение потребностей (разумеется в той мере и так, как им это выгодно). Единственный и неоспоримый центр управления миром тем самым сочетается с транснациональными корпорациями и организацией рынков. Мировой рынок одновременно и унифицирует и делает различными те или иные территории, изменяя географию земного шара. Именно ТНК и созданные ими сети наполняют жизнью и движением, если это можно так назвать, структуры Империи. Они осуществляют и большую часть идеологической работы, прививая с детства определенные взгляды, ценности и стереотипы. Они создают условия жизни, и саму эту жизнь, вторгаясь все глубже во внутренний мир человека и преобразуя его тело. Они изменяют и поглощают природу, приспосабливая ее к своим нуждам и делая ее частью имперского ландшафта. Власть и производство, контролируемые ТНК, — основа производства жизни, в буквальном смысле слова.
Во второй части второго яруса расположена основная масса национальных государств, обычно подчиненных транснациональным корпорациям. Они выполняют различные функции, такие как политическая активность с оглядкой на ведущие страны, хозяйственная деятельность с учетом интересов транснациональных корпораций, перераспределение доходов с целью удержания остатков суверенитета на своей ограниченной территории. Эти государства — своеобразные фильтры в системе мирового обращения: “через них как через регуляторы, распространяется мировое господство”. Иными словами, они контролируют и регулируют перемещение богатства к центрам мировой власти и в обратном направлении, а так же насаждают дисциплину среди собственного населения. Вообще идеально соответствует порядком Империи именно то государство, которое успешно решает обе задачи. Во-первых, организует бесперебойный приток сверхдешевой рабочей силы на предприятия, обслуживающие ТНК, во-вторых поддерживает порядок на своей территории.
Третий, наиболее широкий ярус пирамиды состоит из разнообразных групп, “представляющих интересы народа”, организованных структур гражданского общества. Здесь имеется ввиду все неправительственные и некоммерческие организации, как международного так и местного уровня от римско-католической церкви, до ассоциации «врачи без границ», от профессиональных союзов и правозащитных организаций до Гринпис. Неправительственные организации (далее НПО) выполняют своего рода демократическую роль в Империи. Они поднимают (прежде всего это относится к НПО правозащитного толка) острые вопросы, связанные с нарушением прав человека, тяжелым положением трудящихся, загрязнением окружающей среды в следствии деятельности корпораций и т.п. Они обеспечивают обратную связь между группами, принимающими жизненно важные решения и большинством населения, призванным эти решения выполнять. НПО — эти «приводные ремни» имперского механизма господства, решают наиболее тонкие и деликатные задачи: накормить страждущих, раздать гуманитарную помощь беженцам, поднять в СМИ вопрос о преследовании оппозиции диктатором. Конечно о демократии, если под ней имеется в виду прямое действие, непосредственное принятие решений теми, кого эти решения касаются, речь не идет. Подлинной, прямой, “полисной” демократии здесь не больше, чем в армии Чингисхана или Сталина. Речь идет лишь о механизме, позволяющем Империи использовать и ставить себе на службу гражданскую активность. НПО сообщают власть имущим о печальном положении вещей, и требуют предпринять что-либо, «чтобы защитить этих несчастных». Параллельно, отмечает Негри, НПО выполняют ту же функцию, что и странствующие ордена монахов в Средние века. Это богадельни империи, ее доминиканцы и францисканцы. Они, как и полагается таким орденам, не только помогают страждущим, но и обращают внимание политиков на нарушение прав человека («прав добрых христиан») в том или ином регионе и готовят почву для «крестовых походов» — экономических блокад, полицейских операций и войн. Когда правозащитные ассоциации требуют вмешательства в ход событий в Югославии или Ираке, это проявления логики св. Доминика, призывавшего к крестовому походу в Прованс. Конечно лозунг «прав человека» служит здесь совершенно определенным политическим и экономическим целям. Впрочем, все сказанное не отменяет ни того, что права человека в Югославии и Ираке действительно нарушались, ни того, что попытки их «защиты», предпринимаемые НАТО или США, связаны с новыми, не менее зловещими и масштабными нарушениями.
Вообще разделение на политические, экономические и гражданские объединения в современном мире условно. Оно скорее указывает на бренд организации и ее статус, нежели на реальное положение вещей. Сам объект изучения — Империя — требует широкого междисциплинарного подхода. Границы, которые оправдывали бы узкодисциплинарные подходы разрушаются. «Экономисту в имперском мире необходимы базовые знания о производстве в сфере культуры, чтобы понимать экономику, так же и культурологу необходимо обладать начальными знаниями об экономических процессах, чтобы разобраться в культуре.»
Почти все современные общественные структуры носят гибридный характер. Современные гражданские объединения обычно финансируются как частным, так и государственным сектором и, конечно, не могут быть от них независимы. Наконец, они встроены в современную политико-экономическую систему глобализированного капитализма и защищают ее интересы. Ни о каком независимом гражданском обществе, ни о какой независимости НПО в таких условиях и речи быть не может.
В глобализированном мире произошло соединение политической и экономической власти. Вопреки мифологии неолибералов государство глубоко вросло в экономику, регулируя финансы и поддерживая разными способами — от кредитов до налоговых льгот — целые отрасли. Корпорации вросли в государство благодаря лоббизму, привлечению менеджмента частных компаний к управлению госслужбами (менеджеризации),частичной приватизации государственных компаний, коррупции и т.д. Нынешнюю экономику американские экономисты Турроу и Хейлбронер называют «общественно-частной», а нынешняя политика несомненно подвержена процессам приватизации — от избирательных компаний, которыми руководят менеджеры и имиджмейкеры, до защиты интересов близких правительству корпораций в третьих странах. Представители военно-промышленной корпорации Карлайл (например, Дик Чейни) занимают места в администрации президента США Джорджа Буша, а администрация, в свою очередь, наращивает военный бюджет. Российское государство пытается централизовать управление страной, но при этом само приватизируется «питерской мафией», которая использует государственные механизмы для нового передела собственности. Еще 30 лет назад, отмечает Негри, публичное сравнение избирательной компании президента США и рекламной компании Кока-Колы вызвало бы негодование. Сегодня оно воспринимается как должное. Правда, регулирующие функции государства в экономике подорваны процессами глобализации: ТНК могут в течение нескольких дней перевести на другой конец земного шара сотни миллиардов долларов, а в течение нескольких месяцев — сотни тысяч рабочих мест. Какое уж тут «управление экономическими процессами»! Все, что остается — удерживать сверхмобильный капитал различными льготами и следить за порядком.
Тем не менее нет больше «надстройки» и «базиса», они слились. Политика и экономика являются взаимодействующими друг с другом машинами по производству денег и господства, сферой применения высоких технологий и аффектов, биовласти.
ИДЕЯ ИМПЕРИИ
Идея Империи определяется отсутствием границ. Империя тотальна, она охватывает все земное пространство. Нет ничего, что могло бы ограничить ее власть. Это не означает абсолютную открытость границ для перемещений рабочей силы, а означает лишь, что данные границы должны регулироваться в соответствие с имперскими интересами. Национальные государства, не желающие вводить режим прозрачности воспринимаются как инородные элементы, «страны-изгои». Это не означает, будто такие государства автаркичны, а означает лишь, что они недостаточно хорошо интегрированы Империей. Поэтому они удушаются блокадами и санкциями, добиваются военными операциями, а затем дробятся на множество этнических регионов, каждый из которых обретает государственную независимость (в рамках возможного в Империи). Видимо считается, что раздробив таким образом страну (например, Югославию) и интегрировав ее в тело Империи по частям дешевле. Итак, господство Империи не знает пределов.
Непосредственно связан второй аспект имперской идеи — «вечность». «Сама идея Империи предстает не как способ правления, исторически восходящий к завоеванию, а как порядок, который исключает ход истории и, таким образом, навсегда закрепляет существующее положение вещей». Порядок вещей всегда будет таким, как сегодня и иным ему быть не полагается. Империя представляет свое владычество не как преходящий момент в движении истории, а как способ правления вне каких бы то ни было временных рамок (вспомним, например, о книге Френсиса Фукуямы — «Конец истории»). На земле наступил вечный мир. Власть Империи устанавливает единственно возможный порядок, и именно поэтому она является постоянной и всеобъемлющей.
Третья составляющая имперской идеи — глубина. Господство империи распространяется на все уровни социального порядка, достигает самых глубин социального мира и психики человека. Империя не только управляет территориями и людьми, но создает их и перестраивает, иначе говоря — производит.
Четвертая составляющая заключается в том, что хотя имперские политики всегда говорят о мире и соблюдении прав человека, просторы Империи всегда полны конфликтов и залиты кровью. Господство Империи невозможно без постоянного режима чрезвычайного положения.
И, наконец, последнее обстоятельство, без которого нет имперской идеи, это идеология монетаризма, в самом широком смысле этого слова. «…Мы видим горизонт стоимостей и машину распределения, систему накопления и средства обращения, власть и язык. Нет ничего… что осталось бы вне этого поля, пропитанного деньгами, ничего, кроме денег. «Накопляйте, накопляйте — в этом Моисей и пророки!»"
Мы во многом согласны с таким анализом. Но кажется, следует дополнить его следующим соображением. Глобализация неизбежно сопровождается «глокализацией» (по меткому определению социолога Зигмунда Баумана) — усилением роли региональных элит. Этот процесс порождается ослаблением национального государства, более не способного регулировать экономические процессы, культуру и менталитет населения. В период подлинного могущества национальных государств их было немного. Теперь, по мере их ослабления, набирают силу региональные элиты, часто берущие на вооружение лозунги сепаратизма.
БИОПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРОИЗВОДСТВО
Исключительное значения для Негри имеет идея биовласти или биополитического производства. Можно даже сказать, что эта то точка, где сходятся все линии его повествования об Империи. Негри ссылается на работы М.Фуко. Именно они позволяют увидеть «эпохальную смену форм» — переход от дисциплинарного общества к обществу контроля.
Дисциплинарная модель власти основана на административном, командном регулировании обычаев, традиций, привычек и производственных практик. Одни действия поощряются, другие караются. И первое и второе достигается посредством дисциплинарных институтов фабрики, тюрьмы, школы, психиатрической лечебницы, больницы и т.д. Они структурируют общество, поощряя определенные моральные ценности и карая отступление от них. Индивиды, с успехом прошедшие штамповку, интегрируются в общество, становятся его полноправными членами и осознают себя в качестве таковых. Те, кто не прошел через сито социальных институтов, отделяются либо маргинализируются.
Напротив, контролирующая модель власти подразумевает, что практика социальной интеграции и исключения во все большей степени становится внутренней сущностью человека. Теперь власть осуществляется посредством коммуникационных и производственных сетей, чье влияние далеко выходит за пределы институционального, мобильных и изменчивых. Они целенаправленно воздействуют на умы и тела, формируя самостоятельно отчуждение индивида от поисков смысла жизни и от творческих усилий.
Дисциплинарный режим присваивается индивидом и самостоятельно распространяется им на все его повседневные действия. В современном мире контролирующая власть есть, таким образом, биовласть.
Биовласть регулирует общественную жизнь изнутри, интерпретируя, поглощая и заново формируя ее. Власть может лишь тогда достичь действительного контроля над жизнью, когда она становится неотъемлемой жизненной функцией, которую каждый индивид принимает и выполняет по собственному согласию.
На самом деле (и Негри это признает) такая форма власти имеет много общего с тоталитаризмом. Данный феномен исследовался различными авторами XX столетия (Негри ссылается на работы Франкфуртской школы). Тоталитаризм, как его понимали франкфуртцы, означает идеологическую индоктринацию масс, их постоянную идейную накачку существующим режимом. «Правильно» ориентированные люди будут лучше трудится и воевать. Они сами станут следить друг за другом, выявлять подозрительное поведение и т.д. Но Негри отказывается использовать термин «тоталитаризм». Он полагает, что нынешние системы власти представляют собой нечто новое по сравнению с тоталитарными. Во-первых они глобальны, а не национальны. Во-вторых современное господство создается мобильными производственными сетями, а не застывшими государственными институтами наподобие СС или Политбюро. В-третьих, тоталитаризм подразумевает поглощение общества государством, а в Империи имеет место иное: слияние и гибридизация общества и государства. В-четвертых биополитические машины предоставляют куда большую свободу действия индивидам, находящимся в зоне их влияния, и одновременно способны к более глубокому воздействию на них, нежели тоталитарные режимы прошлого.
Важнейшая и уникальная черта биовласти — одновременное порождение и разложение.
Суть порождения в творчестве, многообразии и единстве. Производят не индивиды, организованные капиталом, а, как мы помним, все человечество. В Империи господствует производство идей, информации, методов управления и аффектов. Оно коренится в многообразии (индивидуальном, этническом, профессиональном) и в постоянном росте эффективности коммуникаций. Лишь открытое для контактов, многоцветное, мультикультурное общество, связанное коммуникациями в единое планетарное целое, способно сегодня обеспечить функционирование производства. Порождение основано на себе самом: творчество всегда ведет к многообразию — личностей, индивидуальных и групповых интересов, — а это многообразие в свою очередь подпитывает творчество.
Капитал в определенной степени заинтересован в многообразии и в развитии коммуникаций. Но одновременно он заинтересован в создании границ и в унификации, иначе он не сможет управлять производственными сетями, и последние выйдут из-под контроля. Поэтому капитал разрывает коммуникации там, где они могут подорвать его контроль, и уничтожает многообразие, где только может. Именно на это направлено современное биополитическое производство. MTV-шные клоны, унылое однообразие коммерциализированной жизни от Лондона до Бомбея, угрюмые, ненавидящие окружающих «Корпорации Я» вместо людей. Все они — порождения биовласти, плоды на древе Империи.
«Разложение, это господство, направленное на разрушение взаимодействия масс, посредством их принудительной унификации иили безжалостной сегментации… Здесь мы сталкиваемся с парадоксом. Империя создает и извлекает выгоду из того обстоятельства, что в кооперации и общности тела производят и получают больше, но она должна помешать этой кооперации и установить над ней контроль, чтобы не быть уничтоженной ею… Парадокс неразрешим: чем богаче становится мир, тем больше Империя, основывающаяся на этом богатстве жизни, вынуждена отрицать условия производства богатства.»
Поистине, как говорил древнегреческий философ Гераклит: «Имя лука (биОс) — жизнь (бИос), а дело — смерть». Империя подобна змее, пожирающей себя. Чем сильнее творческий потенциал общества выражает себя в создании новых технологий и аффектов, тем сильнее становятся машины, промывающие мозги, непрерывно генерирующие бренды, политическую рекламу и генные технологии, тем глубже проникает механизм контроля в мысль и плоть. Добавим сюда и разрушение окружающей среды, так же встроенной в машины по производству денег. Каковы же границы допустимого, резервы психики и живой природы, пределы возможного? Когда-то Роза Люксембург представила условия выбора, стоящего перед человечеством в виде формулы: «социализм или варварство». Сегодня вопрос стоит иначе: социализм или безумие? социализм или смерть? И это отнюдь не метафора. Не исключено, что окончательное развоплощение современности будет связано с естественными границами — природы и человеческой психики.
ДВУГЛАВЫЙ ОРЕЛ ИМПЕРИИ
О постсовременной Империи, полагает Негри, дает очень точное представление герб другой, Австро-Венгерской империи — двуглавый орел. “Но если на этом гербе обе головы смотрели в разные стороны, символизируя относительную самостоятельность и мирное сосуществование различных территорий, то теперь обе головы должны быть повернуты внутрь и изображаться атакующими друг друга”.
Одна голова это правовое устройство и конституированная власть, созданная биополитической машиной господства. Мир и порядок, провозглашенные Империей никогда не могут быть достигнуты, тем не менее они выдвигаются в качестве базовых ценностей и основных ориентиров.
Другая голова Империи — многообразие субъективностей, научившихся плавать в глобализированном пространстве нового мира. Они пребывают в непрерывном движении, образуют самые разнообразные сочетания, порождают события и заставляют систему господства постоянно видоизменяться.
В сущности у имперского порядка три основных врага: время, пространство и человек.
Проблемы Империи возникают прежде всего из-за невозможности контролировать события, происходящие на всей планете. Огромное множество личностей и объединений находится в постоянном и все более тесном взаимодействии. В такой ситуации события неизбежно становятся все менее прогнозируемыми. Невозможно для управляющих кругов предвидеть и последствия собственных действий — слишком много кругов расходится по воде. Любой кризис, мятеж или восстание могут нарушить порядок системы в целом.
Кроме того, проблемы создает время: Империя способствует все новым перемещениям и смешениям, ход истории ускоряется, события происходят все быстрее. Дело здесь не только в усилении взаимосвязи всех субъектов мирового процесса социальных перемен, но и в постоянном порождении новых факторов. Например, новые технологии изменяют формы и ход производственного процесса, менталитет участников этого процесса, отношения между ними. Чем быстрее происходят эти изменения, тем сложнее реагировать на них, выдвигая новые управленческие стратегии. То же самое относится и к взаимодействию этнических или профессиональных групп, миллиардов индивидов, вовлеченных в ускоряющиеся перемещения.
Наконец, биополитическое производство постоянно изменяет природу человека, глубоко вторгаясь в его жизнь и сознание. Но человек до сих пор остается непознанным существом. Поэтому никто не может с уверенностью прогнозировать последствия столь глубокого вмешательства и реакцию человека.
РЕЖИМ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ
Негри, не считает, что разговор о правах человека в современном мире — это сплошной блеф. Он полагает, что суть имперской политики в опоре на систему международного права, ООН, права человека и т.д., хотя, конечно этих механизмов недостаточно для ее функционирования. Сразу же отметим, что не разделяем эту точку зрения. Книга была написана до войны США с Афганистаном и Ираком, что многое объясняет. Нам представляется, что права человека относятся скорее к новой имперской мифологии, чем к реальности, практике.
Но, впрочем, Негри не склонен к идеализации имперской политики. Идеи либерального юриста Ханса Кельзена могут помочь нам в оценке формально-правового устройства Империи. Но их совершенно недостаточно для понимания имперской политики в целом. Необходимо, поэтому, обратиться к идеям другого немецкого юриста, на этот раз близкого к нацизму, Карла Шмидта.
Шмитд был убежден в том, что судить о всяком государстве нужно основываясь не столько на его формально-правовом устройстве, сколько на его способности эффективно осуществлять режим чрезвычайного положения. Сверх того, Шмидт выдвинул несколько положений, реализация коих позволяет считать государственную политику оптимальной. Остановимся на двух из них, наиболее значимых.
Во-первых, это способность принять решение и эффективно воплотить его в реальность. Неважно, как принимается решения, каков механизм их принятия, важно лишь, что за решения. Это так называемый «децизионизм». Он объявляет важным лишь само решение и эффективность его реализации, а не механизм принятия. Децизионизм характерен не только для нацистов и ультраправых, но и для некоторых левых и ультралевых течений, например для ленинистов и бордигистов.
Во-вторых, критерием правильности решения является опять-таки не тщательное соблюдение юридической процедуры, не соблюдение каких-либо демократических принципов в ходе обсуждения, и даже не факт наличия-отсутствия обсуждения, а уверенность громадного большинства людей в его правильности. Это «аккламация» — опора на громкое или молчаливое одобрение большинством «всем очевидного решения». К таковым решениям относилась, например, ликвидация Гитлером последствий унизительных для Германии Версальских соглашений.
Любопытно, что нацисты, на политико-правовую деятельность коих Шмидт оказал большое влияние, и не думали отменять демократическую конституцию Веймарской республики. Они регулярно собирали парламент (превратившийся в формальный институт, лишенный реальной власти) и последний принимал решение о продлении режима чрезвычайного положения. Этот режим позволял осуществить весьма радикальные меры во всех областях общественной жизни — от модернизации экономики, до массовых репрессий. Логика нацистов бы примерно следующей. Никто не покушается на правовой характер государства. Но сейчас непростые времена, решающий этап немецкой истории, потому и не до соблюдения формальных процедур. То, что делает власть, понятно и одобряется большей часть общества; остальное несущественно. Придет время, наступит мир и будет идеальный правопорядок, это произойдет, будем надеяться, скоро, но пока необходимы чрезвычайные меры.
Когда же на самом деле установится мир и можно будет отказаться от чрезвычайщины? В той мере, в которой это зависело от нацистов настоящий ответ гласил: «никогда». Так и нынешняя Империя управляя конфликтами с помощью чрезвычайных мер, военных или полицейских операций, официально борется за порядок, права человека и вечный мир. Но дело здесь не в злом умысле. Империя просто не может действовать иначе. Общественное бытие постоянно порождает нестабильность во многих точках, поэтому на передний план выходит эффективность полицейских акций. Именно она легитимирует Империю, служит идеологическим оправданием ее существования.
АДМИНИСТРАТИВНАЯ СИСТЕМА ИМПЕРИИ
Рассмотрев, как разрушаются старые социальные барьеры, стоит проследить, как выглядит новая административная система. Ее функционирование, по мнению Негри, весьма противоречиво. С одной стороны речь идет об универсальной системе господства над всеми областями общественной жизни на всей планете. Следовательно, необходимо сглаживание различий, унификация. С другой стороны различия увеличиваются и Империя поддерживает их, создавая новую сегментацию и иерархии.
В эпоху современности государства централизовано управляли подданными, сглаживали различия между ними и подчиняли их единой дисциплине. Особенность Империи в том, что ее административная система является фрактальной по своей структуре, гибкой, изменчивой. Она стремится не только и не столько подавляет различия, сколько интегрирует их и управляет ими посредством контролирующей власти.
С одной стороны в новой административной системе управление политическими целями отделено от управления предназначенными для их реализации бюрократическими средствами. Если для государств современности было типично единство, универсальность административных действий, равное отношение ко всем, то ныне основополагающей является адекватность действий поставленным целям.
Второй принцип вытекает из первого: административный аппарат не является всего лишь исполнителем воли политических органов. Он действует все более автономно и во все возрастающей связи с различными социальными группами (представляющими интересы труда и капитала), этническими, религиозными и криминальными объединениями, с которыми этот аппарат сливается. Кажется, вместо того, чтобы способствовать интеграции, административный аппарат Империи лишь разделяет и сегментирует. Но единство действий этого аппарата все же существует, просто оно обеспечивается иными способами, нежели в эпоху современности. Административная система, не ориентирована непосредственно на исполнение решений вышестоящих инстанций, скорее она подчинена общим задачам Империи постольку, поскольку зависит от мощных сил, расположенных на вершине имперской пирамиды: военных, финансовых и коммуникативных.
Что же придает Империи легитимность, что оправдывает ее существование? Прежде всего эффективность на местном уровне, быстрое и продуктивное решение поставленных задач. Имперская административная система по своей структуре напоминает мафию. Как известно, подразделения мафии действуют автономно. Скажем, крестным отцам в Палермо совершенно безразличны методы и структура зависимых группировок, осуществляющих, например, контроль над наркоторговлей в Риме. Важно, чтобы они сохраняли этот контроль и отчисляли соответствующие суммы руководству. Никто не будет, за исключением особенно важных случаев, требовать применения тех или иных мер для решения вопроса о неугодном журналисте или о соперничающей группировке. Главное, что требуется — выполнить несколько простых условий: решить проблему быстро, тихо и с минимальными издержками. Все остальное не имеет значения.
Нам кажется, что Негри преувеличивает дифференцирующий потенциал нынешней административной системы. Дифференциация достигается посредством смешения потоков рабочей силы и установления новых подвижных границ. Но механизмы административного контроля по прежнему находятся в руках унифицированных национальных государств.
КОМАНДНАЯ СИСТЕМА ИМПЕРИИ
Все без исключения мыслители эпохи современности выступали за соединение высших (командных) и административных задач в государстве. Унифицированное государство должно было в свою очередь унифицировать народ, сформировав из него нацию. Совершенно иначе обстоят дела в Империи. Нации и народы разрушаются, раздробляясь на множество небольших мигрирующих групп, а те дробятся на отдельные индивидуальности. Великое переселение народов — с Юга на Север, из периферии в центр, из деревни и маленьких городов в мегаполисы неразрывно связано со смешением и составляет суть сегодняшней жизни и производства. Поэтому Империя нуждается не в едином всемирном механизме дисциплинарного принуждения, а в гибких дифференцированных и автономных сетях управления. Задача элит состоит в том, чтобы заставить местные бюрократии и мафиозные структуры работать в унисон, синхронно и нацелить их на решение нужных задач. Но какими же средствами достигается такая согласованность? По мнению Негри таких инструментов всего три: финансы, эфир и ядерная бомба.
Именно финансовый капитал, как наиболее мобильный, первым сумел воспользоваться преимуществами постиндустриальной системы коммуникаций, начав спекулировать огромными суммами по всему миру. Сосредоточив в своих руках колоссальные запасы денег (ежедневный оборот финансовых рынков на конец 90х годов составлял 1.300 миллиардов долларов, тогда как валютные запасы всех государств мира составляли лишь 1.500 миллиардов) западные банки и инвестиционные фонды получили возможность диктовать условия подавляющему большинству государств. Этот «капитализм казино» приобрел чудовищные масштабы — еще одно свидетельство виртуализации мира. Однако необходимо учитывать, что финансовые структуры нуждаются в защите со стороны наиболее мощных государств мира. Деньги не стоят ничего, если не связаны с властью и военной силой.
Только государственные долги стран Юга и Востока составляют свыше триллиона долларов и львиная доля бюджета этих стран уходит на выплату процентов. Страны, проводящие неправильную с точки зрения элит политику, могут подвергнуться санкциям, превратиться в изгоев. В условиях современного, зашедшего как никогда далеко, разделения труда, это смерти подобно: значительная часть населения работает в отраслях, связанных с импортом или экспортом, и экономическая блокада приводит к коллапсу всего национального производства. Так, по данным различных международных организаций в Ираке вследствие блокады погибло свыше полумиллиона человек, значительную часть которых составляли дети.
Ядерная бомба и иное оружие массового поражения, позволяет руководству Империи навязать свои условия любой стране мира, или, во всяком случае, гарантирует от большой войны. Именно поэтому наиболее влиятельные страны пытаются всеми силами не допустить расширения ядерного клуба. Наличие у Ирака ОМП стало поводом для начала агрессии Империи против него. Хотя агрессия преследовала различные цели, но этот аргумент действительно мог быть не только предлогом. Конечно, такая позиция предельно лицемерна — ведь целиком лояльные и нужные Империи государства могут, без особого вреда для себя, нарушать монополию на ОМП. Например, Пакистан и Израиль.
И, наконец, третий механизм контроля — эфир, средства массовой информации. Телесети используются для формирования вкусов, предпочтений, моральных ценностей и жизненных установок населения.
Все три механизма, считает Негри, основаны прежде всего на страхе, или вернее, служат основными средствами запугивания общества. Финансовая монополия способна заставить людей по всему миру голодать, ядерная бомба может их уничтожить, эфир постоянно запугивает терроризмом и катастрофами, обещая в обмен на правильное «цивилизованное» поведение порядок, безопасность и все мыслимые блага.
Мы, однако, присоединяемся к мнению известного современного экономиста Самира Амина, который в дополнение к вышеозначенным трем монополиям отмечает наличие двух других. Это контроль над ресурсами и первенство в области высоких технологий. О том, какое значение для Империи имеет контроль над ресурсами говорит и оккупация Ирака и попытки США и ТНК свалить президента Чавеса в Венесуэле. Мы живем в условиях, когда сохраняется противоречие между непрерывным ростом мировой экономики и сокращающимся количеством ресурсов. Даже применение ресурсосберегающих технологий не снимает остроту проблемы. В ситуации, когда цены на нефть постоянно растут, а специалисты предсказывают нефтяной голод, в условиях, когда несколько миллиардов человек недоедает, а восемьсот миллионов не получает качественной пресной воды, контроль над ресурсами превращается в важнейший инструмент господства. Конечно, ресурсами непосредственно управляют корпорации. Государствам Империи надлежит лишь обеспечить порядок, при котором ТНК смогут беспрепятственно ими распоряжаться.
Что же касается высоких технологий, то не случайно наиболее мощные государства до сих пор сохраняют монополию на ОМП. В других областях — от создания новых технологий до производства методов управления и аффектов — доминируют ТНК. И дело здесь не в том, что в России, Индии или Китае не хватает умных людей или новых идей. Просто все эти люди и идеи, даже оставаясь в России, Китае и Индии работают на тех, кто располагает основным финансовым ресурсом — на транснациональные корпорации и наиболее богатые государства.
Однако мы полагаем, что не стоит преувеличивать устойчивость Империи. Борьба за ресурсы может привести к локальным войнам между государствами или отдельными группами внутри государств. Войны в свою очередь, могут разрушить сети имперской торговли и производства.
ПОЛИТИКА В ЭПОХУ ИМПЕРИИ
Империя не привязана к какому-либо одному центру или центрам. Поскольку жизнь мобильна и изменчива, расположение и роли различных управляющих узлов Империи также могут меняться. Империя в силу самой своей природы обречена на динамизм. Поэтому в ее рамках идет борьба за глобальное лидерство между наиболее мощными государствами и транснациональными корпорациями. Но эта борьба решительно отличается от империализма эпохи современности. Речь идет не столько о конфликте независимых государств за право контролировать колонии и территории, сколько о борьбе между отдельными имперскими центрами за право регулировать глобальных потоков капитала и рабочей силы.
Как согласуется все сказанное выше с американской политикой в Ираке? Ведь против нее протестуют во всем мире, и она не опирается на решения ООН, как это было в случае первой войны в Персидском заливе или событий в Косово. Не является ли мир свидетелем возвращения к старой империалистической политике?
Мы полагаем, что это был бы неверный вывод. Американцы не собираются превращать Ирак в колонию под управлением собственной администрации. Их цель установить в этой стране лояльный режим, который объявит распродажу нефтяных месторождений. Иракский рынок не будет закрыт для любых неамериканских товаров, напротив он станет игровой площадкой для ТНК. Хотя, конечно, американцы постараются создать льготные условиях прежде всего для фирм, тесно взаимодействующих с правительством США.
Другое дело, что американцы заходят слишком далеко. Но, в конце концов существуют разные пути решения политических проблем, и некоторые являются тупиковыми. Представим себе губернатора, избранного управлять регионом. Если он станет соблюдать баланс интересов между различными влиятельными группами, то, вероятно, сможет в течение долгого времени удерживать власть. Но если он будет учитывать интересы лишь одной из групп, действовать нагло и бесцеремонно, то вряд ли его правление окажется долговечным. Бывают коррумпированные политики, которые слишком явно отстаивают интересы узкого круга непопулярных бизнесменов. Администрация президента США Джорджа Буша младшего лоббирует лишь интересы близких к ней военно-промышленных и нефтяных корпораций. Она действует без оглядки не только на остальной мир, но и на множество транснациональных компаний со штаб-квартирами в США. Не случайно демократического кандидата Джона Керри на выборах ноября 2004 г. поддерживали фирмы, связанные с высокими технологиями, телекоммуникациями и киноиндустрией, богатейшие американские адвокаты, а так же международный финансовый спекулянт Джордж Сорес. Высокотехнологические корпорации и индустрия производства коммуникаций и аффектов, с которой они тесно связаны, озабочены ущербом, который наносит политика Буша «имиджу» Америки. Всеобщая ненависть к американцам не способствует продвижению их брендов и ценностей, рекламируемых Голливудом. Некоторые влиятельные юридические компании озабочены ставкой на силовое решение проблем: в концлагерь в Гуантанамо адвокатов не пускают, и если так пойдет дальше, они вообще рискуют потерять работу. Сорес обеспокоен авантюрной финансовой политикой администрации Буша, которая, по его мнению, угрожает миру новым экономическим кризисом.
В Империи идет борьба за контроль над глобальными процессами между могущественными политико-экономическими группами. Одни поддерживают оккупацию Ирака, другие (например, Франция и Германия) не согласны с ней, хотя и не идут на решительные мер, чтобы ей помешать. Кроме того, идет спор о методах и формах контроля. Какие инструменты власти должны быть использованы в первую очередь: финансовые, информационные или военные? Что надежнее — сила оружия, деньги или промывание мозгов? От того, какая из стратегий окажется успешней, зависит будущее планеты, а так же судьба многих режимов и прибыли некоторых корпораций. Но никто из нынешних глобализированных элит, чье существование связано с постоянными перемещениями информации, капитала и рабочей силы, не борется за новый империалистический передел. Напротив, происходят все новые и новые слияния компаний, действующих на разных континентах. Да и торговые конфликты между ведущими странами не носят острый характер и эффективно регулируются различными наднациональными арбитражными учреждениями. Впрочем, нельзя полностью исключить, что внутренние конфликты в Империи приведут к ее распаду.
«Империи часто гибнут из-за нерадивых союзников», как заметил недавно израильский исследователь Артем Кирпиченок в связи с последними событиями в Ираке и Палестине. Не исключено, что недальновидная, откровенно наглая и вдобавок произраильская политика США на Ближнем и Среднем Востоке вызовет мощный взрыв в мусульманском мире. Разрушит ли это Империю? Или приведет лишь к подрыву влияния американского режима и к смещению военно-политического центра в другие регионы?
Парадокс нынешней ситуации в том, что с одной стороны американские политики явно не способны играть роль руководящей политической инстанции планеты, а с другой отсутствует тот, кто смог бы бросить им вызов и попытаться взять эту роль на себя. Европейский Союз явно не способен создать эффективные военные и политические механизмы. Ни договориться о создании корпуса быстрого реагирования, аналогичного американскому, ни наладить совместное производство оружия, ни создать единый управленческий аппарат европейцы пока не могут.
МЕСТО РОССИИ
Какое место занимает Россия в нынешнем раскладе сил? Негри ничего не пишет о России. Попробуем это сделать за него.
Российское государство не смогло установить на подконтрольной ему территории порядок, необходимый западным инвесторам. Высокий уровень коррупции и криминальной активности, высокие налоги и война на Кавказе отпугивают транснациональные корпорации, хотя некоторые из них представлены на российском рынке. Россия не создала условия для приватизации ее главного богатства — нефтяных ресурсов – транснациональными компаниями (вспомним, какое значение теперь придается контролю над стратегически важными запасами сырья, особенно нефти).
С другой стороны Россия остается слаборазвитой страной, экспортирующей преимущественно сырье. Это подвал мира, сырьевая база, плохо освоенная транснациональным бизнесом. Между тем РФ сохраняет солидный ядерный потенциал, ведет самостоятельную игру на Украине и в Закавказье, что стране с таким статусом не полагается. Налицо опасное противоречие. Поэтому мы думаем, что отношение ведущих стран и ТНК к российскому государству будет постепенно ухудшаться, если только руководство РФ не изменит свой политический курс коренным образом.
Сравним положение РФии и Китая. В Китае правительство сумело удержать под контролем ситуацию после радикальных выступлений рабочих и студентов на площади Тяньаньмэнь в 1989 г. Оно эффективно и жестко управляет обществом, дисциплинируя его и строго карая нарушителей. Одновременно китайское правительство создало идеальные условия для притока сверхдешовый рабочей силы и иностранного капитала в прибрежные зоны. Таким образом оно выполнило все, что требуется от национального государства в современных условиях. Поэтому критика ведущими СМИ и политиками «положения с правами человека в Китае» сошла на нет, потеряла актуальность. Какая, в конце концов, разница, как называется правящая партия, «демократическая» она или «коммунистическая», раз проводит нужную политику. Ну а то, что в Китае регулярно расстреливают бунтующих крестьян и бастующих рабочих — так и хорошо. Это же не классово близкие правозащитникам Басаев, Масхадов, Гусинский, Березовский и Ходорковский.
Мы не считаем, что ситуация в Китае абсолютно стабильна, напротив, полагаем, что в этой стране возможен социальный взрыв. Эта возможность связанна с несколькими факторами: с разорением мелкоземельных крестьян, в следствие конкуренции (процесс, давно завершившийся на Западе и абсолютно неизбежный для рыночной экономики), с диспропорциями развития прибрежных зон и внутреннего Китая, с резкой и нетипичной для остающегося во многом традиционным и семейно-общинным общества поляризацией бедности и богатства, и наконец с экологической катастрофой, вызванной бурным развитием промышленности и истощением почв.
Но от революции и экологической катастрофы не застраховано ни одно капиталистическое общество. Все, от него зависящее, все, чтобы ТНК смогли беспрепятственно получать сверхприбыли, китайское правительство сделало. Страна, где рабочие зачастую спят под своими станками и имеют ежемесячный оклад в 100 долларов, за 20 с лишним лет реформ получил иностранные инвестиции на сумму около 600 млрд. долларов. Китай превратился в колоссальную фабрику, которая обеспечивает весь мир дешевой бытовой техникой, одеждой и т.д. Поэтому к словам, сказанным на заседании ЦК КПК охотно прислушиваются в штаб-квартирах Майкрософта и Тоеты, равно как и на встречах ведущих акционеров инвестиционных фондов в Нью-Йорке и Лондоне. Китай вписан в расклад Империи, он свой для нее. Россия же — если не чужая, то и не в полной мере своя. Следовательно, диктовать условия и влиять на ход событий в Империи ей не полагается. Всякая попытка расширения своего влияния будет воспринята как покушение на основы Империи. Китай может отнять у Великобритании Гонконг и рассуждать о военном вторжении на Тайвань — это в порядке вещей. России не могут простить и Чечню (не в последнюю очередь потому, что режим Путина оказался не способен быстро завершить там войну). Конечно, не все гладко, Китай может встретить и, порой, встречает, серьезное противодействие со стороны США и других глобальных конкурентов. Но он имеет сильные позиции в Империи, а Россия — нет.
Сказанное не означает, что Путин является антизападным политиком. Конечно, он — прозападный политик. Чего стоит, например такой факт: российским компаниям правительство и не думало отдавать долги по ГКО после дефолта 1998 г, а вот транснационалам их выплачивает. Но сегодня мало быть просто лояльным, нужно все время прогибаться и приспосабливаться. Уж на что Шеварднадзе был проамериканским политиком, а все равно ЦРУ дало деньги на его смещение, как только нашелся еще более прозападный влиятельный политик — Саакашвили. Так что государству, политики которого «всего лишь лояльны» Империи, недалеко и до статуса «страны-изгоя».
Если кто-то думает, что можно сохранить национальное государство типа российского в целостности, и притом не допустить передачи страны в лапы ТНК, он сильно ошибается. Для того, чтобы это сделать, пришлось бы пойти на модернизацию страны «собственными силами», иначе как противостоять Империи? Но проблема в том, что стратегия защиты национального государства мертва. Сталинская индустриализация и Большой Скачек Мао Цзедуна, импортозамещающая индустриализация в Латинской Америке и Индии, сотни подобных экспериментов по всему миру: все они провалились. Причина может быть лишь одна: данные модели индустриализации оказались неконкурентоспособны — все до единой. Страны, двигавшиеся по пути государственного капитализма, проиграли. Их разбили на всех фронтах: финансовом, военном и информационном. Это настолько очевидно, что сторонникам подобных архаических моделей, от сталинистов до ультраправых, ничего не остается, кроме как заимствовать у нацистов теории еврейского заговора, чтобы объяснить свое поражение.
КОНТР-ИМПЕРИЯ
Существование Империи, полагает Негри, открывает новые возможности для глобального восстания обездоленных. Существует несколько острых противоречий, способных взорвать ее изнутри.
Во-первых старое противоречие между всеобщим характером производства и частным способом присвоения получило новое развитие. Дело не только в поляризации бедности и богатства, порождающем конфликт. Теперь действительно, в буквальном смысле слова, все что производится — производится всем миром. Производство тем эффективнее, чем более открытым является доступ ко всем совокупным знаниям и навыкам, чем более быстрой и эффективной становится коммуникация между субъектами. В нынешней ситуации разделение на «мое» и «чужое» совершенно утратило смысл и выглядит все более абсурдно и вызывающе. Присвоение транснациональными корпорациями результатов цельного, неделимого коллективного труда всего человечества под аккомпанемент рассуждений о «священной частной собственности» — это просто издевательство над здравым смыслом.
Во-вторых для того, чтобы производить современный человек должен максимально задействовать свои творческие способности. Система требует от каждого все большей гибкости, изощренности, самосовершенствования, знаний. С другой стороны все усилия системы направлены на оболванивание масс. Получается, что производитель должен одновременно быть и творцом и болваном, и быть и не быть субъектом общественной жизни. Противоречие не разрешимо в рамках Империи.
В-третьих Империя постоянно перемешивает массы людей, заставляя их коммуницировать между собой, но при этом разрушает коммуникации, чтобы не дать им возможность самостоятельно и коллективно принимать общественно значимые решения. Старый принцип разделяй и властвуй сочетается с тотальным распространением глобальных производственных и коммуникационных сетей. Система требует, чтобы люди одновременно и коммуницировали и не коммуницировали.
Пролетарское сопротивление противопоставит глобальной власти Империи глобальную контр-власть пролетарских собраний и советов, связанных в мировую сеть. Благо, почва для такого варианта глобализации уже подготовлена ходом событий. Новое движение обездоленных должно сопровождаться экспроприацией времени и глобального пространства. Пролетариат возьмет под свой контроль машины по производству промышленных изделий и аффектов, станет управлять ритмами этого производства, станет перемещаться по планете свободно и по взаимному согласованию — все искусственные барьеры будут уничтожены. Уничтожение Империи тождественно отмене классов. Пролетариат, установив власть над временем и пространством, над самим собой, утратив свое обездоление, т.е. перестанет быть пролетариатом.
Однако системные противоречия, на которые указывает Негри, совершенно не обязательно ведут к коммунизации общества, к установлению власти пролетарских собраний и советов. Испанские анархо-коммунисты в 1936 г. отмечали, что социальная революция становится возможной лишь тогда, когда разрушена легитимность капиталистической системы и создана новая система ценностей, этическая и идейная основа будущего общества. Самостоятельное социальное творчество масс вовсе не предопределено автоматически. Еще 20 лет назад социологи отмечали резкое неприятие значительной часть общества ведущих стран Запада ценностей капитализма — потребительства, обогащения, конкуренции. С другой стороны велико было влияние альтруистических ценностей — взаимопомощи, солидарности, стремления к социальному равенству. Спустя 20 лет картина изменилась с точностью до наоборот. Разумеется, все может еще поменяться и не раз, история знала и не такие чудеса. Но каковы источники революционных идей и практик? Современный пролетариат слабее, чем когда-либо. Культурная и социо-психологическая гегемония капитала сильнее, чем когда-либо в истории.
РАСПАХИВАЯ ОКНА ИСТОРИИ
Пролетарии всех стран — соединяйтесь! Этот лозунг подразумевал отнюдь не соглашение между обездоленными, принадлежавшими к разным нациям и государствам, а преодоление любых государственных и национальных барьеров, наднациональное и глобальное объединение обездоленных в их совместной борьбе против капитала. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, следовательно он не станет поддерживать национальные государства в их борьбе за жизненное пространство или законность. Ведь это не его борьба.
Практика пролетарского интернационализма была подчас не менее радикальной, чем лозунги. С наибольшей отчетливостью она проявлялась в ходе мировых революционных циклов. «В рамках этой системы всеобщая (национальная) забастовка и восстание против (национального) государства воспринимались и действительно были элементами коммуникации между очагами борьбы и процессами освобождения, протекавшими в пролетарском измерении». Начало первой волны пришлось на период 1848 г. и завершилось Парижской коммуной и восстаниями в Испании. Вторая волна началась в 1905 г с первой русской революцией, высоко поднялась в ходе европейских революций 1917-1923 гг, и была в конце концов сбита фашизмом, политикой нового курса и всевозможными антифашистскими фронтами, объединявшими в своих рядах радикальных рабочих и буржуазных контр-революционеров.
«Цикл протекал таким образом, что известия о восстании, начавшемся где-либо, распространялись и служили сигналом к действию в иных регионах, подобно тому, как в прежние времена торговые корабли разносили вести о бунте рабов по островам Карибского моря, разжигая тлеющую искру пламени, которое уже невозможно было погасить». Для начала каждого цикла было необходимо, чтобы получившие известия сумели их «перевести» на свой язык. Движение за создание заводских советов развернулось в Италии после того, как были получены известия о создании советов в России и о взятии ими власти. На самом деле итальянские трудящиеся создали структуры самоуправления, аналогичные русским фабрично-заводским комитетам (последние осуществляли контроль над предприятиями), а не советам, контролировавшим территорию. Отсутствие комитетов пролетарского территориального самоуправления и стал одной из причин поражения итальянского рабочего класса. Ведь для того, чтобы победить движение должно охватить все общество, не оставив угнетению ни пяди земли. «Перевод» оказался не точен, но все же сыграл ключевую роль в развертывании революционного движения. Обездоленные Италии, узнав о восстании обездоленных России, восприняли это как сигнал к восстанию.
Пролетарский интернационализм стал прообразом капиталистической глобализации. «Благодаря мощи живого труда, его неустанной деятельности и его детерриториализирующему желанию… процесс прорыва распахивает все окна истории. Если смотреть на события сквозь призму энергии масс, их желания и производства субъективности, то можно понять, каким образом глобализация, в той мере, в которой она осуществляет реальную детерриториализацию… действительно создает условия для освобождения масс». То есть капиталистическая глобализация стала ответом на мировое революционное движение. Пришла пора дать ответ на ответ.
КРОТ И ЗМЕЯ
Карл Маркс пытался представить целостность цикла, образованного выступления пролетариата в XIX столетии, в образе глубоко роющего крота истории. Крот Маркса поднимался на поверхность во время открытого классового конфликта, а затем вновь возвращался под землю. Но не для спячки, а для того, чтобы рыть дальше, двигая историю вперед и выжидая до поры до времени. «Ты хорошо роешь, старый крот!»-, писал Маркс. Он имел в виду, что пролетариат накапливает опыт сопротивления, осмысливает случившееся. Поэтому каждое новое мировое восстание мощнее и глубже предыдущего.
Однако Негри полагает, что «старый крот Маркса раз и навсегда умер». В эпоху постсовременности «глубины мира… и его подземные ходы вышли на поверхность… Сегодня протестные движения безмолвно, подобно змее скользят по неглубоким ландшафтам Империи, нанося удар то тут то там”.
Прежде всего, следует прояснить, о каких выступлениях говорит Негри. Это сделает понятным и всю историю с кротом. Так вот речь идет о палестинской интифаде (она началась в 1987 г.), событиях на площади Тяньаньмэнь в 1989 г., восстании в Лос-Анджелесе в 1992 г.,, восстании сапатистов в Чиапасе в 1994 г. и, наконец, о гигантских забастовках в Южной Корее и Франции в 1995г.
Но все вышеуказанные движения имели ряд особенностей, отличавших их от пролетарских восстаний прошлого. Например, они декларировали цели далекие от интернационализма,. Палестинская интифада поставила во главу угла достижение национальной государственной независимости и прекращении израильской оккупации. Тем не менее она включала в себя элементы революционных социальных практик (палестинцы создавали в освобожденных от оккупантов районах органы квартального самоуправления, кооперативные предприятия, общества взаимопомощи и т.д.). Восстание в Чиапасе поставило во главу угла специфические местные, региональные интересы и принципы представительства, «характерные для мексиканского общества и государства» — таким эвфемизмом пытается Негри обозначить патриотические декларации субкоманданте Маркоса, его намеренье защитить национальную государственность Мексики в противовес «космополитическому финансовому капиталу, для которого не святы ни родина ни собственность». Вместе с тем это движение отражает недовольство своим положением мексиканских сельских пролетариев. Восстание на Тяньаньмэнь ставило своей целью достижение обычной буржуазной демократии, хотя при этом китайские рабочие требовали права на свободные профессиональные союзы и критиковали богачей. Восстание в Лос-Анджелесе преследовало расовые и этнические цели, но и оно отражало недовольство городской бедноты политикой правительства и социальной поляризацией. Забастовки во Франции и Корее не имели политических лозунгов, но лишь потому, что рабочие отрицательно относились ко всем действующим политикам. Таким образом, современные мятежи направлены против общего врага — Империи, и на поиск глобальной альтернативы.
Во-вторых, все эти движения не слышали друг друга, не воспринимали чужой пример как сигнал к восстанию. И это не смотря на то, что современные коммуникационные системы и новостные службы несопоставимо мощнее, чем в начале XX столетия! Это притом, что они подробно освещались мировыми СМИ!
И, наконец, нет никаких свидетельств, что социальные движения накапливают революционный опыт, что раз за разом они становятся глубже, сильнее и радикальнее.
Однако, полагает Негри, Империя глобальна, все звенья для нее важны, поэтому она «может быть атакована из любой точки». Сердце Империи везде. Больше того, благодаря тому, что восстания лишены возможности коммуницировать, они вынуждены устремляться “по вертикали”, выходя на глобальный уровень в теории и практике.
Все сказанное Негри не может не вызвать изумления. С каких это пор движения, критикующие международный капитал, автоматически становятся революционными? С каких пор преимущественно пролетарский состав участников является чуть ли не важнейшим критерием, по которому движение оценивается в плане его революционности? Погромное черносотенное движение в России 1905 г. подпадает под оба пункта: оно было преимущественно пролетарским, или крестьянско-пролетарским по составу во многих регионах страны, и оно, несомненно, было антикомпрадорским.
Первый пункт критики влечет за собой второй. Удивительно не то, что участники движений друг друга не слышали, а то, что это удивляет Негри. Что, собственно, они должны были услышать? Призывы афроамериканцев «бить корейцев» из Лос-Анджелесе? Требования парламентской демократии из Пекина? Лозунги национального государства из Рамаллаха? Призывы Маркоса бороться за независимость Мексики или за права индейцев? Но какое дело палестинским националистам до американских корейцев, а мексиканским националистам до китайских демократов? В замечаниях Негри есть частичная правота: в данных событиях действительно проявилось недовольство пролетариата своим социальным положением. Это обстоятельство вызвало к жизни социальные лозунги или элементы самоорганизации. Но все подобные элементы оказались погребены под спудом абсолютно контрреволюционных идей и практик, что исключало возможность коммуникации.
Справедливости ради заметим, что Негри написал свою книгу до появления куда более радикальных самоорганизованных пролетарских движений. В 1996 г. после краха финансовых пирамид восстали рабочие и безработные народности тоска, населявшие Юг Албании. Они захватили оружие, изгнали полицию, и создали нечто вроде конфедерации 14 городов-республик. Подобно городским республикам Средневековья они управлялись собраниями жителей (население Саранды, Гирокастры и других восставших городов колебалось между 10-20 тыс. жителей) и выборными муниципальными советами — «комитетами спасения». Об идеях восставших лучше всего свидетельствуют слова, сказанные одним из участников движения. В ответ на вопрос российского журналиста, что же случилось в Албании, он ответил: «просто мы им сделали шоковую терапию наоборот». В 2000 году протестное движение захлестнуло густонаселенную провинцию Алжира — Кабилию. Поводом стало убийство полицией подростка. Сотни тысяч безработных, рабочих и крестьян потребовали прекращения полицейского насилия, вывода из Кабилии армии и полиции, социальных выплат и ликвидации безработицы. Вплоть до выполнения этих требований они вообще отказались вести с правительством какие бы то ни было переговоры. Повстанцы забрасывали бутылками с коктейлем Молотова полицейские участки и офисы политических партий, экспроприировали продовольствие и одежду из частных и государственных складов и магазинов. Восставшие сумели создать новую систему местного самоуправления на основе собраний населения территорий — «Аарш». В 2001 г., после экономического краха в Аргентине, там восстали местные пролетарии. Их действия почти в точности повторяли алжирские. Причем новые органы самоуправления — народные собрания кварталов («барриос») — покрыли значительную часть территории страны.
Но и эти революционные, без кавычек, движения в Албании, Алжире и Аргентине, не смотря на весь свой радикализм и все внешнее сходство (все они продержались от полугода до полутора лет и постепенно сошли на нет) не имели друг с другом никаких контактов и, главное, не проявили друг к другу ни малейшего интереса.
Все дело в том, что информация, проходя сквозь сито современных СМИ, искажается до неузнаваемости. Например, СМИ представляли движение в Кабилии как сепаратистское, что было прямой фальсификацией: сепаратистские лозунги не играли существенной роли в протестах, напротив участники событий уничтожали офисы партий кабальских сепаратистов.
Но дело не только в искажениях. Современный человек более не ориентируется на рассказы, передававшиеся десятилетиями из уст в уста. Он воспринимает мир сквозь призму современных СМИ. Из них он узнает не только то, какие произошли события, но и то, как «цивилизованные» люди должны к ним относится. Он с детства приучен доверять телевизору, что подтверждается многочисленными научными исследованиями. Конечно, телевизионная реальность противоречива. Она сулит золотые горы и обещает в рекламе рай, но реальный мир отнюдь не столь гармоничен. Однако не из чего не следует, что не преуспевший в жизни индивид задумается о том, насколько справедлив мир. Скорее он поставит под вопрос собственное существование — ведь самое страшное в капиталистическом обществе это стать «лузером», неудачником. Для такого лучше всего перестать коптить небо и наложить на себя (вариант: на своих чуть более удачливых сослуживцев) руки. Отсюда и современная эпидемия самоубийств и маниакальных убийств, захлестнувшая планету.
Но дело не сводится и к поголовному доверию. Общество и СМИ приучили людей к тому, что все стремительно меняется. Вещи, которые недавно считались последним писком моды, сегодня признаются (все теми же СМИ!) устаревшими. Новостные сводки приучают не задерживать внимание на каком-то одном событии. Они систематически освещают лишь некоторые темы. Остальные освещаются фрагментарно и эпизодически, либо в принципе не освещаются. В итоге, полагает Зигмунд Бауман, для постсовременного человека и неделя — слишком большой срок. Он не накапливает вообще никакой информации о мире, за исключением узкоспециальной — той, которая имеет отношение к его семье или профессии. Поэтому никакого накопления коллективного опыта сопротивления, никакого суммирования и осмысления событий не происходит. Возможно, умер не только крот Маркса. Умерла или умирает коллективная память человечества. А с ней за компанию умирает сегодня и сама способность к критическому осмыслению реальности.
Но даже наличие современных средств манипулирования сознанием, телекоммуникаций, искажающих восприятие реальности, всего не объясняет. Кроме телевиденья есть еще Интернет. Почему же алжирцы не использовали это средство для получения информации о событиях в Аргентине, и наоборот аргентинцы не попытались напрямую связаться с алжирцами?
Дело в том, что информация в Интернете теряется, как иголка в стоге сена, если только речь не идет о рекламных объявлениях, заполонивших всемирную паутину, превративших ее в огромный виртуальный супермаркет.
И еще одно приходит на ум. Даже в примерах, приведенных Негри, не говоря уж о пролетарских восстаниях в Албании, Алжире и Аргентине, отнюдь не работники постиндустриальной сферы играли ключевую роль, а рабочие традиционных отраслей промышленности, безработные, самозанятые и крестьяне. Больше того. Наиболее радикальные пролетарские движения имели место в наиболее отсталых с точки зрения внедрения постиндустриальных технологий и компьютеров регионах (у повстанцев нищих городов полуаграрной Албании скорее всего не было вообще ни одного компьютера).
Почему это так? Большинство людей в трех указанных регионах — вчерашние крестьяне, либо люди, сохранившие сильные элементы традиционной культуры, хотя бы в том, что касается семейных ценностей. Речь идет о людях, не утратившие древний дух коллективизма, солидарности и взаимопомощи. Кстати, это верно и в отношении палестинцев, китайцев, мексиканских индейцев в Чиапасе и рабочих в Корее. Единственным исключением является Франция, где прошли в 1995 1996 гг. мощные стачки. Но и здесь бастовали рабочие традиционных отраслей индустрии. Остается только заметить, что компьютерные асы, сотрудники высокотехнологического сектора и Голливуда вообще никак себя не проявили с точки зрения защиты своих коллективных интересов. Если они что и продемонстрировали, так это (за исключением хакеров) умение лизать задницу боссам.
Пролетарии — участники социальных движений, не похожи ни на тертых калачей — постиндустриалов, способных любить разве что свой компьютер, ни на закоренелых индивидуалистов в духе «корпорации Я», обитающих Голливуд. Скорее они наследуют менталитет крестьян и заводских рабочих XIX — начала XX вв. — вчерашних выходцев из деревни, не успевших еще как следует «вывариться в фабричном котле».
Вспомним, что Карл Маркс высоко оценил освободительный потенциал русской крестьянской общины. В набросках к письму русской революционерке Вере Засулич Маркс отметил, что возможен переход к социализму (в этом контексте к обществу всеобщего самоуправления) непосредственно от общины, с ее коллективным владением землей и уравнительным землепользованием, минуя капитализм. Но! «Если русская революция станет сигналом для пролетарской революции на Западе, так что обе они будут дополнять друг друга, то нынешнее общинное владение землей в России может послужить отправной точкой для коммунистического развития», — писали К.Маркс и Ф.Энгельс в предисловие к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» (1882 г.). Эта перспектива не была реализована. Европейский промышленный пролетариат так и не встретился с возрожденной в ходе революции русской крестьянской общиной.
Европейская революция 1917-1923 гг была реальностью. Но в ходе нее имели место разрывы между революционными движениями: временные, пространственные и идейные. Общинная революция в России уже в конце 1918 г была ослаблена и частично подавлена большевизмом и другими контрреволюционными силами, а революция в Германии только началась и быстро подпала под контроль государственников и реформистов социал-демократов. Повстанцы Рура в 1920 г, не смотря на лозунги, близкие к наиболее радикальным фракциям русской революции, не могли координировать свои действия с анархистскими крестьянскими повстанцами Алтая и левобережной Украины. Кронштадтцы не могли встретиться даже с участниками воронежского восстания, не то, что с немецкими революционерами. Рабочие-анархисты из Питера и Москвы оказались в меньшинстве в своих городах и на слишком большом расстоянии от повстанцев Махно. Скорее всего, участники самоуправляющихся рабочих, крестьянских и повстанческих движений в разных странах не знали даже о существовании друг друга. Революция, о которой идет речь, революция всеобщего самоуправления, антиавторитарного социализма, могла победить только на целом мировом или, во всяком случае, европейском пространстве. Ее разрозненные очаги были обречены на поражение.
То же самое верно и для современных революционных движений, но верно в устрашающей степени. Общинно-коммунистические, антигосударственные и уравнительные устремления, чувство взаимопомощи, альтруизм и солидарность сегодня куда слабее, а связь между регионами несравненно хуже, чем тогда — не смотря на развитие коммуникаций, а может и благодаря ему. Тогдашние итальянские рабочие во всяком случае услышали голос русских рабочих, нынешние аргентинцы ничего не знали об алжирцах, и не пожелали ничего о них знать!
ОДИН БОЛЬШОЙ СОЮЗ
Особенностью Империи является относительная прозрачность национальных границ для потоков рабочей силы и капитала. По мнению Негри, подобная (хотя и не в точности такая) ситуация сложилась в эпоху Римской Империи, подчинившей себе множество стран в Европе, Азии и Африке. Христианский мыслитель V в. Августин Гиппонский, критически относившийся к порядкам, царящим в империи, отстаивал представление о «двух градах», земном и небесном. В первом царит несовершенство, это наш сегодняшний мир. Второй символизирует братский союз всех людей вне зависимости от цвета кожи и этнической принадлежности.
Реально с Империей можно соперничать лишь на ее же уровне общности, продвигая предлагаемые ею процессы за пределы их нынешних ограничений. Нужно принять этот вызов и научиться мыслить и действовать глобально. Глобализации должна быть противопоставлена контр-глобализация, Империи — контр-Империя.
«В этом отношении мы можем черпать свое вдохновение в идеях Блаженного Августина, в том, как он видел путь противостояния клонившейся к упадку Римской Империи. Ни одно местное сообщество не могло бы здесь преуспеть и стать альтернативой имперскому правлению; только универсальное, вселенское сообщество, собравшее воедино все народы и все языки и давшее им общее обетование, смогло бы этого достичь. Град Божий — всеобщий град чужестранцев, собравшихся вместе, устанавливающих кооперацию… Однако у нашего земного странствия, в отличие от Августина, нет никакой трансцендентной (запредельного.- прим ред.) почвы по другую сторону этого мира; оно есть и остается абсолютно имманентным, присущем нашему миру, посюсторонним. Его непрерывное движение, собирающее чужестранцев в сообщество, делающее этот мир своим домом, оказывается и средствами, и целью…»
С этой точки зрения Индустриальные рабочие мира (ИРМ) есть великий августинианский проект периода современности. В первые десятилетия XX века «бродяги» — как их назвали — организовывали мощные забастовки и восстания по всем Соединенным Штатам — от Лоуренса в Массачусетсе и Патерсона в Нью-Джерси до Эверетта в штате Вашингтон. Беспрестанное движение «Бродяг» было на самом деле непрерывным странствием, создающим новое общество в оболочке старого. «Бродяги» пользовались огромным успехом среди многочисленного и мобильного иммигрантского населения, поскольку они говорили на всех языках этой смешанной рабочей силы.
Две одинаково распространенные истории о происхождении названия «бродяги» иллюстрируют эти две основные характеристики движения, его организационную мобильность и его смешанный этнолингвистический характер: во-первых, предполагается, что слово «бродяга» указывает на отсутствие центра, невозможность предсказать, где в очередной раз начнется выступление ИРМ и какие формы оно примет; и во-вторых, говорят, что их название идет от слов повара-китайца из Сиэтла, ошибочно произносившего IWW как «I Wobbly-Wobbly» (Я бродяга, бродяга- прим. ред.).
Основной чертой ИРМ была универсальность их проекта. Рабочие всех языков и рас по всему миру (хотя фактически они не продвинулись дальше Мексики) и рабочие всех профессий должны собраться в «Один Большой Союз».
Впрочем, одного этого мало для того, чтобы очутиться в новой реальности, по ту сторону собственности, наемного труда и государства. Нужно еще осознавать, видеть саму эту перспективу. Желать ее.
«Пролетариям нечего терять, поэтому им принадлежит весь мир», полагал Маркс. «Весь мир принадлежит бродягам, — утверждает Негри — потому, что из абсолютной материальной и духовной нищеты им открывается тотальность мироздания. Не будучи ни к чему привязаны, они могут объявить своей родиной лишь весь мир». Эта апофатическая логика христианских мистиков, только переведенная в план посюстороннего, отчищенная от мистицизма.
Но до сих пор формула Маркса описывала ситуацию лишь отчасти. Маркс, а вслед за ним и Негри не замечают следующее обстоятельство: рабочие и крестьяне, конечно восставали от отчаянья, но они тем больше оказывались способны к самоуправлению, автономии, диалогу друг с другом, чем сильнее были в них традиционные общинные качества, унаследованные из прошлого. А еще потому, что они знали, помнили: капитализм не вечен, он не всегда был, и, следовательно, не всегда будет. Они были способны творить новый мир потому, что хранили знания о старом. В эпоху поздней современности этих знаний и опыта больше нет. Что же остается?
«Пролить свет на будущее коммунистической борьбы могла бы одна старинная легенда — о Святом Франциске Ассизском. Вспомним его деяния. Чтобы победить нищету масс, он принял ее как данность и открыл в ней… силу нового общества. Борец-коммунист делает то же самое: он видит в нынешнем положении масс условие их невероятного богатства. Франциск, в противоположность зарождающемуся капитализму, отверг любую инструментальную дисциплину, а в противоположность умерщвлению плоти (в нищете и смиренном согласии с существующим порядком) он проповедовал счастливую жизнь со всеми радостями природы и естества, со зверями, сестрицей-луной и братом-солнцем, с несчастными и измученными людьми, объединившимися против сил власти и разрушения. В период постсовременности мы снова оказываемся в тех же условиях, что и Франциск, противопоставляя убожеству власти радость бытия.»
