Архив метки: крестьяне

Михаил Магид

ЛЕВАКИ

 

Средь всплесков яростных стихии одичалой

Я был, как детский мозг, глух ко всему вокруг.

Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала,

Такая кутерьма могла присниться вдруг.

Мой пробужденья час благословляли грозы,

Я легче пробки в пляс пускался на волнах,

С чьей влагою навек слились людские слезы,

И не было во мне тоски о маяках (…)

Я больше не могу, о воды океана,

Вслед за торговыми судами плыть опять,

Со спесью вымпелов встречаться постоянно

Иль мимо каторжных баркасов проплывать.

 

А.Рембо Пьяный Корабль

 

…Зачем тревожить тени тех, кто давно оставил этот мир? Мы задаем ушедшим, сгинувшим поколениям вопросы, которые стоят перед нами сегодня. Получим ли ответы?

ТРУДОВАЯ ЛИЧНОСТЬ

 

В решениях Учредительной конференции Союза Социалистов-Революционеров Максималистов говорилось: «Краеугольным камнем социально-философской сущности максимализма является трудовая личность, стремление которой к всестороннему и полному развитию своих сил и способностей нещадно подавляется буржуазным строем. Трудовая личность есть самоцель».

 

Краеугольным камнем максималистской программы, а также сердцевиной всех программ всех леворадикальных сил русской революции — максималистов, левых эсеров и анархистов – был трудящийся индивид. Ибо свободного общества несть без свободного человека. Если личность подавляется, то община превращается в стадо. Ее члены еще могут развить в себе какое-то одно качество, нужное общине, но только путем разрушения и подавления всех остальных. Личность, подчиненная обществу полностью и целиком, стесненная со всех сторон ради общего блага, лишенная всякой самостоятельности, самобытности и умения при случае сказать обществу — нет, со временем превращается, по выражению учителя максималистов Н.К.Михайловского в большой палец ноги. Человек, например, — земледелец. Или — воин. Но не личность, простирающая свои интересы на все, во все вникающая, все подвергающая сомнению или критике. Он — то, что он делает, он — его профессия, его ремесло, его место в обществе. Но не личность, способная вместе с другими управлять этим обществом и самим собой, в конечном итоге. Кроме того, над такой общиной, состоящей из больших пальцев обычно всегда возвышаются правители – те, кто все же сумел подняться над унылой приземленностью полускотского существования. Такими были, например, спартанцы, — прекрасные воины, более ничего не умевшие и их вожди-стратеги (геронты и эфоры) сурово правившие большинством, опираясь на авторитет, более широкие, чем у других, представления о вещах и… предсказания звезд. Напротив, афинская гражданская община (при всей своей противоречивой сложности) умела соблюсти баланс между индивидуальной свободой и гражданской ответственностью. Не случайно этот крошечный коллектив в тридцать тысяч человек за два столетия подарил миру десятки гениев, поднял культуру на недосягаемую высоту, заложил основы всей европейской мысли на 2 тысячи лет вперед. Во главе движения — за радикальную демократию, полную свободу индивидуальных мнений и критики стоял военно-морской порт Пирей — афинский Кронштадт…

 

Да разве общество состоит не из отдельных людей? А если это так, что за абстракция – «общее благо», которое защищают сторонники тоталитарных идей — марксисты и им подобные? Оказывается, все огромные усилия всех революций — только ради того, чтобы воплотить в жизнь убогий, конформистский идеал, превратить общество какое-то «коллективистское» стадо баранов, где личность подавляется! Какое же это благо, частное или общее, если каждый подавлен, стеснен другими, обязан разделять вкусы и навыки других, их убеждения и интересы? Разве могут такие жалкие существа, какие-то люди-термиты управлять своей жизнью сами? Что это за таинственная сущность – «благо других», если все конкретные человеческие существа несчастны, подавлены и замордованы?

 

Верно, конечно, и вот что: без диалога и поисков взаимопонимания, без солидарности с другими — твоими конкретными товарищами по общине — личность превращается в монстра, одержимого манией величия пополам с комплексом неполноценности. Это существо утверждает себя в конкурентной борьбе с другими. Оно не знает ни сострадания, ни сочувствия, лишено способности понимать других, и знает только удовлетворение своих амбиций. Это любимый архитипический персонаж современных США — маниакальный убийца. Солидарность же невозможна в обществе, разделенном на классы, где одни принимают решения об управлении производством и государством, о перераспределении произведенных благ, а другие обязаны подчиняться управленцам, довольствуясь компенсацией за свое рабство в виде зарплаты. Или, вернее, солидарность возможна, но только между угнетенными (солидарность с угнетателем — это половое извращение под названием «мазохизм»). Солидарность станет полнокровной тогда, когда будет уничтожено само угнетение, унизительное для человека разделение общества на классы. Когда все получат возможность через институты самоуправления контролировать производство и распределение благ, общественный быт, законодательство и т.д. Когда на место конкурентной борьбе придет содружество индивидов, коллективно управляющих вещами и свободно критикующих все, что достойно критики. Именно такой смысл вкладывали левые эсеры и максималисты в такие понятия, как «федеративная самоуправляющаяся республика Советов» или «Трудовая республика» — их цель, общественный идеал. Только в системе всеобщего самоуправления личность становится по-настоящему свободной.

 

Как только мы признаем право личности на свободное развитие, на свободную критику всего и вся — порядков, быта, господствующих убеждений и т.д. (при необходимости поисков согласия с другими), так немедленно видим и возможность свободной личности или группы таких личностей влиять на ход истории. Тогда безличная история прекращает свое течение, или, во всяком случае, отступает, законы истории ломаются, им на смену идет свободное самоопределение. Так полагал учитель максималистов русский социолог Н.К.Михайловский и сами максималисты и левые эсеры. Для воплощения этого, однако недостаточно недовольства своим экономическим положением, необходима страстная, поистине религиозная вера в свои человеческие права, в справедливость и равенство. «Великие революции — всегда религиозные революции. Они борются за правду, а не за хлеб. Их меч — не меч раба, восстающего против господ, а меч «Бога и Гедеона»», — писал максималист Энгельгардт, вторя словам Михаила Бакунина: «Нищеты с отчаянием мало, чтобы возбудить социальную революцию. Они способны произвести… местные бунты, но недостаточны, чтобы поднять целые народные массы. Для этого необходим еще и общенародный идеал, вырабатывающийся всегда исторически из глубины народного инстинкта, воспитанного, расширенного и освященного рядом знаменательных происшествий, тяжелых и горьких опытов, нужно общее представление о своем праве и глубокая, страстная, можно сказать, религиозная вера в это право. Когда такой идеал и такая вера в народе встречаются вместе с нищетою, доводящей его до отчаяния, тогда Социальная Революция неотвратима, близка, и никакая сила не может ей воспрепятствовать».

СПОРЫ

 

Вот почему неприемлем оказался для максималистов и левых эсеров большевизм. Только они это поняли не сразу, в 1917 г. активно сотрудничали с большевиками, а многие и в начале 20-х продолжали считать большевиков своими товарищами, хоть и заблуждающимися. Иванов-Разумник, один из крупнейших теоретиков леворадикального народничества, член ЦК ПЛСР (партии левых социалистов революционеров), прошедший крестный путь в советских концлагерях, сокрушается: «Как мог я, посвятивший столько лет борьбе с марксистами, как мог принять в 1917г. сотрудничество с марксистами?» Социал-демократ Суханов в своих «Записках о революции» отмечает, что Ленина (которого Суханов знал много лет) никогда не интересовала демократия советов сама по себе. Советы ему нужны были лишь как орудие для того, чтобы прийти к власти.

 

Советы были органами самоуправления, куда сплоченные коллективы (трудовые коллективы заводов и фабрик, сельские общины) посылали делегатов с наказам поддерживать те или иные вещи (и могли отозвать делегатов в любой момент, как только сочли бы, что делегаты нарушают наказ).

 

Как же сами большевики смотрели на Советы? Ленин в своих работах написанных до и после Октября – «Что делать», «Детская болезнь левизны в коммунизме» и т.д. — подчеркивал жесткий авторитарный принцип отношений между беспартийной массой и авангардной партией. Масса, сама по себе, способна, якобы, лишь на тред-юнионизм (т.е. на требования увеличения зарплаты и улучшения условий труда). Она должна быть руководима и направляема партией, якобы владеющей абсолютной политической и философской истиной. Фабричные рабочие, как, тем не менее, самый прогрессивный отряд «массы» ведут за собой и оформляют крестьянство, рабочих оформляет партия, партию – вожди. В итоге выстраивается какая-то феодальная пирамида власти и подчинения.

 

Почти сразу же, когда цель была достигнута, большевики отбросили советскую власть. Бросая в массы популярные, левонароднические максималистско-анархистские лозунги: «Власть – Советам», «Земля – крестьянской общине», «Фабрики – рабочим», — большевики смогли перехватить инициативу у максималистов и анархистов.

 

Правый эсер Виктор Чернов правильно отмечает, что максималисты влюбились в Советы уже в 1905-1906 г, но неправильно ставит знак равенства между максимализмом и большевизмом. Разница между этими двумя течения огромная. Это разница между сторонниками самоорганизации и популистами, рассматривающими институты самоорганизации как трамплин для прыжка во власть. Как отмечает в 1919 г. в докладе ВЦИКу, СНК и ЦК РКП (б) председатель Высшей военной инспекции Н.И. Подвойский: «Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значение, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд [Как они посмели!] Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы, они естественно должны были разойтись с нашей теорией и практикой». Все сказано предельно ясно. Осталось, правда, непонятно, что такое «Созидательная полоса» — очевидно, продразверстка и национализация, т.е. ограбление крестьянства и развал промышленности… Здесь коренное различие между максималистско-левоэсеровско-анархистскими элементами и большевизмом.

 

Левоэсеровско-максималистско-анархисткая составляющая русской революции из одна из наиболее мощных в ней. Но, в сущности, идеи леваков были лишь оформлением, кристаллизацией того, к чему долго, упорно, окольными тропами шло народное сознание. Общинное крестьянство нуждалось в земле, чтобы жить и работать на ней не по законам конкуренции, а в братском содружестве.

 

Позиция крестьянства в 1919-1921гг. была радикально-общинной, а не (как утверждают апологеты большевизма) контрреволюционно-буржуазной. Разумеется крестьянство выступала против продразверстки — насильственного изъятия у него хлеба большевиками. В этот период большевистская власть стремительно превращалась в мафиозно-террористическую структуру. Наложив лапу на городскую промышленность, большевистское государство этим не ограничилось и послало отряды вооруженных наемников из числа разоренных экономическим кризисом рабочих и городских уголовников в деревню. Конфискуя все продовольствие, большевистские власти гнали его через сеть спекулянтов на рынок по удесятеренным ценам. А крышевало торговцев могущественное ЧК, имевшее свою долю (и немалую) в предприятии. И горе тем крестьянам, которые помимо этой мафиозной системы, пытались выменять добытое своим трудом на изделие городской промышленности — плуг или мануфактуру.

 

Не за свободную торговлю в современном стихийно-рыночном смысле слова, выступали крестьяне-повстанцы, а за отмену мафиозно-спекулянтской монополии большевиков и за прямой обмен с городом через кооперативы. Такова была программа крупнейших крестьянских восстаний.

 

Позиция крестьянства просто не могла быть «буржуазной и рыночной» — как её пытались представить большевики. Дело в том, что к этому времени сельская буржуазия (частные владельцы земли, использовавшие наемный труд и дававшие своим соседям деньги в рост) практически исчезла, а традиционная община была восстановлена и консолидирована. Причины этого две. Продразверстка по иронии судьбы не вызвала в деревне классовую войну (в долговременной перспективе), а уничтожила в ней классы. После того как продотряды ограбили практически всех и все вынесли подчистую, богатых не осталось, только бедные, но бедные, имевшие самоуправление — традиционный сельский сход и опыт вооруженной борьбы, приобретенный в первую мировую войну. Вторая причина- уравнительные переделы земли. Они стали результатом раскулачивания — первого и последнего настоящего раскулачивания в истории России (с лета 1917, по осень 1918). Тогда земли были изъяты не только у помещиков, но и у крестьян — столыпинских частных собственников, мироедов (т.е. разрушителей «мира» крестьянской общины) и переделены общиной. Уравнительные переделы продолжались долго и дело шло медленно, но в общем, по оценке Ф. Дзержинского, к 1921г. деревня стала практически однородной в социальном плане. В итоге, как отмечали большевистские комиссары сельсовет даже моста не мог починить без одобрения крестьянского схода. Настоящей буржуазией этого периода были не нищие общинные крестьяне, коллективно владевшие землей, а спекулянты, имевшие монополию на продажу продовольствия, да их покровители из Органов с «холодной головой, горячим сердцем» и очень чистыми руками (ревизор Наркомата госконтроля Б. Майзель докладывал Ленину в 1920 г, что органы ВЧК повсюду вступают в соглашения со спекулянтами и что многие обыски и аресты осуществляются ими исключительно в целях наживы — такая большевистская форма рэкета). Впрочем, этими мерами политика большевиков не ограничилась. Вокруг промышленных предприятий, расположенных в сельской местности, в больших поместьях стали создаваться совхозы — государственные предприятия под началом бывших помещиков или капиталистов вместе с новыми «коммунистическими» комиссарами, на которых крестьяне вынуждены были вкалывать от зари до зари под дулами винтовок. Фактически это было новое издание крепостного рабства.

КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ ИДЕИ

 

Близкая левакам перспектива свободного строя всеобщего самоуправления, в массах была смутно осознаваема и затемнена различными идеями иного плана, а также мифами, присущими народному сознанию. Так, русское крестьянство постепенно превращалось в “класс для себя”, вырабатывало на крестьянских съездах собственную корпоративную общинно-уравнительную программу. Вопреки мнению марксистских историков, крестьянские съезды 1906г. (как отмечает ведущий современный специалист по крестьянскому вопросу в России американец Теодор Шанин) вовсе не были подконтрольны партийной интеллигенции и даже сельской беспартийной интеллигенции. Отношение к интеллигентам и партиям было доброжелательным, но настороженным. Наибольшей популярностью пользовались беспартийные крестьяне. Ссылками на Евангелие, притчи и древние традиции они оправдывали необходимость “черного передела” (безвозмездной передачи помещичьей и государственной земли в пользование сельской общине, с регулярными выравнивающими переделами), местного самоуправления и судопроизводства (сельским сходом и его избранниками), изгнания из села государственных чиновников. Но в то же время крестьянство сохраняло присущие ему мифы, например своего рода латентный монархизм. И это, зачастую, приводило к тому, что на место монархии ставились партии и вожди.

 

То же самое относится и к городским рабочим, или матросам. Матросы и рабочие в Питере и Кронштадте продемонстрировали в период 1917-1921гг. удивительные способности к самоорганизации и самостоятельному политическому действию, опровергнув ленинскую догму об их неистребимом тред-юнионизме. Именно простыми людьми были созданы органы рабочего контроля (фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы)), Советы. Обращенные в фабричных рабочих крестьяне были особой силой. Они были, по замечанию американского анархиста Мюррея Букчина, разозлены утратой общинной автономии, они хотели вернуть мир общинной солидарности и ремесла, но уже на иной, индустриальной основе. Именно эти крестьяне в первом поколении сделались становым хребтом русской, испанской и многих других революций. Не “вываривание в фабричном котле”, как ошибочно полагал Маркс, а память об общинном содружестве и самоуправлении толкала их на революцию (современные рабочие, утратившие эту память, вследствие длительного вываривания в фабричном котле, сильно уступают в этом отношении своим предшественникам). В памяти этих рабочих еще жило воспоминание об иных (впрочем, стесненных, но стесненных по-иному) условиях жизни. Капитализм, с его крупными фабриками, наемным рабством и машинным насилием против человека, возникал на их глазах. Он не был в их понимании незыблемой реальностью, как для современного наемного раба. А раз так, то почему бы не попробовать сломать машину принуждения и наемничества, поставив на ее место иные, основанные на солидарности и самоуправлении, общественные отношения? Но, к сожалению, идеи эти были смутны, несли на себе отпечаток прошлого, азиатского самодержавного рабства и покорности. Да и потом трудно самим наладить управление такой сложной машиной, как современное предприятие, а тем более отрасль, а тем более страна! Не проще ли передать управление в руки «народных избранников» — принадлежащих к той или иной социалистической партии?

 

Даже восставшие против большевистского комиссародержавия кронштадские матросы, до самого последнего момента, по воспоминаниям анархиста Александра Беркмана, не подвергали критике Ленина в своей газете. Они полагали, что он, может быть «не знает всей правды о происходящем», а когда узнает, то их поддержит.

 

Все же резолюции Временного Революционного Комитета (ВРК), как и сама программа кронштадтских повстанцев выдержаны в левоэсеровско-максималистско-анархистском духе. Левоэсеровско-максималистский характер восстания признавали и чекисты. Де-факто кронштадтский ВРК и был тем самым вольным Советом, за который выступали максималисты. Почти весь его состав был беспартийным. Подавляющее большинство делегатов сочувствовало идеям анархистов, максималистов или левых эсеров. Все основные решения принимались путем консультаций с собраниями населения (после голосования в ВРК делегаты направлялись в свои округа и там обсуждали принятые решения с собраниями населения). И это в условиях отчаянной вооруженной борьбы, когда даже и самый убежденный анархист-теоретик признал бы допустимость большей централизации! Все продовольственные запасы в городе были разделены между населением и матросами, торговля отменена.

 

Левоэсеровско-максималистские идеи разделялись (смутно и стихийно) и крупнейшими антибольшевистскими восстаниями крестьян — западно-сибирским, чапанным и рядом других.

РАЗРЫВ С БОЛЬШЕВИЗМОМ

 

В полемике с большевизмом леворадикальные элементы осознали свое коренное отличие от него. Разрыв этих элементов с большевизмом был фактором осознания своего положения в русской революции, как противовеса белой и красной контрреволюции. Причем история показала, что большевистский авторитарный популизм был намного опаснее белой реакции. Значит, правы были именно те «левейшие» активисты, из анархистов Подполья, максималистов и левых эсеров, что организовывали антибольшевистские восстания и партизанские операции против красных.

 

Показателен следующий момент. В начале 1919 г. самарский максималист Дорогойченко заявляет о том, что никакой альтернативы большевистской составляющей революционного движения не видит и вступает в РКП. А всего через два месяца, в первых числах марта, в самарской и симбирской губерниях вспыхивает крупнейшее в истории России антибольшевистское крестьянское восстание — Чепанное (приблизительно 200.000. участников) — под лозунгами Октября: власть — Советам, земля — общине, фабрики – трудовым коллективам. Рабочие Ставрополя присоединяются к крестьянам-повстанцам, стихийно возникает синдикально-советская самоуправляемая республика, та самая трудовая республика, за которую борются максималисты и левые эсеры. Восстание носит, по словам чекистов отчетливый левоэсеровский характер. Но вот поразительный и прискорбный факт — среди повстанцев не было ни одного максималиста или левого эсера. Вот другой прискорбный факт: у всей огромной крестьянской армии вооружение — пики да топоры, да тысяча винтовок, да пара пулеметов на всех. Конечно большевистские каратели, до зубов вооруженные, громят эту армию. Ах, как нужны были здесь запасы оружия, создававшиеся левоэсеровскими и максималистскими дружинами в 1918 для борьбы с контрреволюционерами! Где же это оружие? Отдано той самой красной армии, которая теперь расстреливает крестьян из этих же пулеметов. Или захвачено силой большевиками еще в 1918г., когда у леваков не хватило решимости стрелять в «товарищей» большевиков и они предпочли сформировать анархо-левоэсеровско-максимальные дружины и отправится воевать с белыми. Где, кстати, левоэсеровские и максималистские боевики? Они в Красной армии, в первых (в истории) диверсионно-штурмовых отрядах «спецназа» — из этой среды вышел левый эсер Наум Эйтингон, будущий знаменитый руководитель советской разведки, организовавший в 1940г. (Так поздно! Надо было на 20 лет раньше!) убийство Троцкого. Где левоэсеровские пропагандисты, максималистские ораторы, анархистские бунтари-активисты? Они частью в подполье, частью в большевистских тюрьмах или в РКП, которой «не видят альтернативы».

 

Левые эсеры только после событий 6 июля и разрыва с большевиками создали полноценную программу и стратегию, основанную на советском федерализме и идеях синдикально-кооперативной федерации. Ее авторы – Чижиков, Штейнберг, Трутовский и др. Фабрично-заводские комитеты возьмут на себя управление предприятиями. Союзы фабрично-заводских комитетов самоуправления объединятся в ассоциации (синдикаты) и возьмут на себя управление промышленностью. Через сеть потребительских кооперативов будет осуществляться выявление потребностей населения, заказы производителям на необходимые обществу вещи, распределение произведенной продукции. Советы будут сформированы исключительно делегатами от городских предприятий и крестьянских общин, партии не должны руководить Советами. Советы будут обязаны выполнять наказы, данные им их трудовыми коллективами, причем последние смогут в любой момент заменить избранного делегата, если сочтут, что он действует неправильно. Советы будут принимать решения политического и законодательного характера, но не экономического (необходимо раздробить единый монолитный кулак власти Советов, представляющий угрозу свободе личности и общества). Возникнет новое трудовое право. Будут сформированы специальные экономические советы — делегатами от синдикатов и кооперативов — именно там будут согласовываться интересы производства и потребления.

 

Федерализм, широкая автономия местных Советов станет залогом спонтанного развития регионов и нацменьшинств. Левоэсеровскими или близкими к ним активистами (Михаил Шелонин, Яков Браун, Надежда Брюллова-Шаскольская) разрабатывалась программа трудового национально-экстерриториального самоуправления — федерации этнических групп на основе вольного труда. Это альтернатива националистической ленинской идее «национально-государственного самоопределения». Села и города, а также любые территории с компактным проживанием того или иного народа получат широкую автономию в рамках общей федерации. Наряду с общесоветскими органами самоуправления пусть существуют, и разделяют с ними власть — национально-территориальные. Национальные советы трудящихся займутся развитием социально-культурных институтов своих этносов — организацией школ, изданием книг, просветительской литературы и прочим.

 

Вокруг левых эсеров группируется революционная часть интеллигенции — Есенин, Блок, Белый, Иванов-Разумник и сотни других, менее известных людей. При активном участии ПЛСР создана знаменитая ВОЛЬФИЛА — вольная философская ассоциация, объединившая все оппозиционные большевикам леворадикально-интеллигентские силы.

 

В яростной полемике с большевиками ПЛСР приходит к идее чистой советской власти неподконтрольной партия. Последние должны лишь выступать идейным вдохновителем или катализатором народного самоуправления, но не заменять его собой. Как тут не вспомнить слова лидера левых эсеров Марии Спиридоновой, сказанные в письме к Центральному Комитету партии большевиков: «…Своим циничным отношением к власти советов вы поставили себя в лагерь мятежников против Советской власти…, своими разгонами съездов и Советов и безнаказанным произволом назначенцев-большевиков. Власть Советов, это, при всей своей хаотичности, большая и лучшая выборность, чем всякие думы и земства. Власть советов — аппарат самоуправления трудовых масс, чутко отражающий их волю, настроения и нужды. И когда каждая фабрика, каждый завод и село имели право через перевыборы своего советского делегата… защищать себя в общем и частном смысле, это действительно было самоуправление. Всякий произвол и насилие, всякие грехи, естественные при попытках массы управлять и управляться, легко излечимы, так как принцип не ограниченной никаким временем выборности и власти населения над своим избранником даст возможность исправить своего делегата радикально, заменив его честнейшим и лучшим, известным по всему селу и заводу. И когда трудовой народ колотит своего советского делегата за обман и воровство, так этому делегату и надо, хотя бы он и был большевик, и то, что в защиту таких негодяев вы посылаете на деревню артиллерию…, доказывает что вы не принимаете принципа власти трудящихся, или не признаете ее. И когда мужик разгоняет и убивает насильников-назначенцев — это… народная самозащита от нарушения прав, от гнета и насилия. Для того, чтобы Советская власть была барометрична, чутка и спаяна с народом, нужна беспредельная свобода выборов, игра стихий народных, и тогда-то и родится творчество, новая жизнь, живое устроение и борьба. И только тогда массы будут чувствовать, что все происходящее — их дело, а не чужое. Что они сами — творцы своей судьбы, а не кто-то их опекает и благотворит…»

 

Но… поздно, поздно! Сколько сил растрачено на вооруженную борьбу, где леваки в первых рядах, чтобы принять в грудь пулю от белых, а в спину — от красных. Так, подло, в спину, застрелен крупнейший левоэсеровский полевой командир Киквидзе, так погибли отборные махновские части в Крыму (вместе с большевиками штурмовавшие белогвардейские укрепления) в предательской большевистской ловушке. Да и по некоторым, впрочем, непроверенным данным, от рук «своих» большевиков принял смерть близкий к анархистам легендарный Чапаев. Сколько сил затрачено на бесплодные споры — считать большевиков товарищами или все же нет. Упущено, потеряно безвозвратно время. Лучше ли теперь попытаться сохранить хоть что-то в условиях страшной диктатуры, в надежде на перемены, как Спиридонова и многие другие, убитые много позже в 30-е в большевистских концлагерях? Или погибнуть, как левый эсер, Донат Черепанов, университетский профессор, организовавший взрыв горкома РКП в Леонтьевском переулке в 1919г.(пред смертью он сказал чекистам: «Только об одном жалею, что ваши люди напали на меня сзади и я не смог в них стрелять»)?

 

Спадает вал народного недовольства. Он сбит победами большевистских карателей над почти безоружными крестьянами-повстанцами и подачками этим крестьянам в виде НЭПа. Страна замирает в тисках новой диктатуры… надолго… не навсегда ли? Вот уж и большевиков давно нет, да на их месте другая диктатура, не лучше той, да население на миллион человек в год сокращается, от недоедания и болезней, а народ все безмолвствует… не сломана ли его способность к сопротивлению навсегда, безвозвратно, а с ней и витальность, интерес к жизни, сила и разум? Не заселят ли в таком случае территорию России иные, более жизнеспособные народы, не разучившиеся сопротивляться, радоваться жизни, думать?

НАЧАЛО НАЧАЛ

…Революция — ужасный и прекрасный процесс. Революция — попытка самых обычных людей управлять своей жизнью, иначе говоря, сознательно творить историю. И потому она, революция, исполнена смысла и красоты. Вся поверхностная кутерьма, все ужасы революции, ее безумства и ее поражения, не должны заслонить ее подлинный смысл. И тех, кто шел к этому смыслу, ошибаясь и страдая. Архипелаги звезд я видел, видел земли,

Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл…

Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля,

Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил?

 

А.Рембо

 

1.Стариков Е.В. «Политическая борьба в Поволжье: Левые социалисты в 1917-1918 гг.»

 

2. С.А. Павлюченков. Крестьянский Брест.

 

3. С.А. Павлюченков Военный коммунизм: Власть и массы. РКТ-ИСТОРИЯ

 

4. Союз эсеров-максималистов. Документы и Публицистика. РОССПЭН.

 

5. Партия левых социалистов-революционеров Документы и публицистика. РОССПЭН.

 

6. Анархисты. Документы и материалы. РОССПЭН

 

7. С.Л.Бехтерев Эсеро-максималистское движение в Удмуртии. УрО. РАН.

 

8.Крестьянское движение в Поволжье 1919-1922 гг. Документы и материалы. РОССПЭН.

 

9. Кронштадт 1921. Документы. Международный фонд. Демократия.

Михаил Магид

РАЗРУШИТЬ МИР

Столыпинская земельная реформа и русская община

ОБЩИНА В КОНЦЕ XIX — НАЧАЛЕ XX ВВ.

 

Слово «мир» имеет в русском языке несколько значений: космос, вселенная; порядок, покой, противоположность войне; общество, крестьянская община. В последнем значении слово это редко употребляется сегодня. Разве что мы хотим сказать: действие совершается коллективно, дружно, слажено — «всем миром». А прежде были сотни поговорок, подчеркивающих исключительное значение общины как основы быта, нравственности, миропорядка… Зато в последнее время много говорят о «великом русском реформаторе» начала XX столетия, председателе Совета министров 1906-1911 гг, Петре Аркадьевиче Столыпине. Он пытался осуществить земельную реформу, разрушить общину и ввести частную собственность на землю. Кроме того, о Столыпине говорят, что он увеличил мощь российской державы и противостоял революционерам. Часто цитируются его слова, обращенные к оппозиции: «Вам нужны великие потрясения, а нам — Великая Россия». Менее известны другие слова, сказанные Львом Николаевичем Толстым в письме Столыпину от 26 июня 1907 г. :»Как не может существовать права одного человека владеть другим (рабство) так не может существовать права одного, какого бы то ни было человека… владеть землей как собственностью. Земля — достояние всех, и все люди имеют право пользоваться ею… Дорога, по которой Вы, к сожалению, идете — дорога злых дел, дурной славы, и, главное, греха.»

 

В царской России крестьянин экономически и юридически зависел от общины, сельского общества. Так отход на заработки был обусловлен согласием мира и требовал соблюдения массы формальностей, связанных с получением паспорта (этот порядок будет отменен после революции 1905-1907 гг.). Будучи носителем государственной власти, община, через выборных должностных лиц контролировалась местными властями и, в свою очередь, контролировала своих обитателей, следила за порядком. Однако, община не была изобретением реформаторов и далеко не всегда выступала в роли послушного их орудия. Она существовала в России на протяжение многих веков. А в годы, предшествовавшие реформам 1861 г. общины подняли крестьянские восстания по всей стране. Реформаторы просто попытались встроить сельское общество в модернизированную государственную систему. В политическом плане община должна была служить средством стабилизации режима и его опорой, оплотом консерватизма, средством сохранения и культивирования традиционных ценностей, включая и православную веру. В экономическом плане она должна была сохранить важнейший слой мелких производителей, дававших около половины сельскохозяйственной продукции, обеспечить рабочей силой поместья, обеспечить путем круговой поруки поступление в казну выкупных платежей (их отменили лишь после революции 1905 -1907 гг.) и налогов. В социальном отношении ей следовало с помощью регулярных выравнивающих переделов земли, предотвратить расслоение общество на богатых и бедных, не допустить пролетаризации, появления безземельных и бездомных. А коллективные запашки на общинных землях были призваны предотвратить последствия голода и неурожая. Еще раз повторим: все эти механизмы не были изобретены государством, оно лишь попыталось их использовать.

 

Распределялась земля в общине между семьями обычно в соответствии с трудовой нормой (каждой семье столько, сколько она могла обработать), либо потребительной нормой, по числу едаков (столько, сколько необходимо, чтобы прокормить всех едаков в данной семье). Хотя надел закреплялся за семьей, управлять им мог только глава семейства. Этот порядок закреплял власть за старшим поколением мужчин. (Спустя много лет данным обстоятельством воспользуются для подрыва влияния общины, и не безуспешного, большевики. Они направят на верхушку общинного самоуправления праведный гнев бесправных обитателей сельского мира — молодежи). Стремление к уравнительности приводило к частым земельным переделам и к тому, что наделы дробились на полосы, в соответствие с качеством и месторасположением земли. В трудные годы полосы плодородной земли нарезались в пользу менее зажиточных семей.

 

В социально-экономическом плане община совершала колебательные движения. Приватизационные тенденции набирали силу, уступая затем коллективистским и наоборот. Своего рода маятник, раскачать который сверх меры было суждено реформам Столыпина. В 60-70е годы XIX столетия редко предпринимались переделы земли. Окреп и укрепился, за счет сосредоточения в одних руках больших наделов и так же благодаря ростовщичеству, слой зажиточного крестьянства, кулаков. В это время, отмечал российский исследователь И. Прыжов, общины подпадают под контроль кулачества.

 

Однако, ряд обстоятельств заставил крестьян, особенно в черноземной полосе, вновь прибегнуть к активизации переделов земли. Демографические взрывы 80х-90х, аграрный кризис, рост арендных цен, учащение земельных наделов и т.п. привели к оживленной передельной практике, еще больше усилившей чересполосицу.

 

Любопытно, что и в политическом плане община была подобна маятнику: то лояльна правительству, то наоборот, поднималась на восстания.

 

Надежды правительства, видевшего в общине опору официального православия, тоже не оправдались. В конце XIX — начале XX вв. веков в деревне шел бурный процесс религиозной реформации. По некоторым данным около 20 миллионов крестьян, четверть всего сельского населения, симпатизировали различным сектам. Последние бросили вызов лицемерной, коррумпированной, всегда лояльной правительству церкви.

 

Власть внутри общины принадлежала собранию взрослых мужчин, как и в античном полисе. И так же, как и в полисе, стесняла активность наиболее предприимчивых слоев деревни. Решающим доводом схода часто становилась формула: «наши деды делали так». Показательна жалоба одного крестьянина: «Каждый крестьянин не то делает с землей, что хочет, а то, что говорит мир. У крестьян заведен порядок: начинать работу вместе, пахать, навоз возить, косить, жать, так что одному не дают какую-либо работу сделать… Я посеял бы на своей ниве клевер и пользовался бы им три года, на паровом поле я посеял бы весной, до сеянья ржи, вику, вику снял бы и посеял рожь. Я исправил бы землю и пользовался бы кормом, но прочие члены общины не согласны. Крот портит луга, я исправил бы их, а прочие говорят, что им некогда: ладно и так. На низких местах поля нужно прокопать канавы во избежание отмочек, — говорят: «Наши отцы не копали, и мы не будем»".

 

Община не тормозила в принципе развитие сельского хозяйства. Просто его темпы были медленными. Так в XIX столетии сельское общество активно способствовала развитию и внедрению системы трехполья, травосеянья, многопольных севооборотов и т.д. Община долго колебалась, прежде чем принять новшества, порой отвергала их, но, согласившись с ними, решительно проводила их в жизнь коллективными усилиями. Может быть, это и есть оптимальная формула прогресса? В победившем варианте реальности наоборот постоянно происходят сверхбыстрые изменения в области господствующих технологий, и мы уже знаем, что это ведет к социальным и экологическим кризисам.

 

Автор приведенного выше письма ничего не знал о судьбе крестьян в тех странах, где победили индивидуалистические, приватизационные тенденции, и о судьбе своих собственных потомков в России начала XXI столетия. Он не знал о том, что большая часть его коллег за границей, приватизировавших землю, уже давным-давно разорились в конкурентной борьбе и, потеряв и землю, и остатки воли, ушли работать на фабрики, по 14 часов в день, в качестве наемных рабов. Он не верил, что экономическая свобода в 90% случаев кончается разорением и обездолением (пролетаризацией). Он и в страшном сне не мог бы представить себе, что его потомки, получив через 100 лет желанную «экономическую свободу», окажутся настолько замордованы ею, что предпочтут или бежать в города сломя голову или спиться от безысходности. Он не понимал, что у индивида, включенного в общину, был по крайней мере шанс убедить сход, состоявший из таких же как он, равных ему и близких людей, в своей правоте. Тогда как у одинокого, конкурирующего со своими соседями крестьянина не будет возможности убедить в своей правоте ни правительство, которое вольно взять с него любые налоги а потом еще засадить в тюрьму для острастки, ни крупный банк, которому он должен деньги, ни бандитов, приехавших его грабить. Он не осознавал, что экономическая свобода при капитализме — всего лишь обман, мираж, за которым скрывается разорение большей части мелких производителей или их тотальная зависимость от крупных компаний и мощного государства, наемное рабство, насквозь продажная жизнь, полная несвободы, насилия и унижений. Он не чувствовал, что «экономическая свобода» — свобода конкурировать с другими и разорять их — безнравственная и подлая свобода, сродни свободе грабить и убивать прохожих в темном переулке, и что за такую низость придется платить. Наконец, он не видел, что община оказывалась незаменимой в экстремальных условиях, когда она обеспечивала выживание всем, а не кому-то избранному, и что уже только поэтому она была честнее, лучше, человечнее, чем все, что дал миру капитализм. Но автор жалобы был совершенно прав в одном: общинный мир действительно господствовал над личностью и подавлял ее.

 

К началу XX столетия изменился состав населения. Появился тонкий слой сельской интеллигенции: врачи, агрономы, учителя. Изменилась инфраструктура деревни: усилиями интеллигенции строились библиотеки, школы, больницы. Возникли новые формы крестьянских хозяйств — кооперативы, коллективные предприятия. Последние зачастую использовали современные машины. Постепенно назревали перемены. У общины было три пути.

 

Первый, связанный с развитием капитализма и индустриальной модернизации, вел к простому распаду. Как в следствии роста конкуренции между общинниками, так и в силу мощного налогового давления. Царское правительство вообще рассматривало общину как налогового донора, используемого для кредитования крупной промышленности. Данное обстоятельство отчасти объясняет тяжелое положение крестьян и их постоянный отток в города.

 

Второй путь (о нем в начале XX века догадывались только социалисты и еще их антагонисты — черносотенцы) предусматривал превращение общины в государственную фабрику, «наподобие прусской государственной почты» (Ленин) со всеми ее атрибутами: назначаемым сверху председателем или директором, полным подчинением вышестоящим инстанциям и государственной экономической политике, казарменной дисциплиной, системой наказаний. Этот курс пытались осуществить большевики. Сначала, безуспешно, в годы революции , потом, в ходе второго наступления на деревню в 1927-1934 гг успешно («сплошная коллективизация»).

 

Третий путь, предлагавшийся народниками различных направлений и анархистами, вел к обновленной, автономной и бессословную общине (коммуне), где право голоса имели бы и мужчины и женщины, и крестьяне и учителя. А для России в целом это означало превращение в федерацию общин. Естественно общинам следовало выйти из под правительственной опеки, стать свободными собраниями граждан, а каждой личности должно было быть предоставлено право выхода из сообщества. Самоуправление и коллективное землепользование следовало дополнить свободой личности, слова, печати, собраний и т.д. Так думали сторонники обновления общины. Насколько реальны были такие надежды? Вполне реальны, как это продемонстрировала революция 1905 -1907 гг.

 

Тогда по всей стране возникли «крестьянские республики», автономные социально-политические образования, с коллективным землепользованием, собственными органами самоуправления (сходом, старостами) и вооруженными силами. Там действовала свободная пресса, свобода собраний и митингов. В 1917-1921 гг. произойдут похожие события. И тогда великие крестьянские антибольшевистские восстания — западно-сибирское и чапанное — особенно остро поставят вопрос о свободе совести, о праве индивида на любые религиозные убеждения.

 

“Ваша община, даже и свободная – колхоз, слышим мы в ответ. Там человек всегда зависел от коллектива.” В колхозе человек зависел не столько от бесправного коллектива, сколько от председателя и начальства, централизовано управлявшего этим государственным предприятием. Так же и при капитализме индивид зависит от начальства своей фирмы, корпорации и т.д. Причем последние доводят свою власть над личностью до оскорбительных пределов, регламентируя порой даже курение, одежду и походы в туалет. Традиционная община, конечно, тоже регламентирует жизнь индивида, хотя и не настолько жестко, как капиталистическая фабрика. Но она управляется коллективно своими членами, людьми, которые считают друг друга товарищами (в отличие от атомизированного советского или современного российского капиталистического коллектива, где все друг друга ненавидят и конкурируют за положение и место под солнцем). В общем, был шанс преобразовать общины в свободный гражданский коллектив, где права граждан не менее важны, чем коллективные решения.

 

Вообще-то у нас нет выбора. Разве работая по найму мы не становимся рабами начальства, разве не унижаемся перед ним? Какая у нас может быть свобода, если нас каждый день унижают, определяя помимо нашей воли наши обязанности, зарплату, поведение? Если нас в любой момент можно уволить? На самом деле либералы – поборники свободной конкуренции — лгут. Мы всегда зависимы от других, потому что живем в обществе. Так пусть уж лучше это будет зависимость от товарищей и друзей, равных друг другу, с которыми всегда можно по-человечески поговорить и с которыми можно договориться, чем от «негодяев в кабинетах из кожи», для которых мы вообще быдло!

 

Итак, в 1905 г. Община вышла из-под контроля государства. Если раньше крестьяне всем миром шли платить налоги, то теперь они всем миром захватывали землю помещиков и громили государственные учреждения. Однако, движение было подавлено силами правительства, другими крестьянами, одетыми в солдатскую форму. Наверное, могло быть иначе. Но то были бы совсем другие крестьяне.

СТОЛЫПИНСКАЯ ЗЕМЕЛЬНАЯ РЕФОРМА

 

Столыпинскую земельную реформу, начавшуюся в 1906 г. часто понимают неправильно. На самом деле важнейшим в ней был политический, и даже полицейский аспект.

 

Будучи саратовским губернатором Столыпин утверждал в своих докладах, что главной причиной аграрных беспорядков является стремление крестьян получить землю в собственность. Если крестьяне станут мелкими собственниками, они перестанут бунтовать. Однако, когда Столыпин стал министром внутренних дел, в одном из докладов его министерства говорилось: «Следует отрешиться от мысли, что когда наступит время к переходу к иной, более культурной системе хозяйства, то крестьяне перейдут к ней по собственной инициативе. Во всем мире переход крестьян к улучшенным системам хозяйства происходил при сильном давлении сверху.» Это является фактическим признанием ошибочности прежней идеи устроителя «Великой России» о естественном желании общинников стать собственниками. Устроить величие государства можно лишь против воли его подданных (а, следовательно, во вред им, ведь насильно осчастливить никого нельзя) — вот старая истина, которую всегда следует помнить обездоленным — молчаливому большинству обитателей нижних этажей социальной пирамиды. Патриоты — их враги, а не друзья. Чем сильнее патриотизм, тем страшнее режим эксплуатации. Чем больше политик любит государство, тем сильнее он давит на людей, благодаря податям которых это государство существует.

 

Для того, чтобы сделать Российское государство великим необходимо было уничтожить общину, превратившуюся по мнению чиновником, буржуа и помещиков в революционный институт, в «дикого зверя» (Марков II) . Предполагалось разбить весь сельский мир на отрубы или хутора. Последние считались идеальной формой земледелия, ибо крестьянам, рассредоточенным по хуторам, очень трудно будет вместе поднимать мятеж. «Совместная жизнь крестьян в деревнях облегчила работу революционерам» — утверждала дочь Столыпина Мария Бок. (Меняются времена, бегут, сменяя друг друга столетия, но покуда жив капитализм по сути не меняется ничего. Современная идеологическая и экономическая машина так же пытается превратить угнетенных в «свободных художников», «Корпорации по имени Я», «новых самостоятельных» и т.д. чтобы разобщить их. Разумеется, все это подается под соусом роста эффективности экономики, укрепления финансовой мощи государства. И результаты всегда одни и те же — одиночество, бесправие и безумие). Что касается помещичьего землевладения (помещики владели приблизительно 30% земли), то Столыпин планировал его ограничить, облегчив покупку земли крестьянами через т.н. Крестьянский поземельный банк.

 

Что же должно было появиться на месте разрушенной общины: узкий слой сельских капиталистов, или массы процветающих фермеров? Первое не предполагалось, но до известной степени получилось, второе предполагалось, но не получилось.

 

Правительство совершенно отвергало идею сосредоточения земли в руках сельских капиталистов, кулаков. Это привело бы к разорению и быстрой пролетаризации основной массы крестьянства, с последующим оттоком в города, что в свою очередь увеличило бы слой политически опасной городской бедноты. Промышленность до 1912 г находилась в состоянии рецессии и не смогла бы справиться с большим наплывом рабочей силы. Кроме того, крупные фермерские хозяйства могли со временем приобрести политическую силу, чего правительство, не желавшее не с кем делиться властью, также стремилось избежать. Поэтому оно поспешило сделать дополнение к своему указу, воспретив сосредотачивать в одних руках более шести высших душевых наделов, определенных по реформе 1861 г. По разным губерниям это составляло от 12 до 18 десятин (одна десятина равна примерно 1,1 га). Установленный для крепких хозяев потолок оказался довольно низким, равно как и стимул выходить из общины.

 

Идеалом Столыпина по-видимому было общество конкурирующих между собой мелких собственников и сильное авторитарное государство (не лишенным, впрочем, элементов выборности), вооруженное мобилизующей националистической идеологией. В сущности этот политик был предтечей фашизма. Свидетельство тому и активнейшая поддержка черносотенного движения — факт, о котором никогда не вспоминают влюбленные в «устроителя» современные российские либералы. В бытность свою губернатором Саратова Столыпин финансировал ультраправые погромно-антисемитские организации, активно используя их для борьбы с революционерами. Он даже создал специальный фонд поддержки черносотенного движения, мобилизовав для этой цели представителей буржуазии и церкви. Другой факт, свидетельствующий в пользу прото-фашистского характера столыпинской политики — склонность к чрезвычайным мерам. По подсчетам исследователей за 8 месяцев с августа 1906 г. по апрель 1907 г. введенные Столыпиным военно-полевые суды казнили 1100 человек. Сам политик объяснил случившиеся с помощью аргумента, предвосхитившего идеи будущего создателя нацистской юриспруденции Карла Шмидта: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества».

 

Однако, возникновению массы процветающих фермерских хозяйств мешало множество вещей.

 

Во-первых — малоземелье. Оно было связано с сохранением значительной части земли в руках помещиков и с быстрым приростом населения, характерным для аграрных обществ с традиционной культурой. Сомнительно, что можно было в одиночку организовать процветающее хозяйство на нескольких гектарах земли. Правда, по замыслу реформаторов, крестьяне-собственники должны были увеличивать свои наделы, причем не только за счет разорения сельской бедноты, но и за счет скупки помещичьей земли. Этому оказывал содействие Крестьянский банк, скупавший землю у помещиков и продававший ее крестьянам мелкими наделами. Чтобы подать пример другим, Столыпин сам продал одно из своих имений. Но в Крестьянском банке сидели деловые люди. Поэтому банк принялся вздувать цены на продаваемые в разницу участки. Великая реформа обернулась банальной спекуляцией. К ней добавилось еще и ростовщичество громадных размеров: крестьяне приобретали землю в долг, отдавая высокие проценты по займам все тому же Крестьянскому банку (кредиты в других банках им не выдавали вообще). Это привело к разорению большой части хуторян и отрубников, и отпугнуло многих других.

 

Во-вторых, по замыслу Столыпина, на выделенных в частную собственность участках должен был появиться крепкий работящий собственник. Дух предпринимательства, освобожденный от оков общины, сможет преобразить даже самое хилое хозяйство! Суть дела оказалась несколько иной. Для процветания одного духа предприимчивости мало, даже если он есть. Нужны еще средства для развития и модернизации. Но помощи от государства на переустройство, техническое перевооружение, закупку семян и т.п. индивидуальное хозяйство не получало. Не имея первоначального капитала для стартового рывка, фермер был обречен на разорение. Не правда ли похоже на логику современных приватизаторов? Лишим всех социальной поддержки со стороны предприятия или государства, отпустим в свободное плаванье, авось кто-нибудь выплывет. Да-с, свобода, господа, это свобода от опеки и она требует жертв, ну а мы, тем временем, пользуясь нашим влиянием и связями в государственном аппарате приберем к рукам все самое ценное. В этой связи вспоминается высказывание французского социолога Пьера Бурдье о неолиберальных экономистах: «Они проповедуют полное отсутствие социальных гарантий. И действительно, в системе, построенной при их участии, таких гарантий нет ни у кого, кроме… самих неолиберальных экономистов, возглавляющих наиболее престижные и влиятельные институты.»

 

В-третьих Столыпин рассчитывал на то, что из общины выйдут сначала именно крепкие хозяева, чью инициативу община сдерживает. Из общины же, напротив, стали выходить прежде всего бедняки, а так же городская беднота, вспомнившая, что в деревне у нее остался надел, который можно продать. Огромное количество чересполосных земель было выброшено на рынок. В роли покупателей выступали зажиточные крестьяне и остальные общинники: никто из них общину покидать не собирался! Иногда в роли покупателя выступала и… сама община, как целое. Так что в руках у одного хозяина оказывались и общинные, и частные наделы. Конечно, с формальной точки зрения первые подлежали регулярным выравнивающим переделам, а вторые — нет. Но столыпинская реформа настолько усилила чересполосицу (которую призвана была ликвидировать), что очень скоро сами крестьяне перестали понимать где, у кого и какие полосы. Вопрос решался простым соотношением сил. В одних случаях сила оказывалась на стороне частного хозяина и приватизационные тенденции усиливались сверх всякой меры. В других одерживала верх община, которая, в конце концов, возвращала себе часть земли. Земельные переделы, которые были приостановлены в разгар реформы, с 1912 г снова пошли по восходящей.

 

В-четвертых крестьяне, ушедшие в отруб, часто были принуждены к бегству из деревни не только экономическими, но и социальными обстоятельствами и не имели возможности вести там хозяйство. С точки зрения большинства крестьян земля была ничьей, божьей, и принадлежать кому-либо как собственность не могла. Этот порядок укреплялся многовековой традицией, а ко всему еще поддерживался (до столыпинских реформ) церковью и государством. Теперь государство при попустительстве церкви изменило свое мнение и потребовало от крестьян того же самого. «Океания всегда воевала с Евразией!» Но крестьяне не обладали ментальной гибкостью персонажей Джорджа Оруэлла и не готовы были к такому раскладу. Поэтому те, кто уходил в отруб, воспринимались остальными как существа, пошедшие против естественного миропорядка. Общество считает землю своей, на ней испокон веку работали, сменяя друг друга, предки всех тех, кто живет здесь сегодня. По какому же праву некто объявляет земельный надел своей собственностью? Родил он землю, что ли? Сотворил ее? Может он — Бог? К тому же часто бывало так, что община предоставляла плодородный участок тому, кто в нем больше нуждался. Каково же было, мягко говоря, удивление крестьян, когда такой человек заявлял о полученном наделе, как о собственном, частном! Конечно, такого микро-чубайса могли невзначай уронить в ближайший пруд.

 

Вообще, утверждение, что крепкие мужики сами выходили из общины, является скорее легендой, распространяемой современными СМИ, чем реальностью. Часто землеустроительные комиссии предпочитали не возиться с отдельными домохозяевами, а просто разбивать на хутора и отрубы все селение. Чтобы добиться результата прибегали к грубому насилию. Реакцией на попытки насильственной приватизации земли становились аграрные беспорядки. С кольями и вилами общинники отстаивали свое право не становиться собственниками, не жить при капитализме. Так под Самарой в селе Домашки, в августе 1911 года, толпа крестьян стала мешать работе землемеров. Полиция разогнала толпу нагайками. Через несколько дней землемеры возобновили работу. В селе ударили в набат. Крестьянин Лукьян Гончаров обратился к односельчанам со следующей речью: «Бейте в набат, берите вилы, колья. Что же вы стоите? Бейте стражу и собственников.» Общинники с вилами и кольями двинулись на землемеров. Прогремели выстрелы полицейских. Крестьяне закричали: «Всех не перестреляете, патронов не хватит». Тогда по ним открыли огонь на поражение. Известно о множестве подобных инцидентов… «Не жить при капитализме» означает, с точки зрения реформаторов «не жить вообще» и третьего не дано. Тоже истина, о которой всегда следует помнить и никогда, не при каких обстоятельствах, не забывать. Не надейтесь спрятаться от капитализма в лесу, не надейтесь сохранить в чистоте ваши мысли и чувства, не думайте, что вас когда-нибудь оставят в покое. В отличии от древних деспотий капиталистическое общество тотально. Оно основано на всеобщей коммерции и принципе «Расти или Умри», а потому стремится к постоянному расширению, к экспансии вширь и вглубь. Все, что может служить производству прибыли — от участка земли, до мыслей, воображения и снов — должно быть конвертировано в денежные единицы и поставлено на службу этому производству. Даже скандалы обращены в доллары — кто так не думает, пусть включит на пару минут телевизор (гениальную фразу произнес российский телеведущий по поводу вышедшей в Великобритании книги М. Левински: «Моника занялась обналичиванием своего романа с Билом Клинтоном»). Капитализм подобен греческому царю Мидасу: все к чему он прикасается, обращается в коммерческую ценность. Если же нет, если вдруг вещь оказывается неконвертируемой, она должна быть уничтожена. Само ее существование — опасный прецедент. Лишние люди, душевнобольные, калеки? В печку их! Крестьяне, не желающие быть собственниками, подобно индейцам Северной Америки, которые считали, что «землей нельзя владеть, а можно лишь уважать ее»? Пулю в брюхо этим уродам! Не знают они цену усилий делового человека!

 

Крестьяне сопротивлялись приватизациям также и по экономическим причинам, исходя из здравых жизненных соображений. Небольшие хозяйства, не имевшие значительных средств для развития, не могли выжить без институтов общинной поддержки, без взаимопомощи, регулярных выравнивающих переделов и т.д. (Прошло всего сто лет, но легче поверить в нашествие инопланетян, чем в то, что люди могли в повседневной жизни руководствоваться принципом: «Я помогу тебе сегодня, а ты мне — завтра». В современном мире господствует прямо противоположный жизненный принцип: «Умри ты сегодня, а я — завтра».) Кроме того, крестьянское земледелие зависимо от капризов погоды. Имея полосы в разных частях большого общественного надела, крестьянин мог собирать средний ежегодный урожай. В засушливый год выручали полосы в низинах, в дождливый — на взгорках. А вот получив надел в одном отрубе, земледелец оказывался во власти стихии. Он разорялся в первый же засушливый (или наоборот, дождливый, в зависимости от того, где находился его участок) год. Добавим, что чересполосица, когда относительно узкими полосами высажены разнообразные культуры, признана сегодня одной из наиболее экологичных и устойчивых систем хозяйствования. Напротив, детище зеленой революции, монокультурное хозяйство, экологически неустойчиво, разрушительно окружающей среды. Любопытно, что тогдашние экономисты, включая народников, не придавали значения этим обстоятельствам, либо не знали о них. И все дружно критиковали чересполосицу. Но крестьяне, не ведавшие экономических премудростей, доверяли традиции, аккумулировавшей колоссальный жизненный опыт, и здравому смыслу. И часто оказывались правы. Может быть экологически и технологически правильное решение земельной проблемы должно основываться на сплаве традиций и научной теории, а не на отрицании первого или игнорировании второго? Иначе почему научно-техническая революция и индустриализация сельского хозяйства привели к опустыниванию двух третьих пахотных земель мира, поставив человечество перед угрозой голода? В прошлом таятся ответу на вопросы будущего…

 

Разумеется, если бы крестьяне владели более крупными участками и вели хозяйство более интенсивными методами, то указанные здесь антиприватизационные факторы имели бы для них меньшее значение. Но было то, что было. Факторы накладывались друг на друга, их взаимодействие и предопределило провал столыпинских реформ. Из общины вышло около 20% крестьян, но многие из них не создали устойчивых хозяйств и отошли в города.

 

Столыпинская земельная реформа включала в себя еще один аспект — переселенческий. Предполагалось вывести крестьян из многолюдных центральных губерний, переселить их в плодородные и малозаселенные районы. Таким образом правительство собиралось решить ряд проблем: ликвидировать малоземелье, освоить новые земли, смягчить социальную напряженность. Но у переселенческой политики был и другой смысл. Всего насчитывалось около 3х миллионов переселенцев. Большинство отправилось в Сибирь, а остальные в Среднюю Азию, которую им предстояло русифицировать. Результаты и здесь оказались плачевны: около половины сибирских переселенцев вернулись назад, поскольку не располагали средствами для развития хозяйства на новом месте. А в Средней Азии прибытие большого числа русских крестьян спровоцировало острые земельные и этнические конфликты.

 

Могла ли реформа носить более продуманный характер? Можно ли было, по крайней мере, организовать поддержку владельцев отрубов и хуторов, равно как и переселенцев? Предоставить им дешевые кредиты? Вопрос из той же области, что и «можно ли было иначе организовать приватизацию в ельцинской России»? Вряд ли столыпинские реформы могли идти иначе в тех конкретных исторических условиях. Сказалось и то, что реформу сочиняли люди, которые плохо знали русскую деревню. За два года пребывания на посту саратовского губернатора Столыпин и не мог узнать ее достаточно глубоко.

 

Теоретически все могло быть сделано по-другому. Но тогда это были бы совсем другие реформы.

ИТОГИ СТОЛЫПИНСКИХ РЕФОРМ

 

Если главной задачей реформ было превратить страну общин в страну мелких собственников, то главной опасностью реформаторы считали появление слоя крупных собственников-крестьян, с последующей пролетаризацией большинства населения. Но это как раз и случилось. Реформаторы запустили мощный приватизационный процесс, а вот контролировать его последствия правительство не могло.

 

Как уже говорилось выше в 60е-70е годы XIX века кулаки постепенно усиливались. Используя механизмы экономической зависимости, они препятствовали переделам земли и сосредоточили большое ее количество в своих руках. Благодаря Столыпину аналогичный процесс принял взрывной характер. За 10 лет в деревне возник слой зажиточных крестьян-собственников, обладавших десятками, или даже сотнями десятин купленной у помещиков, или же закрепленной надельной земли.

 

С другой стороны росла социальная напряженность. Несколько миллионов разорившихся крестьян покинули деревню. Они пополнили ряды городской бедноты, создав очаги социальной напряженности. Около 60% общинных крестьян принадлежали теперь к бедноте. Из них 5 млн. крестьянских дворов имели менее 5 десятин земли, около 3 млн. были безземельными (вспомним, что в деревне жило около 80% населения России). В ходе первой мировой войны беднейшие крестьяне и городская беднота составили костяк призывников.

 

Противостояние между бедными и богатыми не могло не вызвать к жизни мощное антиприватизационное движение, восстание против собственников, помещиков и государства. В ходе передела земли 1917-1921 гг общинное море сомкнулось над головами собственников, казалось навсегда перечеркнув их надежды. Так крестьяне осуществили самое эффектное раскулачивание в российской истории и восстановили мир. Русская революция 1917-1921 гг., с ее крестьянскими съездами советов, советами рабочих депутатов в городах и бунтами в армии стала наиболее впечатляющим итогом столыпинской земельной реформы. Такова невыносимая, вечная ирония судьбы: тот, кто громче всех кричит о Великой России, становится причиной Великих Потрясений. Ведь судьбу нельзя не подкупить, ни запугать…

 

Но это уже совсем-совсем другая история.

ЛИТЕРАТУРА

 

1. РОССИЯ В НАЧАЛЕ XX ВЕКА. Россия сельская на рубеже веков. А. Корелин. Международный фонд «ДЕМОКРАТИЯ»

 

2.ИСТОРИЯ РОССИИ XX ВЕК. Петр Столыпин и его реформы. П.Зырянов Энциклопедия Для Детей. «АВАНТА +»

 

3. РОССИЙСКОЕ КРЕСТЬЯНСТВО В РЕВОЛЮЦИИ И ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ. Т.В.Осипова. «ИЗДАТЕЛЬСТВО СТРЕЛЕЦ».

 

4. РЕВОЛЮЦИЯ КАК МОМЕНТ ИСТИНЫ. Т. Шанин. «ВЕСЬ МИР»

 

5. ИСТОРИЯ НИЩЕНСТВА, КАБАЧЕСТВА И КЛИКУШЕСТВА НА РУСИ. И. Прыжов. «ТЕРРА»

 

6. ЗА СОВЕТЫ БЕЗ КОММУНИСТОВ. «СИБИРСКИЙ ХРОНОГРАФ»