Парижская коммуна

Когда речь заходит о Парижской коммуне, то чаще всего представляют себе изолированное рабочее восстание в одном отдельно взятом городе, жестоко подавленное после героического сопротивления через 72 дня. Между тем, парижская революция 1871 г. отнюдь не была таким изолированным движением. Тогда, в 70-е годы прошлого века городское коммунальное восстание против централизованного буржуазного или буржуазно-феодального государства было основной формой революционного повстанческого выступления пролетариата. Это было время, когда, говоря словами Кропоткина, «знамя коммунального восстания поднимают уже не маленькие города, а такие как Париж, Лион, Марсель, Сент-Этьен, Картахена (в Испании)». В 1870-1871 гг. движение за превращение городов в самоуправляющиеся коммуны, объединенные затем в федерации, охватило Францию, в последующие несколько лет — Испанию. С полным основанием можно утверждать, что это было революционное движение с общеевропейскими перспективами.

Однако, революционный взрыв не случайно начался именно во Франции. Франция была классической страной революций. С 1789 по 1914 гг. не было десятилетия, чтобы эта страна не стояла на пороге социальной войны или восстания. Более того, очень часто во Франции начинались революционные движения, которые затем быстро выходили за ее границы и распространялись по европейскому континенту. Так было, например, с революцией 1848 г. Вот почему все правительства Старого континента были заинтересованы, чтобы во Франции стоял у власти реакционный режим. Одним из таких режимов, который, по словам Маркса, довел идею государства до своего полного апогея, после которого должен был неминуемо последовать крах, была диктатура Наполеона III (1851-1870), или так называемая «Вторая империя».

Вторая Империя

Наполеон III пришел к власти как президент республики, совершивший государственный переворот в декабре 1851 г.; на следующий год он объявил себя императором. Экономическая и социальная история Второй империи весьма поучительна и позволяет обнаружить немало параллелей с современной политикой правящих классов мира с их переходом от социального государства благосостояния к неолиберальному хаосу со всеми его тяжелейшими социальными последствиями. Наполеон III пришел к власти на волне популистских лозунгов и начал с создания своего рода «социального государства». Огромные средства — совсем как при нацизме или «новом курсе» Рузвельта — вкладывались в общественные работы. благодаря которым трудящиеся получали работу и, следовательно, гарантированный заработок. Правда, это имело и свою оборотную сторону — меньше денег вкладывалось в индустриально-техническое развитие и в торговую экспансию. Другой оборотной стороной стало появление мощного государственного аппарата. Он пожирал значительные средства, регламентировал общественную жизнь.

Тем не менее, в течение 50-х гг. императору удавалось поддерживать популярность своего режима. Чтобы найти средства для финансирования программы общественных работ, Наполеон III поощрял создание инвестиционных групп, готовых идти на рискованные спекулятивные финансовые операции. При его покровительстве братья Перейра создали крупнейшее кредитное общество «Креди мобилье», которое в течение первого десятилетия империи практически контролировало финансы страны. Начав с первичных инвестиций в 60 миллионов франков, фирма только в 1855 г. получила прибыль в 31 миллион франков. Старые банки (включая Ротшильдов и «Банк де Франс») взирали на все происходящее с ужасом и завистью: они умоляли императора перейти к экономии средств и более здоровой политике капиталовложений. Наконец, в 1861 г. император назначил министром финансов Ашиля Фульда, кандидата консервативных банковских кругов. Новый министр сократил финансирование общественного строительства и муниципальных проектов. Рабочие, привыкшие к стабильным рабочим местам, столкнулись с растущей безработицей. Терпимость трудящихся классов к режиму моментально сменилась враждебностью, стали возрождаться прежде разгромленные рабочие общества, и последнее десятилетие империи ознаменовалось растущей активностью, стачками, антиправительственными выступлениями, которые, в конечном счете, и вылились в коммунальную революцию. Сигналом краха стало внезапное банкротство «Креди мобилье» в 1867 г.

1860-е гг. стали периодом повсеместного социального брожения и недовольства. Недовольны были все, даже монархистские депутаты парламента требовали либеральных реформ. Стачки прежде неслыханной силы и продолжительности охватили почти все отрасли промышленности. В 1869-1870 гг. забастовочное движение стремительно нарастало, вспыхнули стачки на фабриках в Обене, Ле Мане, Альби, Лионе, Марселе, Руане, Ле Крезо. Особенно ожесточенной была за-бастовка сталелитейщиков в Ле Крезо, на заводе преуспевающего предпринимателя Эжена Шнейдера. Рабочие забастовали осенью 1869 г. из-за сокращения зарплаты; вспыхнули столкновения между рабочими, штрейкбрехерами и жандармами, хозяин дважды вызывал войска. Во второй раз, в марте 1870 г., забастовщиков поддержал весь город, и события стали напоминать восстание. Рабочие требовали не только выплаты зарплаты, но также права на собрания и свободу слова, некоторые требовали восстановления республики. На подавление движения была брошена целая армейская бригада под командованием двух генералов.

В попытке смягчить напряжение и позволить «стравить пар» власти в 1868 г. смягчили дотоле почти полную цензуру. Но в результате почти вся оживившаяся пресса — левая, правая и центристская — принялась вовсю ругать империю, императора и императрицу.

Великолепным отражением духа времени стало появление в рабочих кварталах Парижа нового, бешеного танца. Он гораздо лучше свидетельствовал о хаосе и тяге к переменам, чем любая критическая статья в каком-нибудь республиканском журнале. Этим танцем был канкан, выразивший ощущения конца старого мира и первых шагов человечества на пути к чему-то новому. Откуда пошел канкан, точно до сих пор неизвестно. Некоторые уверяют, что его привезли солдаты, вернувшиеся из Алжира. Позднее, как это были в Аргентине с танго, танец превратился в развлечение для туристов и богачей в кабаре и кафешантанах, но тогда, первоначально, его танцевали под открытым небом, как мужчины, так и женщины. Тот канкан был даже не столько танцем, сколько состоянием духа свободы, сексуальной раскрепощенности. Женщины и девушки из рабочего класса, работницы, служанки танцевали без нижних штанов, охотно демонстрируя интимные части своего тела всем желающим. Это был вызов консервативным нравам и буржуазии, и консервативные наблюдатели именно так это и воспринимали. Это был знак переворота, хаоса и карнавала, который через несколько месяцев охватил Париж и изменил мир.

Франко-прусская война

Крах Второй империи последовал в результате Франко-Прусской войны. Как и Первая мировая война, это была катастрофа, которую многие предсказывали, но лишь немногие действительно ожидали. Когда социальное и политическое напряжение во Франции стало расти, правящие круги империи решили пойти на «маленькую победоносную войну» в расчете укрепить авторитет режима и отвлечь внимание населения. Но война получилась не маленькой и не победоносной. Бисмарковская Пруссия тоже нуждалась в войне с Францией, но по своим причинам, стремясь завершить дело создания могучей Германской империи. Вопреки ожиданиям самоуверенных и совершенно бездарных французских генералов, немецкая сторона подготовилась к этой войне гораздо лучше. Сказалось и полное разложение военного аппарата наполеоновской империи. К тому же, французская армия так и не смогла использовать ни свои сравнительно современные ружья, ни свое новое секретное оружие — пулемет-митральезу. Гигантские пушки Круппа перемалывали французских солдат в фарш прежде, чем тем удавалось встретиться с врагом лицом к лицу. В результате всего этого поражение следовало за поражением, дело было решено в течение каких-нибудь 6 недель. Война была формально объявлена 19 июля 1870 г., а уже 2-3 сентября главные армейские силы императорской Франции под командованием генерала Базэна бы-ли окружены и уничтожены под Мецем. Император попал в плен.

Реакция на войну во Франции была неоднозначной. Некоторая часть республиканцев в парламенте выражала сомнения в разумности этой войны. Большинство буржуазии было не против войны, но хотело перемен. В парижских секциях Первого Интернационала хорошо понимали подлинные причины войны, но никаких реальных мер по сопротивлению ей организовано не было. Среди рабочих война не вызывала энтузиазма. В рабочем пригороде Бельвиль, позднее сыгравшем активную роль в событиях, связанных с Коммуной, попытки агентов власти вызвать взрыв шовинистических чувств среди толпы провалились, люди кричали: «Да здравствует мир!», толпа была разогнана жандармами. Аналогичные события произошли в Марселе и Лионе.

Ещё до официального объявления войны огромный митинг рабочих Парижа обратился к немецким рабочим: «Братья, мы протестуем против этой войны. Мы желаем только мира, свободы и работы. Не верьте людям, старающимся вас обмануть насчет истинного настроения французского народа». Берлинские рабочие ответили на обращение в том же духе. Но когда война все же началась и стала сопровождаться поражениями, настроение людей изменилось.

Здесь мы впервые сталкиваемся с одной из особенностей революционного движения 1870-1871 гг. — его своеобразным промежуточным положением между прошлым и будущим, между буржуазными и народными революциями прошлого, образца 1793 г. и революциями организованного пролетариата, то есть революциями будущего. Как и для революционного народа 1793 г., который буржуазия использовала в качестве пушечного мяса, для революционеров 1870-1871 гг. были характерны сильные национал-оборонческие мотивы. Хотя знаменитая фраза о том, что пролетарии не имеют отечества, была уже произнесена, представления о классовом интернационализме еще не сформировались. Зато, как и в период Великой Французской революции представления о защите отечества и о революции тесно переплетались в своеобразное «революционное оборончество». Иными словами, люди все еще считали, что революция может быть наилучшим способом защиты нации, если правящие круги с этой задачей справиться не в состоянии. Французские революционеры не предприняли никаких попыток наладить настоящую революционно-интернационалистскую работу с немецкими рабочими, одетыми в солдатские шинели, и в этом была их первая ошибка. Национальная идея наложила отпечаток на дальнейшую судьбу французской революции; позже это кристаллизовалось в тезис о первичности войны и обороны и вторичности революционных преобразований. Уместен вопрос: были ли трудовые массы Франции целиком заражены патриотизмом и национализмом, которые поощрялись революционерами 1871 г.? Сказать трудно. Во всяком случае, голоса тех, кто был против, не слышны.

Когда новость о поражении под Мецем дошла до Парижа 3 сентября, население обвинило имперскую власть в поражении. Была созвана чрезвычайная сессия парламента. На следующие день парижане оделись в мундиры «национальной гвардии» (городского ополчения) и ворвались в здание парламента, где проходила сессия. Люди, предводительствуемые бланкистами Граньером и Левро, потребовали провозглашения республики. Толпа заставила депутатов проследовать в ратушу Парижа, которая была уже занята народом. Наряду с трехцветным флагом во дворе развевалось и рабочее, красное знамя. Якобинцы составляли свой список кандидатур во временное правительство, однако депутаты так называемой «левой» фракции парламента отказались уступить власть и объявили о создании правительства. Среди его членов были умеренные республиканцы Гамбетта, Фавр, Кремле, Ферри, монархист Тьер. Рабочие требовали включения в правительство якобинца Делеклюза, Бланки и Роллена, депутаты не уступали. В итоге удалось договориться о компромиссе: во временное правительство «национальной обороны» во главе с начальником парижского гарнизона генералом Трошю помимо умеренных республиканцев и монархистов был включен только популярный в народе левый журналист Рошфор, освобожденный из тюрьмы. Как позднее вспоминала коммунарка-анархистка Луиза Мишель, «верили, что Республика принесет и победу и свободу. Тот, кто заговорил бы о сдаче, был бы растерзан на месте… Правительство клялось, что никогда не сдастся. Все были преданы родине беззаветно; каждый хотел иметь тысячу жизней, чтобы принести их в жертву. Революционеры были повсюду, и число их все возрастало; в каждом чувствовалась огромная жизненная мощь. Казалось: вот здесь сама революция». Люди надеялись, что Республика разобьет прусские войска, а «по заключению мира, Республика не будет воинственной, агрессивной по отношению к другим народам. Интернационал завоюет весь мир в горячем порыве социального Жерминаля».

Ничего себе начало для социальной революции — наивный, оборонческо-националистический подъем, можете сказать вы. Тем не менее, начиналось именно так. И это будет не последний парадокс революции 1870-1871 гг.

Перед правительством 4 сентября стояло множество задач. Прежде всего, продолжить войну с учетом того, что 19 сентября прусские войска подступили к Парижу, что население требовало оружия, а дать его ему было бы опасно для имущих классов. Можно было, конечно, заключить мир, но условия были бы явно тяжелыми, и националистически на-строенное население вряд ли согласилось бы с ними. Следовало быстрее созвать Национальное собрание и стабилизировать режим. Необходимо было стабилизировать внутриполитическое положение, ибо по стране разливалась широкая волна стачек, волнений и беспорядков. Надо было также попытаться как-то сдержать или нейтрализовать радиальные революционные течения.

Сейчас самое время несколько отвлечься от хода развития событий и посмотреть, о каких радикальных революционных течениях шла речь во Франции 1870 г. и чего они, собственно говоря, добивались?

Революционные течения

Старейшим из этих течений были якобинцы. Они вели свое происхождение от Якобинского клуба периода Великой Французской революции, выступая как продолжатели традиций Робеспьера и Сен-Жюста, Парижской коммуны 18-го века и Комитета общественного спасения. Иными словами, они были главными выразителями «духа 1793 года». С тех пор якобинцы принимали активное участие в каждой последующей французской революции. Подобно умеренным республиканцам, они также требовали республики, но понимали ее несколько иначе. Изначально якобинцы были сторонниками частной собственности, требуя, чтобы каждый человек стал собственником, ибо только это гарантирует его свободу. Из этого логическим образом вытекало представление о том, что собственность не должна быть чрезмерно сконцентрирована в руках немногих богачей, что ее следует распределить более или менее равномерно. В 19 веке среди якобинцев появились и сторонники социалистического отношения к собственности, но все же социальный момент в их воз-зрения имел второстепенное значение, на первом плане стояла Республика. Более противоречивым стало и отношение якобинцев к государству. В эпоху Великой революции они были рьяным поборниками государственной централизации, «единой и неделимой республики». После 1865 г., столкнувшись со сверхцентрализованным государством Второй империи и не без влияния федерализма Прудона, они несколько смягчили свою позицию, отстаивая самоуправление на местах. Национализм сочетался у якобинцев с идеей «Всемирной республики» в духе Тома Пэна, который был когда-то депутатом Конвента.

Второе течение было представлено последователями Огюста Бланки. Бланкистов многие определяли как «якобинцев-социалистов». Исторически их идеи восходили к «заговору равных» 1796 г. Бабефа. Бланки и его сторонники активно участвовали в революциях и восстаниях 1830. 1848 и 1851 годов. По его представлениям, революция должна была совершиться небольшим, организованным меньшинством, это была бы своего рода «революция-заговор». Эти революционеры заговорщики должны были сплотить и поднять массы, а после победы создать режим революционной диктатуры и осуществить социальные мероприятия и реформы. Они не были против местного самоуправления, но в рамках сильной революционной власти. Социальные мероприятия новой власти бланкисты представляли себе с трудом и хотя в теории и были скорее «коммунистами-государственниками», на деле никакой четкой программы не имели. С 1860-х гг. по всей стране стали возникать бланкистские тайные общества, состоявшие преимущественно из студенческой молодежи.

Наконец, третье (по времени возникновения, но не по значению) течение было представлено французскими последователями Первого Интернационала — МАТ. Они также не были монолитны, но опирались преимущественно на рабочее движение. Во французских секциях ощущалось сильное влияние либертарных и про-анархистских идей федерализма, они даже приняли свой соответствующий устав, существенно отличавшийся от линии Генерального совета вокруг Маркса. Первоначально большинство французских членов и сторонников Интернационала находились под влиянием идей Прудона, прежде всего о необходимости ликвидации централизованного государства и замене его федерацией самоуправляющихся территориальных единиц, а во-вторых, о развитии параллельной капитализму экономики в виде самоуправляемых рабочих кооперативов. Однако члены Интернационала создавали рабочие ассоциации, которые не только вели экономическую борьбу с буржуазией, но и считали свои союзы основой экономической системы будущего общества, поскольку им предстояло экспроприировать частную собственность. На этой почве пролегла разделительная линия между ними и традиционными прудонистами, избегавшими стачек и требования обобществления частной собственности (коллективизации). Эта позиция была близка к взглядам Бакунина. Так сформировалось течение антиавторитарных коллективистов, среди его активистов были рабочие Варлен, Пэнди, а также Лефрансэ, Малон и другие. Секции Интернационала активно участвовали в поддержке волны забастовок 1868-1870 гг., собирали забастовочные фонды, проводили митинги, создавали дискуссионные группы, занимались образованием рабочих. Члены подвергались арестам и жестоким преследованиям со стороны Имперских властей, которые боялись Интернационал больше, чем какую-либо другую революционную организацию Франции.

Хотя члены МАТ занимались социальными проблемами больше, чем какие-либо другие революционеры, у них тоже не было четкого представления о том, что следовало делать. Но была одна идея, очень популярная среди революционеров самого разного толка и быстро распространившаяся в народе. Это была идея местного самоуправления — свободной Коммуны. Она состояла в требовании, чтобы все аспекты жизни, включая оборону и поддержание порядка, управление, налоги, услуги, медицину и обеспечение бедных, контролировались самим городом и его избранным Советом — Советом Коммуны. Эта идея восходила к истории средневекового городского самоуправления, к коммунальной революции 12 века против феодалов и сеньоров, движению за вольные города. Идея территориальной децентрализации выдвигалась в 1860-х гг. и в умеренных и буржуазных кругах, тем более с учетом того, что Париж не имел собственного городского управления с 1848 г. Среди левых идея приняла форму требования «революционной Коммуны» как формы суверенитета революционного народа — в духе Парижской Коммуны 1792-1793 гг. и секций революционного Парижа.

Таковы были силы и идеи, выступившие на поверхность после падения Империи. Но на первом плане по-прежнему стояли национал-патриотические, а не социально-революционные требования и лозунги — «национальная оборона». И по мере того, как правительство проявляло все больше неспособности продолжать войну и все больше готовности пойти на мир с Пруссией, парижское население — прежде всего, рабочие и мелкая буржуазия — самоорганизовывалось.

Самоорганизация трудящихся

Одной из форм такой самоорганизации были так называемые Клубы. Еще в период конца Империи в Париже стало проводиться множество публичных собраний. Население, активно не участвовавшее в политической жизни с июня 1848 г., открывало ее для себя. С первых же дней республики политические собрания граждан стали проходить систематически. В них участвовали тысячи жителей того или иного квартала или сторонников какой-либо группы. Участники таких митингов принимали резолюции; одной из основных тем были обращения к правительству с требованием вести «революционную войну», провести чистку бонапартистских элементов и т.д. Традиция собрания жителей кварталов по не-сколько раз в неделю восходила к традициям Французской революции 18 века с ее секциями — собраниями жителей. Опираясь на аргументы эффективной обороны, клубы поднимали фактически и вопросы народного суверенитета и социальные вопросы. Они требовали раздачи оружия народу, обеспечения населения продовольствием, выдвигали лозунг Коммуны, который с конца декабря 1870 г. стал обычным в клубах.

В Парижских округах стали возникать «народные комитеты округов», ставивших перед собой задачу осуществлять контроль над 20 мэрами округов города или при необходимости сменить их. Важнейшую роль в создании этих комитетов («республиканских комитетов», «комитетов бдительности и обороны» и т.д.) сыграли секции Интернационала. МАТ в Париже имела двойную структуру — территориальную и профессиональную. Первая была образована квартальными секциями, соединенными в «Федерацию парижских секций» (другое название — «Федерация рабочих обществ»). Профессиональная структура состояла из «Федеральной палаты рабочих обществ». Парижский федеральный совет Интернационала с начала сентября призывал соединить революцию и патриотизм и организовать республиканские комитеты «как первые элементы будущих революционных коммун».

Именно по инициативе МАТ, Федеральной палаты и групп граждан стали проводиться народные собрания, на которых формировались комитеты. В их задачу входила также организация обороны и распределения продуктов.

Окружные комитеты парижан вскоре объединились в федерацию — Центральный республиканский комитет 20 округов (по 4 делегата от окружных комитетов), собравшийся впервые 11 сентября и воспринимавший себя как своего рода контрвласть. Окружные комитеты продолжали активную работу. Народные собрания в кварталах проводились регулярно и определяли состав членов комитета. Комитеты представляли свои резолюции в ЦК. На их основе можно составить представление об их требованиях и программе. Так, один из наиболее продвинутых комитетов (3-го округа) требовал, среди прочего, ликвидации прежней полиции, изгнания бонапартистских элементов, отмены всех ограничений гражданских свобод, отделения церкви от государства и установления чисто светского образования, введения выборности офицеров в «национальной гвардии», проведения выборов в Коммуну, экспроприации всех продовольственных запасов и их бесплатного рационированного распределения, возвращения всех необходимых вещей, заложенных в ломбарде. Секции Интернационала в 3 округе предложили правительству принять декрет об экспроприации мастерских и фабрик, всех учреждений, могущих производить вооружение и амуницию. После установления мира эти предприятия должны были быть переданы рабочим ассоциациям, которые бы вели их за свой счет и выкупили бы их за счет продукции. Федеральная палата рабочих обществ во множестве прокламаций требовала коммунальной организации кредита, обмена и ассо-циации, чтобы обеспечить работнику полную стоимость его труда.

22 сентября ЦК 20 округов провозгласил: «Спасение Франции и европейской революции зависит от Парижа». 28 сентября ЦК 20 округов опубликовал манифест за «суверенную коммуну, которая осуществит революционный разгром врага и затем установит гармонию интересов и прямое самоуправление граждан». ЦК постоянно требовал от правительства назначения выборов в Коммуну, впрочем, под нажимом правительства, с начала октября это слово было заменено на «выборный муниципалитет». 8 октября он организовал народную манифестацию за Коммуну, но она закончилась неудачей.

Недовольство населения правительством росло по мере новых военных поражений. 31 октября 1870 г. одновременно с вестью о падении Меца распространилось известие о перемирии с Пруссией. Тысячи людей вместе с национальными гвардейцами наводнили двор ратуши — местопребывания правительства, объявили его низложенным. Парижане требовали отменить перемирие, продолжать сопротивление и сформировать Коммуну. Бланкисты захватили здание ратуши. Правительство выиграло время, объявив о назначении выборов в Коммуну, а затем нарушило обещание и подавило выступление. Многие ведущие революционные активисты были арестованы.

После 31 октября ЦК 20 округов пытался удержать инициативу, отстаивая «бесспорное право народа на Коммуну». 1 января 1871 г. ЦК был переименован в «Делегацию 20 округов». В ночь с 5 на 6 января 1871 г. по городу было расклеено ее воззвание (т.н. «красная афиша»), призывавшая народ Парижа взять свою судьбу в собственные руки, создать Коммуну — единственное средство спасения и осуществить всеобщее вооружение народа. С начала февраля 1871 г. «Делегация» стала готовиться к созданию «революционной Коммуны наподобие 1792 г.».

Между тем, положение парижан продолжало ухудшаться. Германская осада продолжалась 4 месяца; жизненные припасы давно подошли к концу, голод стал обыденным явлением. Конина считалась лакомством. Люди ели мышей, собак, крыс, кошек. Дрова были на вес золота. Возросла детская смертность.

Характерно, что в это время предпринимались общественные инициативы по организации снабжения города. Рабочий активист, член Интернационала Варлен основал систему потребительских кооперативов (к 18 марта 1871 г. таких кооперативов было 4). Будущий член Коммуны Альикс организовал в сентябре 1870 г. «новые столовые», объединенные в «Социальную коммуну Парижа». Еще в период осады пытались стихийно разработать службы эгалитарного распределения с помощью рационирования.

Несмотря на трудности, население не хотело капитуляции, к которой склонялись имущие классы. Рабочие кварталы возмущались предстоящими переговорами с пруссаками. 21 января представители всех клубов собрались, чтобы принять последнее решение, пока не наступило окончательное поражение. Туда же явились национальные гвардейцы; поддерживалась связь с комитетами. Было решено назначить вооруженное выступление на следующий день. Заседание закрылось под крики: «Да здравствует Коммуна!». 22 января несколько полков национальной гвардии восстали, но были тотчас же разогнаны регулярными войсками при содействии национальных гвардейцев из имущих классов. Последовали новые аресты; власти распорядились закрыть все клубы Парижа. Наконец, 28 января Бисмарк и французский мининдел Фавр подписали перемирие. Условия гласили: прекращение боевых действий на 15 дней, немедленный созыв Национального собрания, занятие пруссаками фортов, разоружение всех парижских войск, кроме одной дивизии, выплата Парижем 200 миллионов франков в течение 15 дней.

8 февраля 1871 г. состоялись выборы в Национальное собрание. Интернационал и комитет рабочих организаций выставили собственных кандидатов. В Париже левые имели успех, но провинция проголосовала за правых, надеясь, что они принесут мир. Из 750 депутатов 450 были монархистами. Новый парламент собрался в Бордо — подальше от Парижа. Было создано новое правительство во главе с монархистом Тьером. Париж воспринял это как объявление ему войны. 20 и 23 февраля столичные комитеты бдительности объявили, что во имя суверенитета народа отвергают любое Учредительное и Национальное собрание и признают только управление городом революционной Коммуной, состоящей из делегатов от социально-революционных групп этого города..

Накануне вступления в столицу прусских войск Париж все более волновался. Манифестации следовали одна за другой. Войска, бросаемые на их усмирение, братались с народом. Тюрьма Сент-Пеленси была взята приступом, а политические заключенные освобождены. С 6 февраля проходили собрания национальных гвардейцев, 15 февраля было одобрено введение к уставу национальной гвардии, в котором речь шла о замене армии народной милицией. 28 февраля собралась комиссия по выработке устава ЦК национальной гвардии. Представители военных комитетов и командиры батальонов высказались за то, чтобы не впустить прусские войска, предместья вооружались. Однако Интернационал и федерация рабочих ассоциаций отговорили население от выступления, опасаясь неминуемой бойни. Когда 1 марта германские войска вступили в Париж, город встретил их бойкотом и публичным трауром. 3 марта войска противника были выведены.

Революция началась

3 марта делегаты батальонов национальной гвардии решили поручить будущему ЦК перед лицом монархического состава парламента заботиться о сохранении республики вплоть до выхода Парижа из состава Франции. Правительство Тьера явно ориентировалось на конфликт, бросая революционно настроенному Парижу один вызов за другим. Оно приняло решение перенести резиденцию власти из Парижа в Версаль, назначило начальником национальной гвардии ненавистного парижанам генерала Д`Ореля.

Прекращение военных действий в первое время почти не отразилось на материальном положении большинства трудящихся. Цены на продукты оставались недоступно высокими; смертность почти втрое превышала довоенную. Народ периодически громил лавки, в районе рынка вспыхивали беспорядки.

Правительство настроило против себя не только рабочих, но и мелкую буржуазию. Вызванный войной экономический кризис вызвал лавину банкротств, но правительство отказалось продлить срок платежа по векселям. С 13 по 17 марта было опротестовано векселей на 150 тысяч франков. Для мелкой буржуазии это значило разорение, для рабочих — рост безработицы. Недовольство в Париже стало всеобщим. 15 марта 215 батальонов национальной гвардии избрали ЦКНГ. У него не было четкой классовой программы, речь шла о защите республики от попыток восстановления монархии. 18 марта правительственные войска попытались отобрать у национальной гвардии 250 имевшихся у нее пушек. При помо-щи населения пушки были отбиты. Правительство Тьера в панике бежало из Парижа в Версаль. Толпа расправилась с ненавистным сенатором Тома; генерал Леконт был застрелен собственными солдатами. Национальная гвардия заняла казармы, типографию, ратушу, над которой взвилось красное знамя. Население принялось возводить баррикады. 19 мар-та ЦКНГ начал заседание в ратуше, завладел министерствами и правительственными учреждениями и назначил выборы в Коммуну на 23 марта. Было решено отменить осадное положение и военные суды, освободить политзаключенных. Мэры 20 округов, депутаты парламента от Парижа и предпринимательские круги пытались посредничать между восставшим городом и правительством Тьера и урегулировать конфликт миром, но все эти попытки провалились.

ЦКНГ считал себя временным административным органом, не имеющим полномочий на приятие каких-либо кардинальных мер. Так, он не принял предложение Варлена отложить платежи по векселям. ЦКНГ не захватил Французский банк, а занял у него 1 миллион франков, которые были пущены в т.ч. на пособия 300 тысячам парижских безработных. Он не организовал и немедленный поход на растерявшийся Версаль, позволив клике Тьера собрать силы и перейти в контрнаступление. Более того, он приказал народу прекратить разгром редакций реакционных газет.

Многие революционеры в те дни критиковали решение сосредоточиться на выборах Коммуны. Большинство членов ЦК 20 округов в конце концов выступило в поддержку ЦКНГ, но критиковало его за нерешительность и промедление. По их мнению, следовало действовать скорее, ибо сейчас нужны революционные меры, а не выборы. Федерация парижских секций Интернационала колебалась в поддержке ЦКНГ и лишь 23 марта выпустила манифест в поддержку Коммуны, туманно призвав к «свободе, равенству и солидарности», к «реорганизации труда» на новых основах. Временная комиссия 1-го округа Парижа еще 3 апреля заявляла: революция самодостаточна и легитимна, она не нуждается в легитимации посредством выборов.

По справедливому замечанию Кропоткина, трудовой народ Парижа не знал, что ему надо сделать в день революции. В последствии это станет главным аргументом последователей Кропоткина против марксистов, отрицающих возможность разработки проектов утопии. Парижане не были подготовлены к сознательному революционному действию, весьма смутно представляя себе свои задачи, не имели планов конкретных социальных преобразований. И все это несмотря на огромную тягу и способность к самоорганизации. «Вместе с мелкой буржуазией он (народ) кричал в марте 1871 года: «Коммуна!». Но ни в 1848, ни в 1871 году он не имел ни малейшего понятия о том, как решить вопрос о хлебе и труде ни в Республике, ни в Коммуне. «Организация труда», этот лозунг 1848 года… был так смутен, что под ним можно было разуметь все, что угодно; то же самое можно сказать о столь же смутно понимавшихся тогда идеях коллективизма, высказанных в… Интернационале. Если бы в марте 1871 года организаторов Коммуны спросили, что нужно сделать для разрешения вопросов о хлебе и труде, то произошло бы истинное вавилонское столпотворение самых противоречивых ответов. Нужно ли было завладеть фабриками и заводами во имя Парижской Коммуны? Можно ли было захватить частные здания и провозгласить их общественной собственностью восставшего города? Нужно ли было объявить все богатства, нагроможденные в Париже, общественным достоянием французского народа и употребить эти могущественные средства в целях освобождения..? Ни на один из этих вопросов в народе не было сложившегося мнения. Занятый нуждами каждодневной борьбы, Интернационал упустил из виду основательное обсуждение этих вопросов».

В обращении ЦКНГ от 20 марта Париж назывался «вольным городом». Накануне он призвал другие города и районы Франции следовать примеру Парижа. 19 апреля Парижская Коммуна приняла свою политическую программу («Декларацию к французскому народу»). В ней значились следующие основные пункты: республика, абсолютная автономия Коммун по всей Франции, соединяющихся в общефранцузскую ассоциацию, право Коммун принимать бюджет, собирать и распределять налоги, руководить общественными службами и коммунальным имуществом, избрание должностных лиц на основе принципа постоянного контроля и переизбираемости, гарантия индивидуальных свобод, свободы совести и свободы труда, постоянное участие граждан в коммунальных делах, организация обороны с помощью НГ. Предполагалось, что Коммуны, возникшие таким образом, затем соединятся в нечто общее.

Провинция

Коммунальная революция охватила не только Париж, но распространилась и в провинции. В Лионе еще 4 сентября 1870 г. был создан Комитет общественного спасения, преобразованный 15 сентября в выборный муниципалитет. Большинство его членов составляли рабочие представители и радикальные революционеры. Они добились принятия коммуналистских мер: создания народной национальной гвардии, введения светских школ, введения налога на собственников. В город прибыл Бакунин, который вместе с Ришаром и Бастелика попытался продвинуть революцию в социальном и антиавторитарном направлении. По их инициативе были созданы из членов Интернационала в Лионе и Марселе Центральный комитет спасения Франции и Лигу Юга. 28 сентября 1870 г. во время протестов рабочих судоверфей Бакунин организовал захват ратуши и провозгласил Коммуну. В изданной «Красной афише» выдвигалась идея «революционной федерации Коммун». В ней говорилось, что французская нация оказалась на краю гибели и спасти ее может с помощью отчаянного действия только народ, ставший полным хозяином себя самого. «Ликвидация административной и правительственной машины государства стала необходимостью». Должна была установиться «народная справедливость», налоги не должны были больше уплачиваться и т.д. Но восстание было быстро подавлено буржуазными батальонами, а Бакунин арестован и выслан. В начале ноября народ вновь безуспешно попытался захватить ратушу. Власть в городе принадлежала правительственному префекту, но над ратушей до 2 марта продолжал развеваться красный флаг. 22 марта 1871 г. после событий в Париже префект был арестован рабочими батальонами национальной гвардии, 23 марта временная комиссия назначила выборы в Коммуну. Однако она проявила нерешительность и пошла на соглашение с властями 25 марта. Но в народных кварталах продолжали работать эмиссары Парижской Коммуны. С помощью анархистов они организовали новое восстание 30 апреля. Был захвачен ряд мэрий, воздвигнуты баррикады. Однако 1 мая восстание было подавлено с использованием артиллерии и пулеметов.

В Марселе еще 7-8 августа 1870 г. тысячи демонстрантов ворвались в мэрию и создали Революционный комитет. Уже 10 августа выступление было подавлено. В городе действовала сильная секция Интернационала во главе с Бастелика, требовавшая закрытия религиозных школ, отделения церкви от государства, сокращения оклада чиновников и введения на-лога на богачей. 1 ноября восставшие захватили ратушу, и объявили Коммуну. Однако в течение 24 часов в городе был восстановлен прежний порядок, поскольку власти воспользовались отсутствием согласия между различными ассоциациями. В городе сохранялось неустойчивое равновесие между буржуазной и рабочей гвардией, действовали революционные клубы. 23 марта 1871 г. рабочие отряды национальной гвардии захватили префектуру; радикалы и рабочие активисты организовали департаментскую комиссию. Коммуна во главе с республиканцем Кремье продержалась до 4 апреля. Движение поддерживалось не только рабочими, но и мелкой буржуазией, что придавало неопределенный характер ее целям и средствам. Парижские эмиссары, люди молодые и неопытные, не смогли организовать сопротивление правительственной армии, мелкая буржуазия в критический момент проявила нерешительность. В итоге отряды флота и бур-жуазной национальной гвардии с использованием пушек подавили движение, была устроена кровавая расправа. Убито св.150, арестовано более 900 человек.

В Алжире 5 сентября 1870 г. тысячи французских рабочих и радикалов устроили массовую манифестацию и свергли императорскую колониальную власть. Во всех городах с европейским населением были созданы комитеты обороны, требовавшие участия в управлении, чистки от бонапартистов, ликвидации военного режима. Но представитель новой власти — префект не допускал их к реальному контролю и добился удаления рабочих из их состава. По инициативе алжирских секций Интернационала была создана Республиканская ассоциация. Она выступала за превращение Алжира в федерацию муниципалитетов-коммун. В составе РА были не только французы, но и некоторое количество арабов и берберов. При этом ассоциация не поддерживала идеи национальной арабской независимости Алжира, хотя допускала возможность отделения от Франции, если на континенте победит монархия. В то же время она считала, что национальная гвардия должна бороться не только с монархистами, но и с восстаниями, руководимыми местными феодалами и вождями. Национальная гвардия с выборным командным составом была подчинена комитетам обороны и выборным муниципалитетам. Председателем Комитета обороны и мэром Алжира был Вюйермоз, сторонник мелкобуржуазной демократии. 28 октября рабочие-европейцы и арабская беднота штурмовали и захватили дворец генерал-губернатора. После капитуляции французской армии под Мецем в Алжире вспыхнули новые манифестации. 7 ноября РА потребовала передать всю власть комитетам обороны. На следующий день КО и муниципалитет Алжира избрал Вюйермоза временным чрезвычайным комиссаром. Было объявлено, что основой демократии является коммуна, а страна будет федерацией коммун. Однако уже 11 ноября Вюйермоз поспешил передать власть правительственному комиссару, переподчинившему себе национальную гвардию и развернувшему чистку революционных элементов. После провозглашения Парижской коммуны РА послала делегацию в Париж. В Алжире был вновь поставлен вопрос о Коммуне, но умеренные сорвали его решение. Ситуация усугубилась началом нового арабского восстания. На его подавление в апреле Версальское правительство прислало нового генерал-губернатора, который без больших трудностей разогнал муниципалитет и национальную гвардию.

В Сент-Этьене рабочие активисты и либералы из «Республиканского альянса» требовали Коммуны еще после 4 сентября 1870 г. 23 марта 1871 г. революционеры, собравшиеся в одном из клубов, вместе с местным комитетом НГ потребовали провозгласить Коммуну, муниципальный совет подал в отставку. 24 марта продолжались переговоры сторонни-ков Коммуны с мэром и префектом. После убийства в перестрелке одного из рабочих ратуша была взята, клуб и офицеры НГ сформировали «правительственную комиссию» и назначили выборы на 29 марта. Однако в городе царила сумятица, и 28 марта войска без сопротивления вновь заняли ратушу.

В рабочем сталелитейном городе Крезо 24 марта 1871 г. произошло восстание в поддержку революционного Парижа. 25 марта демонстранты потребовали Коммуны, которая и была провозглашена на следующий день. 27 марта в город вернулся префект с 1000 солдат. Продолжались демонстрации против версальцев, но стороны избегали столкновений. Мало-помалу национальная гвардия была разоружена, а борьба переведена в русло муниципальных выборов.

В Нарбонне 12 марта 1871 г. 2 тысячи демонстрантов требовали вооружения национальной гвардии и принятия крас-ного знамени. 24 марта народ захватил мэрию и провозгласил Коммуну, продержавшуюся 8 дней. 31 марта выступление было подавлено: восставшие сдались под угрозой бомбардировки города.

В Тулузе префект-республиканец отказался подчиниться решению Тьера о своем смещении. Опираясь на НГ, он согласился с провозглашением Коммуны. Но одновременно тайно известил версальцев о своей верности. Когда прибыл новый префект, ему не было оказано никакого сопротивления. Либералы попросту подставили рабочих.

В Лиможе агитацию за Парижскую Коммуну велась с 23 марта. 4 апреля солдаты, которым было приказано идти на Париж, братались с рабочими. Часть НГ захватила префектуру и провозгласила Коммуну. Однако в тот же день после боев с регулярной армией восстание было подавлено.

Итак, коммунальные восстания вспыхнули почти одновременно в различных крупных центрах, но с первых же шагов терпели поражение из-за разнородного состава участвовавших сил. Волнения продолжались. Но Париж остался один.

Париж

Выборы в Совет Коммуны Парижа все же состоялись 26 марта. Выборы проводились по норме: 1 представитель от 20 тысяч населения. Всего было выбрано 86 (90) человек, в том числе 17 (18) буржуазных либералов и радикалов, которые вышли из Коммуны в первые же дни. Осталось 68 человек. Социальный состав, по одному из французских источников, был следующим: 12 журналистов. 2 художника, 1 архитектор, 1 инженер, 3 адвоката, 3 врача, 1 фармацевт, 1 ветеринар; 25 рабочих различных специальностей, 12 ремесленников, 4 служащих, 4 торговца. Советские исследователи дают такие цифры: 32 представителя интеллигенции, лиц свободных профессий и военных (журналисты, адвокаты, врачи, офицеры и пр.), 25 рабочих. 8 служащих, 1 ремесленник, 2 мелких предпринимателя. Точную принадлежность членов Совета Коммуна к идейным течениям определить довольно трудно. Французский источник дает такие цифры: 14 активистов Интернационала, 9 активистов бланкистских групп, около 20 якобинцев и 25-30 «независимых революционеров». Советские исследователи — такие: 19 якобинцев, 18 бланкистов, 13 прудонистов, 10 коллективистов-федералистов («левых прудонистов»), 3 — близки к Бакунину, 2 — близки к Марксу. В любом случае, тенденция видна достаточно ясно. В Совете образовалось свое «большинство», группировавшееся преимущественно вокруг якобинцев, бланкистов и независимых , и «меньшинство», состоявшее преимущественно из прудонистов и коллективистов. Первые больше интересовались политической революцией, вторые — социальной. Впоследствии в Совет 16 апреля проводились довыборы.

Первое заседание Совета состоялось 28 марта 1871 г. под председательством старого друга Прудона Белэ. На следующий день новый муниципалитет был официально переименован в «Парижскую Коммуну».

Смена названия не была чистой формальностью. Коммуна действительно сломала старую государственную структуру, заменив ее коммунальным управлением. Рядом декретов и постановлений она объявила недействительными решения версальского правительства, то есть, по существу, объявила о независимости Парижа. В программе Коммуны Париж обосновывал свое право организовывать жизнь по-своему, предложив остальным регионам страны вступить в новые, равноправные, федеративные отношения (в будущем допускалось создание администрации из представителей коммун, которая будет заниматься только общенациональными делами). Была упразднена регулярная армия и прежняя полиция. Единственной вооруженной силой в городе признавалась НГ — народное ополчение. Был установлен максимальный размер жалования работникам коммунальных служб — 6 тыс. франков в год, что не превышало размеров средней зарплаты. Бежавшие чиновники старого режима были заменены коммунальными служащими. Административные обязанности были разделены между членами самой Коммуны, которые возглавили 10 тематических и отраслевых ко-миссий: исполнительную, военную, продовольствия, финансов, юстиции, общественной безопасности. Труда, промышленности и обмена, общественных служб, внешних сношений, просвещения. Во главе окружных мэрий были поставлены члены Коммуны, избранные от соответствующих округов. Выборность, сменяемость и ответственность всех должностных лиц были принципами работы Коммуны.

Что же представлял из себя коммунальный режим 1871 года? Мы имеем дело с противоречивой смесью элементов народного самоуправления, т.е. общих собраний, с одной стороны, и сильной муниципальной власти, с другой. Грань между ними еще не представляли себе со всей отчетливостью.

Коммуна была попыткой пролетариата разбить ярмо государства, она открыла новую историческую эру. «В 1871 году, — писал Кропоткин, — народ Парижа, который так низверг правительства, сделал лишь первую попытку восстания против самой правительственной системы: он впал в правительственный фетишизм и дал себе правительство. Последствия известны». Коммуна не порвала «окончательно с традицией государства, представительского правления, и все это не пытались достигать в пределах Коммуны методом организации «от простого к сложному», объявляя при этом независимость и свободную федерацию Коммун». «Вместо действия для себя… люди доверились своим представителям, отдали им в руки всю инициативу». Вероятно, это является оборотной стороной коммунализма, восходящего к средневековому городу. Ведь в последнем также не разделяли представительную и прямую демократию, а использовали и то и другое. Анархо-коммунистический идеал безгосударственного самоуправления, основанного на суверенных общих собраниях и полностью подконтрольных им советах, в то время еще полностью не сформировался в 1871 г, и, по-существу, именно опыт Коммуны способствовал его формированию.

Однако, вот парадоксальный факт: парижское население в 1871 г. не смогло создать столь же стройную систему народного самоуправления, какую представляли из себя секции 1792-1793 гг. — регулярные общие собрания обитателей парижских кварталов. Может быть, чем дальше от Средневековья, тем сильнее сказываются последствия разрушения общества коммерциализацией и конкуренцией, и, соответственно, тем слабее силы самоорганизации?

Народные собрания (территориальные и профессиональные) в 1871 г. были активны и многочисленны, но они не сложились в единую структуру и не могли превратить членов Совета Коммуны в своих простых делегатов с императивным мандатом. Члены Совета были наполовину делегатами, наполовину депутатами. Тогда левый прудонист, а затем анархо-коммунист Лефрансэ описывал это следующим образом: «Не отменять правительственное действие, а поддерживать его с помощью прямого участия всех интересов в управлении; Коммуна — это исполнительный аппарат народной воли, но без права передавать суверенитет третьим лицам».

Через 10 лет после Коммуны ее участник Вайан в анархистском журнале «Ни бога, ни хозяина» противопоставлял ЦК 20 округов выборной Коммуне: «Вместо революционной Коммуны Париж стал выборной Коммуной… По самому факту своего выборного происхождения она не могла обладать тем единством действия и энергией, какие имеет комитет, спонтанно, революционно созданный восставшим народом. Несмотря на всю свою добрую волю, она не могла иметь те результаты, какие в свои лучшие дни имел ЦК 20 округов…». Не удивительно, что Совет Коммуны проявил, по словам Кропоткина, «полное революционное бессилие» в социальных вопросах и, фактически, тормозил народную инициативу пролетариата. К примеру, 3 апреля на заседании Коммуны депутат Растуль потребовал, чтобы никто не имел права трубить сбор без решения исполнительной комиссии. 5 апреля соответствующее решение было принято. Однако народные стихийные инициативы такого рода с сооружением баррикад продолжались весь апрель. 6 апреля Коммуна распустила окружные комитеты НГ, централизуя командование в ущерб местной инициативе. То же самое происходило и с социальными инициативами, не санкционированными Советом. Так, когда в официальной газете Коммуны было опубликовано извещение за подписью члена ЦКНГ Грелье о сожжении в течение 48 часов всех обязательств по государственным ценным бумагам, на заседании Коммуны 21 мая прудонисты, якобинцы и часть бланкистов потребовали опровержения заметки и немедленных репрессий против его автора. Было поручено Комитету общественного спасения принять меры пресечения «против гражданина Грелье и его сообщников». Интересно, что предложение внес ни кто иной, как Лефрансэ, который через несколько лет станет одним из первых анархо-коммунистов.

Народные организации

Что представляли собой народные организации периода Парижской Коммуны и чего они хотели?

Основной формой народного самоуправления оставались клубы. После 18 марта их количество значительно возросло. При Коммуне они возникали почти повсюду, кроме 7,8 и 16 округа. В центральных кварталах 1,3, 4-6 округов они были наиболее многочисленны. Клубы издавали свои бюллетени; большинство из них существовали несколько дней, но не-которые — дольше: «Красная», «Пролетарий», «Коммунальный бюллетень» и т.д. Социальный состав точно неизвестен. Вход был иногда бесплатным, чаще 5-25 сантимов (своего рода членские взносы). Клубы собирались в самых различных местах — в школьных и университетских аудиториях, в закрытых театрах, в банкетных и спортивных залах. Когда количество участников возросло, были экспроприированы помещения церквей, но днем обычно туда пускали верующих для богослужений. Заседания проходили по вечерам. Вело их обычно бюро в составе председателя и 1-2 членов, бюро обновлялось регулярно, иногда по несколько раз за вечер. Заседания начинались с сообщений о предыдущих заседаниях, о новостях и местных решениях. Затем переходили к дебатам, выступали ораторы, принимались решения. Клубы долго не имели формальной связи, только с 15 мая началась работа Федерации клубов, которая размещалась перед ратушей, ее бюро заседало ежедневно.

Клубы имели 3 задачи: образования, информации и выражения мнений. На них обсуждались наиболее актуальные общественные вопросы: труд и капитал, практические средства организации, функции и задачи Коммуны, женские проблемы. В плане информации клубы были местом, где жители могли узнать о состоянии снабжения и борьбе с версальцами. Обсуждались решения Коммуны, каждый мог выступить с их критикой. Если по этой критике принималось соответствующее решение, оно немедленно направлялось в ратушу. Клубы обсуждали различные инициативы и добивались их реализации: в области зарплаты, медицинского обслуживания, снабжения (создание муниципальных мясных магазинов). Клубы добивались установления практики обязательного присутствия на заседании одного из членов Коммуны. Хотя это не было осуществлено, некоторые члены Совета часто бывали на таких заседаниях индивидуально.

Излюбленными темами на заседании клубов были оспаривание права собственности, необходимость освобождения труда и введения налогов на капитал, критика бюрократии, армии, полиции, требования развития образования. Среди тем были и права женщин, проблемы алкоголизма, проституция.

С зимы 1870-1871 гг. клубы выступали за проект Коммуны, которая бы состояла из рабочих ассоциаций, заменяющих хозяев, крупные компании и в частности железнодорожные компании, откуда изгонят акционеров, администраторов и иных паразитов.

ЦК 20 округов после избрания Коммуны быстро терял влияние, хотя его заседания происходили иногда ежедневно. Он пытался выдвинуть более конкретную программу революции. В третьем манифесте ЦК 20 округов в связи с выборами в Коммуну развивалась программа политического устройства в духе федерации коммун. В документе, в частности, говорилось: «Посредством революции 18 марта, благодаря стихийному и отважному усилию НГ Париж возвратил себе автономию, то есть право организовывать свою общественную силу, свою полицию и финансовую администрацию». Эта автономия рассматривалась как продолжение «традиции старых коммун и французской революции». В манифесте был предложен перечень необходимых преобразований: политических (индивидуальные свободы, выборность на всех уровнях с императивным мандатом, ликвидация постоянной армии и полицейских префектур и т.д.); экономических («немедленная реорганизация округов города в соответствии с промышленным и торговым положением каждого квартала», «беспрестанное изучение и принятие наиболее адекватных мер для того, чтобы обеспечить производителя капиталом, орудиями труда, сбытом и кредитом»), социальных («интегральное и профессиональное» светское образование, «организация системы коммунального страхования против любого социального риска, включая безработицу и болезнь). В целом, речь шла о прудонистско-социалистической программе.

Манифест Интернационала, опубликованный 27 марта, требовал «свободы, равенства, солидарности», «обеспечения порядка на новых основах, первой предпосылкой которого будет реорганизация труда».

Социальные преобразования?

В Комиссию труда и обмена Коммуны поступали многочисленные проекты от различных самоуправляемых инициатив, касающиеся реорганизации социальной жизни. Так, Ф.Каролюс предложил в апреле, чтобы все трудящиеся каждой отрасли объединились а федерацию, а те затем — в Федерацию всех парижских ассоциаций. Рабочие синдикальные пала-ты должны были провести обследование, чтобы установить наличные производственные силы и для беспрепятственного определения спроса и предложения. Будущие объединенные ассоциации должны были финансироваться «Федеральным банком». Один рабочий-скульптор, член Интернационала, предложил создать отраслевые корпорации, подразделенные по секциям или округам», то есть соединить профессиональную организацию Парижа 1871 г. с секционной системой Парижа 1793 г. Соединением должен был служить дом, в котором размещались бы коммунальные предприятия, оказывающие услуги и выполняющие работы по самым выгодным ценам. Автор проекта предполагает разорять предпринимателей с помощью конкуренции, поддерживать стачки, постепенно расширять число корпораций, создавая сферу, свободную от коммерции и капитала. Та могла бы служить примером и способствовать установлению «всеобщей ассоциации» трудящихся под влиянием Интернационала.

В период Коммуны получили дальнейшее развитие «новые столовые», основанные Альиксом, правда лишь в рамках 8 округа. Были выпущены потребительские книжечки, распространяемые среди тех, кто пользовался столовыми. В них отмечались в обмен на труд количество и вид предоставляемых благ: порционные боны (овощи суп), боны на хлеб, вино, мясо, одежду, дрова, уголь, «прочие объекты» (шоколад, кофе, сахар), жилье и, наконец, «боны обмена» (если сумма труда была выше, чем сумма выданных бонов). Каждую неделю производился расчет; аванс, указанный на обложке, позволял требовать трудовых услуг или в случае отказа не выдавать новые боны. Альикс предполагал затем расширить эту систему, создав специальные мастерские и муниципальные рынки для продажи изготовленных на них товаров. Удалось привлечь некоторое число женщин к медицинскому уходу. Альикс предложил в Коммуне организовать помощь бедным и старикам. Ему было заявлено, что администрация округов с этим не справляется.

Организации Интернационала, выдвигая своих «революционно-социалистических» кандидатов Коммуну, обещали осуществить социальные мероприятия по реорганизации трудовых отношений на новых началах. Они и раннее требовали развития рабочих ассоциаций как основы экономической кооперативной системы, альтернативной капитализму. Это была старая прудонистская идея, разделявшаяся и многими французскими коллективистами. Однако Совет Коммуны не торопился выполнять эти требования рабочих. Рабочие производственные общества возникали еще в период Империи, и Коммуна обязалась в принципе оказывать им покровительство. Согласно учету Коммуны, к 14 мая в Париже было 42 таких рабочих производственных ассоциации по профессиональному принципу. Согласно старой идее французских организаций Интернационала, следовало передать в их руки жизненно важные средства производства. Рабочие организации предлагали передать ассоциациям брошенные владельцами предприятия. Но большинство членов Коммуны проявило удивительное, временами даже рабское уважение к принципу собственности и заботу о собственниках.

Социальные мероприятия, осуществленные Парижской Коммуной, в большинстве своем не выходили за рамки социал-реформизма, стремившегося, чтобы и собственники-волки были сыты, и рабочие-овцы целы. Почти сразу же после создания Коммуна отменила задолженности населения по квартплате и отсрочила внесение квартирных платежей с 1 ок-тября 1870 по 1 июля 1871 г., однако ее членам и в голову не пришла мысль о социализации жилья. Была приостановлена продажа вещей, заложенных в ломбарде. Церковь была отделена от государства, а церковное имущество национализировано (прудонисты выступили против такого посягательства на собственность, что они и впоследствии делали не раз).

13 апреля коммунальная комиссия труда и обмена представила три законопроекта о платежах по просроченным векселям и другим обязательствам. Цель всех трех заключалась в оживлении системы кредита и обращения капитала. При этом авторы — прудонист Белэ и прудонист Журд вместе с коллективистом Варленом — стремились соблюсти интересы как должников, так и кредиторов. Белэ предлагал отсрочку выплаты, а часть средств вернуть за счет Коммуны. Журд возражал, что Коммуна не имеет права вмешиваться в частные отношения и предлагал выпустить новые долговые обязательства. Бланкист Тридон предлагал трехлетнюю отсрочку выплаты с 2%-ной надбавкой. Большинство членов Коммуны поддержало проект Журда, что с энтузиазмом встретила парижская буржуазия.

Коммуна ликвидировала прежние посреднические конторы по найму и создала при каждой окружной мэрии бесплатные бюро по регистрации предложений и спроса на труд.

Член Интернационала Лефрансэ в конце марта предложил в Совете Коммуны проект создания своего рода органа планирования — «генеральной ассоциации статистики», состоящей из делегатов рабочих ассоциаций, Торговой палаты, Синдикальных палат, директоров Французского банка и руководителей железнодорожных предприятий. Цель — «изучить средства для обеспечения труда и обмена».

В рамках поощрения рабочих производственных ассоциаций Коммуна передала им заказы на пошивку обмундирования для НГ. 16 апреля по предложению Авриаля Коммуна приняла решение о передаче бездействующих мастерских, брошенных бежавшими предпринимателями, в руки рабочих производственных ассоциаций. Однако вначале надлежало провести статистический учет этих предприятий, затем решать должны были третейские суды. К тому же ассоциациям предстояло в будущем выплатить владельцам компенсацию. Тем не менее, многие воспринимали декрет как социалистический. Будущий анархо-коммунист Лефррансэ даже назвал его «первым настоящим шагом к социальной революции». Авриаль привлек к разработке практических мер Союз механиков и Ассоциацию металлистов. 23 апреля они направили делегатов в комиссию по реализации декрета, поручив им «положить конец эксплуатации человека человеком, этой последней форме рабства: организовать труд путем солидарных ассоциаций, коллективно владеющих неотчуждаемым капиталом». Экономическое освобождение труда, указывали рабочие, может быть достигнуто «только через ассоциацию рабочих, которая должна превратить нас из наемных работников в членов производительного товарищества». Как видим, рабочие явно не захотели понять умеренности декрета и потребовали гораздо большего — рабочего управления промышленностью. 24 апреля член комиссии по труду и обмену Франкель призвал синдикальные палаты рабочих ассоциаций к активному сотрудничеству в осуществлении декрета и выделил им помещение. Но потребовался еще месяц, чтобы создать Рабочую комиссию по изучению предприятий. 16 мая к механикам и портным присоединились слесари и ювелиры. Федерация рабочих обществ — главная парижская организация Интернационала — 16 мая созвала «все рабочие корпорации Парижа (синдикальные палаты, общества взаимного кредита, общества сопротивления, общества солидарности, производственные и потребительские ассоциации)» на вторую генеральную ассамблею Комиссии по исследованию и организации труда 18 мая. К сожалению, мы так и не знаем, состоялась ли эта встреча. Вскоре революционному Парижу было уже не до этого.

В итоге осуществления декрета от 16 апреля была конфискована дюжина предприятий, важных с точки зрения обороны, починки оружия и производства амуниции. Одно из них — оружейные мастерские Лувра — с начала мая перешли под управление Рабочего совета, избираемого трудовым коллективом и переизбираемого в любой момент. В него входили представители рабочих, руководителей цехов (также избиравшихся рабочими), директора и делегаты от Коммуны. Совет собирался ежедневно для обсуждения текущих операций и обсуждения предложений, приема на работу и увольнений. Рабочий контроль был установлен и в Национальной типографии. Однако наиболее значительные предприятия города не были затронуты декретом от 16 апреля. Впрочем, в последние дни Коммуны подготовлялась экспроприация одного из крупнейших заводов — «Баррикан».

3 мая Союз женщин для обороны Парижа и ухода за ранеными (фактически — женская секция Интернационала) предложил комиссии труда и обмена создание женских кооперативных производственных ассоциаций и последующее объединение их в федерацию. Проект предусматривал сокращение рабочего дня, равную оплату труда с мужчинами, предоставление мастерским займов, заказов, сырья, вступление ассоциаций в Интернационал. 6 мая Франкель изложил это предложение в Совете Коммуны. Квартальные комитеты Союза женщин должны были провести подготовительную учетную работу. Мастерские должны были открыться в середине мая. Были организованы мастерские по пошивке военного обмундирования, в котором нашли работу безработные женщины. 3 тысячи работниц были трудоустроены в мастерских по изготовлению патронов.

Предложения об экспроприации капиталистических предприятий чаще всего не получали поддержки в Совете Коммуны. Был введен контроль Коммуны над железными дорогами, но предложение Жоаннара от 28 апреля о конфискации имущества «Северной компании» не было поддержано. Не были услышаны намеки военного делегата Клюзере 23 апреля и Шалэна 4 мая об экспроприации крупных заводов «Кэль». Наконец, 4 мая близкий к бланкистам Везинье внес в Коммуну предложение об экспроприации с возмещением всех крупных монополистических предприятий со всем их инвентарем, временной передаче их рабочим ассоциациям, передаче им заказов и открытии кредита. Проект даже не был обсужден.

13 мая Коммуна приняла декрет, направленный против эксплуатации рабочих и работниц, производящих обмундирование для НГ. Представитель комиссии по труду Франкель предложил передавать заказы впредь рабочим ассоциациям. В итоге Коммуна предоставила комиссии право пересмотра контрактов с подрядчиками и решила передавать заказы рабочим организациям. Был также установлен минимальный гарантированный уровень зарплаты. Однако попытки Франкеля внести пункт о (всего лишь!) 8-часовом рабочем дне не были поддержан Коммуной.

Крайне неохотно вмешивалась Коммуна в отношения между предпринимателями и рабочими. Прудонистские догмы гласили, что это не дело посторонних органов (в данном случае, Коммуны). Парижские рабочие пекарен в течение 2 лет боролись за отмену практики ночного труда. Они добивались соответствующего решения от Коммуны. 20 апреля исполнительная комиссия Коммуны приняла его, но хозяева выступили с протестом. 28 апреля Коммуна вернулась к обсуждению этого вопроса. Часть членов Коммуны предложила отложить осуществление декрета. Вийар, Бийорэ, Тейс и другие, как и право-прудонистская печать, считали, что Коммуна не должна вмешиваться в частные вопросы отношений между хозяевами и работниками. Авриаль, Варлен, Ледруа, Малон, другие члены Интернационала поддержали рабочих. «Они могли бы забастовкой заставить хозяев исполнить» свое требование. «Но рабочие пекарен не могут бастовать: государство запрещает им это», — пояснял Авриаль на заседании Коммуны. За свое терпение рабочие были вознаграждено: с 3 мая ночная работа в булочных была отменена. Революционные социалисты 1871 г. с трудом договорились о мере, естественной для самых умеренных социал-демократов 100 лет спустя! Но дальше дело пошло чуть легче: 27 апреля по предложению исполнительной комиссии после многочисленных писем рабочих было принято постановление об отмене штрафов, которые предприниматели налагали на рабочих.

Прудонистская газета «Ла Сосиаль» взывала к буржуазии: успокойтесь, мы не собираемся отнимать у вас ваших завоеваний. Вы на законных основаниях владеете имуществом. Мы хотим встать не на ваше место, а рядом с вами. Мы можем идти параллельно.

Большинство социалистов 1871 г. уважали собственность. Коммуна несколько раз возвращалась к судьбе вещей, заложенных в ломбарде. Для бедного трудового люда Парижа вопрос имел жизненное значение. 25 апреля член комиссии труда Авриаль предложил Коммуне в принципе ликвидировать ломбард как учреждение, а для начала безвозмездно вернуть заложенные инструменты труда, мебель, белье, одежду ценностью менее 50 франков. Прудонисты были возмущены. «Это было бы несправедливостью по отношению к ломбарду; уничтожить ломбард значило бы причинить ущерб собственности, чего мы еще никогда не делали», — заявил Журд. А будущий зять Маркса Лонге объявил, что, по его мнению, и в вопросе о списании долгов по квартплате Коммуна проявила «идеализм» и «сентиментализм», голосовала «сердцем, а не разумом» Коммуна должна примирять интересы, а не действовать в интересах одних против других. Принятие декрета было отложено. Только 6 мая вопрос был поставлен вновь. На сей раз было решено вернуть владельцам вещи стоимостью менее 20 франков.

Коммуна так и не посмела прикоснуться к ценностям, размером в 3 млрд. франков, хранившимся во Французском банке. А ведь кроме обычных муниципальных расходов, она должна была выплачивать пенсии семьям погибших национальных гвардейцев, увеличила жалование учителям и тратила все больше на войну с версальцами. Деньги приходилось униженно выпрашивать в банке. Член Совета Коммуны Амурру предлагал захватить банк и управлять им, председатель одного из клубов и член ЦК 20 округов Троель призывал конфисковать содержащееся там имущество. 12 мая бланкисты попытались занять банк. Но делегат Коммуны прудонист Белэ категорически не допускал даже возможности давления на банкиров в виде присылки национальных гвардейцев.

Как видим, Бакунин был совершенно прав, когда говорил, что Совет Коммуны «стал самым большим препятствием для революции».

Политическая борьба

Мы не будем останавливаться на всех перипетиях и подробностях политической истории Парижской Коммуны. Она проходила в основном под сенью и под давлением боевых действий с версальскими войсками. 2 апреля версальцы открыли кампанию. Война разворачивалась неудачно для Коммуны, которая упустила время для похода на Версаль. Вспыхивали острые разногласия между ЦКНГ и Коммуной и внутри самой Коммуны по военным вопросам, о контроле над национальной гвардией. Военные неудачи побуждали бланкистов и якобинцев требовать централизации власти. Уже 21 апреля было сформировано своего рода «правительство» Коммуны: исполнительная власть была передана собранию делегатов комиссий. 28 апреля член Коммуны Мио предложил создать по примеру 1793 г. «Комитет общественного спасения». При обсуждении вопроса 1 мая вспыхнули острейшие разногласия, которые продемонстрировали, насколько по-разному понимали революцию различные течения. Большинство, состоявшее из якобинцев, бланкистов и независимых, склонялось к сильной диктаторской власти, меньшинство же (члены Интернационала, небольшая часть бланкистов) отвергало всякие чрезвычайные полномочия, доказывая, что слабость Коммуны происходит не от недостатка власти, а от отсутствия организованности, что диктатура не спасает свободы, а подавляет ее. Предложение было принято 45 голосами против 23. Новый КОС был избран всего лишь 37 членами Коммуны из более чем 80. Не удовлетворившись этим, бланкисты и военный делегат Россель в тот же вечер обсудили возможность военного переворота и разгона Коммуны. В конечном счете, по предложению прокурора Риго было решено подождать до возвращения в Париж Бланки, а пока подготовить общественное мнение и добиться ограничения роли ЦК НГ. Утверждали, что 9 мая Россель намеревался действовать в одиночку, но в итоге выступление не состоялось. Россель подал в отставку. Отношения между большинством и меньшинством стремительно ухудшались. Участие меньшинств в избрании нового КОС 9 мая не сгладило противоречий (в новый КОС были снова избраны только якобинцы, бланкисты и их союзники). ЦК НГ предложил Росселю пост диктатора, но тот отказался. Коммуна приказала арестовать его. 12 мая большинство добились от Коммуны решения о том, что КОС имеет право менять состав всех делегаций и комиссий Коммуны. 14 мая меньшинство объявило о бойкоте работы Совета Коммуны и о перенесении работы в округа. В ответ 17 мая в Коммуне был поставлен вопрос об аресте членов меньшинства. Переворот с большим трудом предотвратил старый ветеран-революционер якобинец Делеклюз, использовав весь свой авторитет. Некоторые предупредили также, что национальная гвардия не поддержит аресты. В итоге предложение возглавляемой бланкитстами прокуратуры об аресте было отклонено. 20 мая Федеральный совет Интернационала поддержал призыв об отмене диктаторских полномочий КОС, но призвал к единству. Меньшинство вернулось в Коммуну, но полного примирения так и не произошло вплоть до последнего заседания Коммуны 21 мая. В тот же день версальские войска ворвались в Париж. Последовала неделя ожесточенных и героических боев. Население Парижа воздвигло баррикады и сражалось за каждую улицу. Но силы были неравны. 28 мая все было кончено. Начались дикие репрессии, они унесли жизни, по некоторым подсчетам, 30-40 тысяч человек. Коммунальная революция во Франции была залита потоками крови и подавлена.

Итоги

Какие выводы можно сделать из опыта французских Коммун 1870-1871 гг.?

Прежде всего, коммунальные восстания, как отмечал Кропоткин, «указали, какою должна быть, какою, вероятно, будет политическая форма будущей революции…» «Свободная община — такова политическая форма, которую должна будет принять социальная революция». Однако необходимо в будущем решительно ликвидировать всякие остатки и элементы государственной власти, системы представительного правления и заменить ее прямым самоуправлением народа, объединенного в общие собрания, коммуны и их свободные федерации. «Если не нужно центральное правительство, чтобы приказывать свободным общинам, если национальное правительство уничтожается и единство страны достигается с помощью свободной федерации общин, — в таком случае таким же лишним и вредным является и центральное городское управление… Федеративный принцип, то есть вольные объединения кварталов, промышленных союзов потребления и обмена и т.д. вполне достаточен, чтобы установить внутри общины согласие между производителями, потребителями и другими группами граждан»

Второй вывод. Не следует разделять социальную и политическую революцию, утверждать, что можно начать с первой, а затем перейти ко второй, или наоборот. Революция должна быть именно действием самоорганизованного народа, захватом трудящимися своих предприятий, домов, кварталов, жизненных припасов и предметов потребления — самоорганизованными жителями. «Чтобы общинная политическая революция могла восторжествовать, надо уметь провести одновременно революцию экономическую». «Народ — крестьяне и городские рабочие — должен будет начать сам строительную и воспитательную работу на более или менее широких коммунистических началах, не ожидая приказаний и распоряжений сверху». Немедленная и всеобщая экспроприации власти и собственности устанавливает систему вольного, безгосударственного коммунизма. На основании уроков Парижской Коммуны анархисты в 1870-х гг. выдвинули теорию вольного, анархистского коммунизма, принятого в 1880 г. Юрской федерацией Интернационала. Важную роль при этом сыграли участники Коммуны Элизэ Реклю, Лефрансэ и другие.

Наконец, для победы революции нужно единство трудового народа. Дело в том, что Коммуна относилась к сельским жителям Франции, как к «реакционной деревенщине». Она не хотела установить отношения прямого продуктообмена с трудовым крестьянством и не могла бы этого сделать, поскольку не экспроприировала и не передала рабочим ассоциациям производство. Для крестьян Коммуна так и осталась непонятным и враждебным формированием, чем немедленно воспользовались контрреволюционеры, направив мобилизованных в армию сельских тружеников на ее подавление.

Экономические и политические решения взаимосвязаны, социальная революция может быть лишь интегральной, и политико-общинной и экономической одновременно, в противном случае она обречена на поражение. Может быть, в этом и состоит главный урок Коммуны.

К сожалению, проблему «хлеба» не удалось решить и в следующей великой революции — Российской. Это было сделано только во время Испанской революции благодаря анархистской коммунизации сельского хозяйства. Но то уже совсем другая история.

Михаил Магид: «Памяти восставшего Будапешта»

Для сторонников СССР, Венгерская революция 1956 г. — кость в горле, одно из самых ненавистных событий в истории. Причины этого понять легко. Как в свое время отмечали представители польского профсоюза Солидарность (чьи взгляды по большинству вопросов мы, впрочем, не разделяем), в Польше ленинисты «утратили в определенный момент всякое влияние среди рабочих крупнейших промышленных центров» и это стало их идеологическим крахом. Ведь правящая партия представляла себя защитницей интересов рабочего класса, его надеждой и опорой, носительницей «рабочего социализма» — на кого же теперь ей было опираться? (1) Точно так же и в Венгрии во время восстания, в промышленных центрах были созданы рабочие советы, оппозиционные режиму. Есть и другая причина для ненависти. Венгерское восстание бросило открытый вызов империи СССР, показали восточноевропейцам, что с ней можно бороться. Не исключено, что без этого яростного восстания, не было бы и последующего краха империи или он не был бы таким быстрым. Именно поэтому сторонниками СССР выдумываются какие-то фантастические версии этих событий (заговор ЦРУ), которые не имеют под собой никаких оснований (2).

 

Но что есть венгерское восстание для тех, кто не испытывает ностальгии по могучей империи, по огромной ее власти над людьми и народами? Что есть венгерская революция для тех, кто, испытывая отвращение ко всякому господству человека над человеком, хочет, чтобы люди стали хозяевами своей жизни?

 

 

 

Венгерская революция родилась из двух взаимно пересекающихся и переплетающихся потоков. Подобно Парижской Коммуне, и шире, французской революции 1871 г. (3), она была революцией национальной, и, в то же время, она была революцией социальной.

 

Начнем с первого. Венгрия потерпела поражение во второй мировой войне, она была оккупирована советскими войсками. СССР по своей воле меняет и назначает высших венгерских партийных и государственных руководителей, определяет какой курс им проводить, советские войска беспрепятственно перемещаются по стране. (4) Вдобавок, в местной компартии (ВПТ), сложилось две группировка — еврейская и венгерская. Между ними шла отчаяная борьба, причем господства добилась на определенном этапе еврейская группировка. Это, конечно, не могло не вызвать в обществе антисемитские настроения.(5) Наконец, по оценке Яноша Кадара, неприязненные отношения к СССР развились вследствии того, что в печати было довольно шаблонно организовано дело пропаганды достижений СССР в области науки и техники, в то время «как успехи венгерских учёных и других специалистов недооценивались». К тому же, в стране было запрещено получать иностранную техническую литературу, особенно западную», что «произошло благодаря советскому влиянию и под его давлением». Неприязнь венгерской интеллигенции к СССР вызывало и то обстоятельство, что «во многих учебниках почти одна треть всего материала посвящена восхвалению Сталина и Советского Союза»(6).

 

Помимо национального напряжения, вызванного оккупацией, имело место и напряжение социальное. Венгрия, в период правления компартии, осуществляла политику индустриализации. Многие бывшие крестьяне превратились в рабочих фабрик и заводов. Жесткая казарменная дисциплина, бюрократический контроль, тяжелый подневольный труд вызывали раздражение. Венгр под псевдонимом Панноникус писал в журнал «Социализм и варварство»: «Молодые рабочие в возрасте 18-30 лет были наиболее активным революционным элементом на предприятиях. Они еще меньше, нежели другие, могли поддерживать чудовищное подавление, атмосферу принуждения и террора, которая царила на предприятиях…» (7) К тяжелому положению рабочих следует добавить репрессии против недовольных. Лидеры КПСС упрекали Ракоши за массовые репрессии в стране (только за 9 месяцев 1952 г. в Венгрии было осуждено 540 тысяч человек). (8)

 

Итак, социальный взрыв, распространившийся в стране в 20х числах октября 1956 г., был вызван накопившимся гневом и носил двойственный характер. Разумеется, нет никакой беды в том, чтобы вести борьбу с оккупационной армией, которая грубо вмешивается в общественную жизнь. Но национализм и даже антисемитизм некоторых повстанцев родом отсюда, как и представление о том, что полностью независимая венгерская государственная чиновно-бюрократическая машина почему-то лучше для простых венгров, чем государственная машина империи. Правда, заинтересованные в реставрации частной собственности и старого режима радикальные националистические силы, сгруппировавшиеся в ходе восстания 1956 г. под знаменем кардинала Миндсенти, были в явном меньшинстве. Поэтому они не осмелились открыто и ясно сформулировать свои антисоциалистические цели. (9)

 

Венгерские трудящиеся продемонстрировали большие способности к самоорганизации. В течение нескольких дней на всех крупнейших заводах Будапешта и ряда других городов возникли органы самоуправления — советы. Они координировали ход забастовок и протестов, снабжали рабочих продовольствием, оказывали ненасильственое сопротивление оккупационной армии СССР. «Общее требование советов состояло в том, что рабочие должны управлять своими предприятиями, чтобы гарантировать сохранение власти в своих руках. 12 ноября контакты привели к идее сформировать Центральный рабочий совет (ЦРС) Большого Будапешта, который и был создан 14 ноября на конференции, состоявшейся на электроламповом заводе. Молодой венгерский интеллигент Миклош Крашшо рассказывает, что он первый подал идею ЦРС, но он же сам рассказывает с том, как на конференции его поставили на место. «Председатель, человек пожилой и демократичный, спросил: «С какого ты завода?». «Ни с какого», — отвечал я. «По какому же праву ты здесь?» Я ответил, что действительно организовывал конференцию. Председатель заметил: «Это неважно. Эта встреча была исторической неизбежностью»». ЦРС стал неизбежным результатом объединительных усилий советов. Идея Крашшо совпадала с направлением рабочего движения. Все делегаты были инструментальщиками, токарями, металлургами, инженерами. На следующий день состоялось новое, расширенное заседание. Некоторые делегаты хотели создать общенациональный Рабочий совет для всей страны. Хотя большинство было согласно с этим, кто-то заметил, что императивный мандат (наказ — прим. Магид) есть только на создание ЦРС Большого Будапешта. Рабочие советы были задуманы как подлинно демократические органы: «для венгерских трудящихся и их делегатов наиболее важным аспектом советов было их демократическое функционирование. Между делегатами и рабочим классом в целом поддерживался тесный контакт. Делегаты избирались только для осуществления требований трудящихся. Можно отметить, что рабочие часто переизбирали делегатов, которые нарушали свой мандат. Рабочие не любили делегатов, которые брали на себя слишком большие полномочия», — замечал очевидец событий Билл Ломакс.» (10)

 

Не стоит идеализировать советы.

 

Они, например, выступали за разделение функций управления страной между парламентом, правительством и советами. В случае реализации, данное решение неминуемо приводило советы к столкновению и с правительством и с парламентом. Чиновники и депутаты привыкли отдавать народу приказы и ожидают полного подчинения, а непокорных наказывают. Именно в этом состоит роль правительства — оно не может быть лишь совещательным органом. Государственные учреждения перераспределяют либо расхищают громадные средства, произведенные всем обществом. Здесь истоки их власти и богатства. Поэтому, чиновники не могут быть заинтересованы в том, чтобы рабочие люди имели собственные мощные институты влияния — это подорвало бы власть господствующей бюрократиии. Для установления контроля большинства населения над жизнью страны — а венгерские рабочие говорили именно о нем — необходима полная ликвидация государства, замена его кооперирующимися между собой собраниями трудовых колективов и советами (исполняющими волю коллективов).

 

Не были рабочие свободны и от национализм (11). Наконец, собравшийся 31 октября Парламент рабочих советов, принял документ о правах и принципах функционирования советов, в соответствии с которым предприятия фактически переходили в собственность трудовых коллективов. Им следовало извлекать прибыль за счет реализации своей продукции и платить государству налоги (12). В будущем это привело бы к конкуренции между различными заводами, к разорению одних и обогащению других; в случае монопольной структуры отрасли принятое решение вело к завышению цен и разорению рабочих других отраслей. Рыночные отношения не сочетаются с солидарностью, разрушительны для нее. Чтобы управлять вместе жизнью, нужно согласовывать между собой планы развития производства, основанные на потребностях его участников.

 

Впрочем, стоит учесть подъем народного движения, тесную кооперацию между советами отдельных предприятий в деле отстаивания общих интересов, огромный энтузиазм и солидарность рабочих Венгрии. Поэтому мы не знаем, как развивались бы события в случае победы рабочих советов, и сильно сомневаемся в том, что трудящиеся стали бы претворять в жизнь проекты «рыночного социализма», столкнувшись с их негативными последствиями. Например, россйиские советы во время революционных событий 1917 г. радикализировались и меняли свою точку зрения на некоторые важные вопросы. Впрочем, сомнение — не доказательство, а советы были раздавлены военной мощью СССР в течение 1-2 месяцев, так и не реализовав весь свой потенциал.

 

Венгерскую революцию совершали обычные люди — рабочие, инженеры, врачи и учителя. Они не являлись интеллектуалами, всю жизнь размышлявшими над тем, как обустроить Венгрию. Их движение настолько несвободно от различных недостатков, что возникает соблазн объявить его неправильным или ошибочным. Парадоксально, но именно венгерское движение рабочих советов, при всех своих заблуждениях, продемонстрировало высочайший уровень самоорганизации. Даже в ходе русской революции советы и фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы) не организовались столь стремительно, не объединили рабочих и инженеров в цельные коллективы поверх всех партийных пристрастий и сословных рамок, не были до такой степени готовы к непосредственному управлению предприятиями.

 

Венгерские трудящиеся создали (на началах самоуправления) хозяйственную и политическую систему, охватывавшую все крупнейшие предприятия страны. Мало где такое случалось.

 

Наверное, венгерские рабочие не все делали правильно. Однако, невозможно научиться плавать — не плавая. Человечество учится управлять своей коллективной жизнью, осуществляя самоуправление. Иного пути нет!

 

Не существует мудрых учителей, которые могли бы заранее обучить нас свободе — а кто воспитает воспитателя? Разве те самозванцы, которые претендуют на эту роль, не выросли сами в капиталистическом и авторитарном обществе, разве они не привыкли, как и мы, к миру господ и подчиненых, эксплуататоров и эксплуатируемых?

 

Учиться свободе и самоуправлению можно лишь осуществляя свободу и самоуправление. На этом пути нас поджидает множество неудач и трудных опытов, но другого пути к полноценной жизни не существует.

 

 

 

 

1. Нелегалы. (Польская Солидарность в подполье)

 

2. «Анализ документов Совета национальной безопасности США даёт основание полагать, что венгерские события застали американских руководителей врасплох. Для оказания военной помощи Венгрии США должны были заручиться согласием своих союзников, а те были заняты войной в Египте. Что касается Австрии, то она вряд ли стала бы рисковать своим нейтралитетм, чтобы пропустить через свое воздушное пространство военно-транспортные самолёты. В условиях, когда Англия, Франция и другие государства были втянуты в «суэцкий кризис», Совет безопасности США снял с повестки дня вопрос о военной помощи Венгрии. Оказание помощи Австрии в решении проблемы венгерских беженцев- единственное, что сделали США». В.А.Пронько. Венгрия — СССР, драма 1956 года. http://www.tellur.ru/~historia/archive/04/hungary.htm

 

3. «Как и для революционного народа 1793 г., для революционеров 1870-1871 гг. были характерны сильные национал-оборонческие мотивы…Иными словами, люди все еще считали, что революция может быть наилучшим способом защиты нации, если правящие круги с этой задачей справиться не в состоянии. Французские революционеры не предприняли никаких попыток наладить настоящую революционно-интернационалистскую работу с немецкими рабочими, одетыми в солдатские шинели, и в этом была их первая ошибка. Национальная идея наложила отпечаток на дальнейшую судьбу французской революции; позже это кристаллизовалось в тезис о первичности войны и обороны и вторичности революционных преобразований… Ничего себе начало для социальной революции — наивный, оборонческо-националистический подъем, можете сказать вы. Тем не менее, начиналось именно так. И это будет не последний парадокс революции 1870-1871 гг…Перед правительством 4 сентября стояло множество задач. Прежде всего, продолжить войну с учетом того, что 19 сентября прусские войска подступили к Парижу, что население требовало оружия, а дать его ему было бы опасно для имущих классов. Можно было, конечно, заключить мир, но условия были бы явно тяжелыми, и националистически настроенное население вряд ли согласилось бы с ними.» Вадим Дамье. Коммунальная революция во Франции в 1871 году. http://u-f-a.org.ru/library/d_fr.html

 

4.Исследователь советско-венгерских отношений, В.А Пронько отмечает: …»На завершающем этапе Второй мировой войны не без помощи И.В.Сталина во главе Венгерской партии трудящихся (ВПТ) и страны оказалась группа бывших коминтерновских деятелей во главе с Матьяшом Ракоши, вернувшихся на родину из московской эмиграции. Но через несколько лет их руководства страной появились серьёзные признаки общественно-политического кризиса в Венгрии, выразившиеся в недовольстве властью, методами управления государством, копированием опыта СССР. Назревавший конфликт в венгерском обществе вынудил руководство КПСС в июне 1953 г. предложить Ракоши отказаться от поста главы правительства, оставаясь при этом первым секретарем ЦР ВПТ. По рекомендации из Москвы премьер-министром был назначен Имре Надь, который выдвинул новую экономическую программу. В результате решений июньского (1953 г.) пленума ЦР ВПТ в общественной жизни Венгрии проявились первые признаки «оттепели». Начались акции реабилитации незаконно осуждённых, активизировалась деятельность общественных организаций. Однако процесс демократизации не смог развернуться в полную силу. Используя экономические затруднения на только что начатом пути перехода к рыночным формам хозяйствования, Ракоши и его окружение предприняли контрманёвр. Премьер-министр был обвинен «в серьёзном нарушении принципа коллегиальности». В результате произошла поляризации общества, вылившаяся в противостояние реформаторов и консерваторов, в противоборство сторонников демократизации и диктатуры, в соперничество между Надем и Ракоши. В апреле 1955 г. Надь был смещён с поста премьер-министра, а в декабре исключен из партии. Наступило новое «похолодание»…Однако попытки восстановить прежние методы управления страной порождали растущее сопротивление. В поддержку реформ активно выступала интеллигенция. В партии вокруг исключенного из её рядов, но добивавшегося своей политической реабилитации Надя, сформировалась оппозиция.

Для оказания влияния на принятие решений по упрочнению существующей власти в Венгрии президиум ЦК КПСС командировал в Будапешт А.И.Микояна. На состоявшейся 13 июля встрече венгерские лидеры доложили ему положение дел, «признав внутриполитическую обстановку в стране очень сложной и острой»… Из сказанного Микоян сделал вывод, «что достижение единства в руководстве партии, а также восстановление доверия у членов ЦК к Политбюро прямо упирается в вопрос о пребывании т. Ракоши на посту первого секретаря ЦК ВПТ. «И здесь же он предложил Ракоши «самому подать в отставку» и тем самым «обеспечить партии сохранение своего руководства и облегчить разгром оппозиционных и враждебных элементов». После этого совета венгерские лидеры «обрадовались такой постановке вопроса», а сам Ракоши, присутствовавший на беседе, заметил, что, ставя интересы партии превыше всего, «он готов подать в отставку и считает такое мероприятие правильным, если Вы,- добавил он, — считаете это полезным».

 

5. «Суслов, совершив визит в Будапешт, лично убедился, что политическая ситуация в стране накалена до предела. При этом, как он заметил, среди нетехнической интеллигенции, части работников партийного аппарата, в том числе и ЦК, а также «среди реабилитированных за последние два года коммунистов, составляющих значительную группу бывших руководящих работников, распространено недовольство нынешним руководством ЦК ВПТ. В самом ЦК… имеется группа сторонников Надь Имре, группа не самых лучших бывших социал-демократов, а также группа политически незрелых и беспринципных работников» М.Суслов обратил внимание и на то, что в кадровой политике ВПТ «большие ненормальности»: на руководящую работу слабо выдвигаются лица венгерской национальности. «Под флагом привлечения к руководству более авторитетных и опытных кадров, среди которых большинство составляют товарищи еврейской национальности, — подчеркивал Суслов,- имеется тенденция ещё более отодвинуть от руководства … молодые кадры венгерской национальности» » В.А.Пронько. Венгрия — СССР, драма 1956 года.

 

6. Там же.

 

7. Франк Минц. Взрывы Свободы. (Ж-л. Наперекор)

 

8. Медленно тающий лед (март 1953 — конец 1957 гг.)Рудольф Пихоя

http://history.machaon.ru/all/number_07/analiti4/ice/index.html

 

 

9. Краус Тамаш. О венгерских рабочих советах 1956 года. http://scepsis.ru/library/id_931.html

 

10. The Hungarian Revolution 1956. Cardiff, Scorcher Publications, 1984 http://shraibman.livejournal.com/192772.html#cutid2

11. «Многонациональный по своему составу контингент квалифицированных рабочих венгерской промышленности, составлявший костяк примерно стотысячной массы организованных рабочих, несмотря на осуществлявшееся националистами многолетнее помывание мозгов, даже в самые тяжелые времена сохранял верность социал-демократии. В то же время в конце 30-х гг. главным образом в окраинных районах Будапешта, на периферии слоя работников мелкой промышленности и в среде безработных, не в последнюю очередь под влиянием укреплявшего свои позиции нацизма, пустили корни и крайне правые нилашистские группировки, расистско-антисемитские идеологические организации. В конце войны антивоенные усилия социал-демократической и коммунистической партий пользовались симпатией широких слоев рабочего класса. И хотя в Венгрии не вспыхнуло народное восстание против нацистов и их прислужников, к 1945 г. идеи марксизма и социализма утвердились в сознании интересовавшихся политикой, правда, относительно узких слоев населения. Наилучшим доказательством существования в глубине общества сил обновления служило спонтанное возникновение национальных комитетов и других народных органов самоуправления. Освободившие Венгрию советские войска разрушили военную машину нацистов и изгнали нилашистские и иные крайне правые силы, принявшие участие в осуществлении холокоста». Тамаш. Краус О венгерских рабочих советах 1956 года.

 

12. Там же.

 

На фотки венгерских повстанцев можно посмотреть здесь

http://shraibman.livejournal.com/194686.html

Crimethinc.: Признайся – ты хочешь восстания!

Признайся – ты хочешь восстания!

Того же хотим и мы! Хотим тотального слома иерархий и доминирования во всех их формах, и, если потребуется, — путём вооружённого восстания. До тех пор, пока это возможно, мы ограничиваемся периодическими столкновениями, в ходе которых мы приобретаем навыки, обретаем товарищей и обнажаем пропасть между угнетателями и нами.

Но как нам организовать эти столкновения? Как мы можем быть уверены, что они укрепят нас, а не наших врагов? Какие ловушки поджидают нас на этом пути? И, наконец, что ещё мы должны делать, чтобы наши старания принесли плоды?

В последние несколько лет в анархистских кругах США приобрело известность небольшое течение, ставящее во главу угла социальный конфликт и восстание. Как и любое другое идеологическое направление, оно намного более разнообразно, чем может показаться со стороны. Одни зациклены на конфронтации ради неё самой, а не для того, чтобы добиться перемен, другие — готовят мятеж, надеясь пробудить энергию угнетённых, преодолев инерцию статичных организаций. Общей чертой для них является критика в отношении любых формальных институтов и сосредоточенность на «атаке» в качестве центральной темы.

Насколько эффективна данная стратегия для достижения поставленных целей? Чтобы ответить на этот вопрос, мы не можем попросту изучить повстанческую теорию в отрыве от практики; мы должны рассмотреть деятельность, ассоциируемую с повстанчеством в контексте американского социума. На деле, не всегда просто понять, где заканчиваются стратегические планы и начинаются эмоции, психология и темперамент; в данном случае и то, и другое имеет большое значение. То, что вы прочтёте ниже, будет основано, по большей части, не на том, что инсуррекционисты говорят, а на том, что они делают.

Эта тема особенно интересна для нас, поскольку мы тоже, в некотором роде, инсуррекционисты, независимо от того, используем мы данный термин или нет. В течение примерно десяти лет мы вели радикальную борьбу, основанную на личной инициативе, неформальных взаимосвязях и организации по принципу участия. Начав с шоплифтинга (магазинных краж — прим. перев.) и вандализма, и перейдя затем к уличным дракам и нелегальному прямому действию, мы на собственной шкуре прочувствовали преимущества и недостатки данного подхода к борьбе. Каждый всегда наиболее критичен по отношению к тому, что для него важнее всего…, страстно желая, чтобы всё удалось, и страшно тревожась о возможных провалах.

В некоторых своих аспектах, этот способ мышления очень стар. Возможно, он появился даже раньше, чем первые его приверженцы поняли это. Одна ветвь генеалогии восходит к спору между Марксом и Бакуниным о социально-экономическом устройстве Парижской Коммуны. Другие инсуррекционисты черпают пример в «пропаганде действием» бомбистов XIX века и иллегализме, связанном с именем Жюля Боно и его сторонниками, грабившими банки. Мы можем протянуть нить современной инсуррекционистской теории от Эррико Малатесты и Луиджи Галлеани через работы Альфредо Бонанно, Джин Вейр и других людей, попытавшихся вынести уроки из социальных конфликтов 60-70-х годов ХХ века.

В то же время, современные повстанческие идеи стали новым феноменом в США, где высокая «текучка кадров» в анархистских сообществах нередко обрекает их наступать на одни и те же грабли снова и снова. Едва ли кто-то может упрекнуть в этом новые поколения анархистов — если уж надо кого-нибудь обвинить, то это как раз старшие поколения — за отказ установить контакт с молодыми. Олдовым анархистам стоит быть особенно тактичными, дабы не проявить пренебрежение и враждебность к энтузиазму своих более юных соратников. Десять лет назад мы были выскочками, чья свежая энергия и путаные идеи провоцировали всех нервных ветеранов; мы смогли вынести уроки из некоторой части их критики, но вовсе не благодаря им, а из-за их презрения, которое привело к росту нашей «обороноспособности» и их маргинализации. И если теперь уже мы сами встанем в позу ветеранов, то мы можем обречь тех, кто придёт после нас, вновь повторить те же ошибки по той же схеме.

Отталкиваясь от вышесказанного, давайте начнём разговор с преимуществ, которые даёт восстание как отправная точка борьбы.

Начиная с Бунта…

«Атака — это отказ от посредничества, умиротворения, терпильства, приспособленчества и компромисса в борьбе. Именно действуя и обучаясь действовать, а не ведя пропаганду, мы откроем путь к восстанию, хотя анализ и дискуссия играют важную роль в том, чтобы определить как нужно действовать. Ожидание учит только ждать; действуя, человек учится действовать.»

«Повстанческая анархия: организоваться, чтобы атаковать» (зин Do or Die #10)

Надпись на баннере: «Либералы, можно мы взбунтуемся?» Ответ всегда «Нет!»

Многие организации, включая и те, которые не скрывают своей анархистской ориентации, обещают бросить вызов властям, как только подготовительная работа будет закончена; но мир постоянно меняется, ты можешь закладывать фундамент дома лишь для того, чтобы затем осознать, что изменился сам рельеф местности… Ты привыкаешь к ожиданию, даже если единственное, что заставляет тебя ждать — «необходимость» ещё чуть-чуть подготовиться — всегда легче дальше ждать. Революция, это как стать родителями, или что-либо ещё по-настоящему важное в жизни — ты никогда не можешь быть к этому полностью готов.

Часто необходимость подготовки формулируется словами о необходимости придать движению более широкий размах и повысить уровень знаний его участников. Но до того, как час столкновения настал, до того, как ряды сомкнуты — здесь не о чем говорить. Большинство людей предпочитает оставаться в стороне от теоретических дискуссий, но когда что-либо происходит, накал высок, и можно видеть конкретные различия между противоборствующими сторонами — они выберут, к кому присоединиться. Создавая такие переломные ситуации, можно вывести на чистую воду тех, кто скрывает свои авторитарные и капиталистические взгляды, и в то же время дать шанс всем остальным — сформировать иные убеждения.

Иногда приходится целиться мимо мишени, чтобы поразить её. Может быть, в умиротворённых Соединённых Штатах, некоторым придётся отвергнуть любой компромисс и постепенность, чтобы растрясти стоячее болото и воспрепятствовать интеграции движения в Систему. Порывая с мнимым социальным миром и согласием, радикализм обнажает несправедливость и даёт обоснование гневу, который чувствуют и другие люди. Когда туман кажущейся вселенской покорности рассеян, те, кто хочет бороться, могут наконец-то найти друг друга, а готовность к борьбе — более прочная основа для единства, чем чисто идеологическое согласие.

То, что ты делаешь уже сейчас, должно соответствовать твоим долгосрочным целям. Теоретическое самосовершенствование воспроизводит себя до бесконечности. Если стремиться к реформам, это приведёт к развитию реформистской логики мышления и борьбы. Если ты хочешь уничтожить все формы доминирования, то лучше с самого начала вступить с ними в бой.

…и переходя к сопротивлению

«Повстанческий анархизм, следовательно, придаёт особое значение распространению действия, неуправляемого восстания, чтобы ни армия, ни полиция не были в состоянии пресечь эту автономную деятельность. Чего Система по-настоящему боится, так это не самих по себе актов саботажа, а того, что они станут широко распространённой в обществе практикой.

-там же.

Каждая акция, рассеивающая иллюзии порядка и повиновения, ведёт к тому, что этих иллюзий остаётся всё меньше и меньше.

Почти все направления повстанческой мысли подчёркивают важность распространения восстания. Пожалуй, это один из лучших критериев, по которому можно оценить эффективность усилий инсуррекционистов.

И выжидание, и действие воспроизводят сами себя, следовательно, действуя, ты приглашаешь к действию остальных. Это аргумент в пользу того, чтобы проводить такие акции, которые каждый мог бы легко осуществить сам. Есть надежда, что такие действия войдут в «моду».

Во всяком случае, это теоретически так. Иногда анархисты совершают действие, которое другие могли бы с лёгкостью повторить, но на деле никто его не повторяет. Какие другие факторы позволяют акции вдохновить новые акции?

Даже если время ещё не пршило

«Мы — повстанческие анархисты… потому что вместо того, чтобы ждать, мы решили перейти к действию, даже если время ещё не пришло.»

-Альфредо Бонанно, Повстанческий Проект

Для большинства инсуррекционистов является аксиомой, что человек должен не ждать благоприятных обстоятельств, а немедленно бросаться в бой. Как противоядие от описанной выше выжидательности, такая позиция годится превосходно; но как моральное обязательство, догма, предопределяющая любое твоё решение, она может быть опасно бессмысленной.

Повстанческая теория согласна с этим, но на практике инсуррекционисты далеко не всегда делают мудрый выбор. Это один из тех случаев, когда непросто различить инсуррекционизм как программу с конкретными целями и инсуррекционизм как черту характера. Незамедлительно реагировать на несправедливость без оглядки на обстоятельства, это красиво, и, возможно, это способ обрести человечность в бесчувственном мире, но это не всегда стратегически оправдано…

Что не удерживает некоторых от того, чтобы возвести данную позицию в стратегический принцип. Люди, выросшие в обществе, основанном на христианском видении морали, часто отстаивают свои собственные предпочтения как универсальные, всеобщие предписания. Удивительно, насколько могут быть склонны к моралистскому осуждению окружающих люди, отрицающие мораль как таковую.

И всё же, повстанческий анархизм это религия или стратегия? Если это религия, то тогда её принципы вечны и неоспоримы как категорические императивы. Если, напротив, это стратегия, появившаяся в определённых условиях, мы должны хорошенько подумать о том, как эти условия отличаются от наших, и как такая стратегия может быть к ним приспособлена.

Когда Бонанно впервые сформулировал свою теорию в 1970-х годах, Италия была в эпицентре бури, угрожавшей всему социальному порядку; авторитарные и антиавторитарные течения смешивались и соперничали в ходе борьбы с правительством. Бонанно не подводил теоретическую базу под идею «ускоряющих» столкновений, а лишь предлагал такую организационную стратегию, которая дала бы уверенность в том, что уже происходящие столкновения приведут к свободе и автономии. Современные анархисты США, читая тексты вроде «Вооружённой радости» не всегда понимают это. Напротив, они видят в них призыв к индивидуальной «эскалации конфликта».

Конечно, в обществе, основанном на конкуренции и эксплуатации, всегда происходят столкновения, однако, они едва заметны. Никто не должен торопить других; достаточно сражаться там, где находишься. К сожалению, воображение мятежников зачастую ограничено наиболее популярными шаблонами атак. Представьте себе повстанца, который ходит на работу или учёбу всю неделю, а по выходным разбивает окна банков, не решаясь создать разрыв в структуре своей повседневной жизни и, в тоже время, с готовностью отваживающегося на совершение уголовных преступлений с целью разрушения вещей, находящихся за её пределами. Если такой образ жизни может иметь смысл, то это значит, что всё же следует осторожно выбирать, когда и как «приступить к действию.» Мы не убеждены в том, что он имеет смысл, но это не значит, что рассматриваемому повстанцу было бы лучше немедленно бить окна на своём рабочем месте.

Если «приступать к действию, даже если время ещё не пришло» не означает взять ближайший тяжёлый предмет и напасть на ближайшего человека в форме, то что это вообще означает? Как нам решать, какие виды действий имеют наибольший смысл?

На Первомай несколько дюжин хулиганов в масках буянили по всему торговому кварталу в деловом районе Сан Франциско, они били стёкла и запускали фейерверки.

Потом на Индимедии появилось анонимное заявление следующего содержания: “De Beers, Prada, Coach, Tumi, Wells Fargo, Longchamp, Macy’s, Armani, Crate and Barrel, Montblanc, Urban Outfitters и Guess были подвергнуты нападению за всё это политическое дерьмо, но в первую очередь потому, что к чёрту их всех! Эксплуатация является нормой экономической деятельности, а не исключением. Мы не видим нужды представлять длинный список из недовольств и солидарности.

Многое изменилось со времён коммюнике от коллектива ACME, последовавшего за действиями Чёрного блока в ходе протестов против ВТО в Сиэтле. В 1999 заявление ACME широко читалось и обсуждалось, оказывая влияние на политику нового поколения, которое видело больше смысла в противостоянии власти корпораций железными ломами, а не подписями и почтовыми ящиками. Спустя десятилетие, одетые в чёрное анархисты всё еще чудесным образом находят способы битья стёкол, несмотря на всевозрастающую слежку и репрессии — но коммюнике, если не само действие, кажется, ориентировано только на тех, кто понимает и одобряет эту тактику.

Против субкультуры

«Особенно следует избегать культурных и активистских кругов… Все окружающие — контрреволюционеры, потому что они лишь озабоченны сохранением их жалкого комфорта.»

- Грядущее восстание

Исторически повстанческий анархизм сосредоточился вокруг неприятия статических организационных структур. В США, где существующие издавна анархистские организации не особенно распространены и сильны, он выработался недавно, как реакция на культурные факторы. Некоторые инсуррекционисты осмысливают свою позицию как разрыв с тем, что они считают безнадёжно пассивными и интегрированными в систему анархистскими «субкультурами» — ездой на велосипеде как самоцелью, совместными обедами, которые никогда не заканчиваются уличными столкновениями, и так далее. Некоторые идут дальше, отвергая саму мысль, что субкультура может иметь какой-либо радикальный потенциал.

Что значит «отвергнуть субкультуру»? Культура повсеместная среди человеческих существ, как язык; вы можете ставить её под вопрос, вы даже можете уничтожить её, но в ходе этого процесса вы породите новую культуру. В общих чертах, этот отказ видится не как нечто, исходящее из некой мистической доктрины, будто мы можем бежать от культуры как таковой, (это путь, который Джон Зерзан проповедует как примитивистскую утопию без языка), но только как форма реакции на субкультурную идентификацию предшествующего поколения анархистов. Согласно исследованию выпуска №8 издания Rolling Thunder, ко времени, когда сегодняшние молодые анархисты стали совершеннолетними, панк-сцена, которая произвела так много их предшественников, пришла к преобладанию реакционных элементов. Отвергать одну субкультуру, столкнувшись с этим, было недостаточно — почему бы не отвергнуть субкультуру в целом?

Молодые инсуррекционисты не первые, кто попытался сделать это: можно найти похожую риторику в книгах вроде «Дни войны, ночи любви». Прежде чем идея завоюет новых сторонников, легко заявлять что она выходит за рамки субкультуры, так как она не воплощена в какой либо отдельной общественной среде. Но как только она приобретает сторонников, всё становится сложнее. Со всей вероятностью, сторонники будут разделять субкультурные ориентиры — иначе как бы они смогли воспринять идею? — а при отсутствии таковых, им придётся создать общие ориентиры в ходе попытки воплотить идею. Культура — это просто что-то вроде ориентиров, чем более они непонятны, тем более «субкультурны» — в этом смысле идеологический инсуррекционизм значительно более субкультурен сегодня, чем, скажем, веган-стрейтэдж сцена.

Конечно, повстанцы могут выйти за субкультурные границы тем способом, который теориям не доступен; так же межкультурные пространства иногда могут создать плодородную почву для восстаний. Много чего можно сказать про создание связей между разными сообществами в ходе борьбы, показывающее, что сопротивление не является исключительной сферой деятельности лишь одного из них. Если бы не было однородности в большинстве повстанческих кругов, было бы возможным читать эту критику субкультуры как аргумент за кросс-культурные пространства, а не как хитрый способ продвижения ещё одной новой субкультуры. Нет такой вещи, как зона, свободная от культурных маркеров — усилия по высвобождению от культурных ограничений должны начинаться с интеграции разных культурных «миров», а не попыток быть вне их всех.

Возможно, подобно авторам вышеупомянутой книги «Дни войны…», некоторым людям нужно резко противостоять культуре как таковой, просто чтобы почувствовать себя имеющими право воплощать в жизнь что-то новое. Но в итоге, когда это новое нечто становится преуспевающим и приобретает субкультурную идентификацию, оно начинает нуждаться в критике, учитывающей этот факт — иначе оно будет обречено быть изолированным и нейтрализованным, как и его предшественники. Те, кто думают, что они могут полностью игнорировать культуру, пытаются выплеснуть ребёнка вместе с водой — это особенно тяжёлый проект, когда ребёнок — ты сам.

Этот спор о культурных параллелях намного старше спора между повстанцами и анархистами, верящими в построение долговременных конструкций. Последние приводят довод, что повстанческая критика организаций основана на той идее, что формальные структуры неизбежно иерархичны, но отвечают, что такой анализ не даёт инсуррекционистам инструментов для анализа проблемы скрытых иерархий которые развиваются в неформальных сетях. Порицание авторитарных тенденций в конкурирующей идеологической среде не даёт им самим иммунитета от той же заразы.

Так все ли субкультуры «озабочены лишь сохранением своего жалкого комфорта»? Наверно, это просто вопрос терминологии в обозначении общественных кругов, которые озабочены только лишь сохранением своей комфортной «среды». Есть ли положительная роль, которую субкультура может играть в разжигании восстаний?

Давайте вернёмся к вопросу о том, каким образом действие становится заразительным. Как было показано выше, просто совершения действий, которые «может делать любой другой», самого по себе недостаточно для распространения сопротивления. Этот подход основывается на предположении, что другие, кто разделяет похожее чувство неудовлетворённости, увидят действия и поймут стратегию, олицетворяемую ими, и что только лишь это подвигнет их на действие. Но этот подход принимает за аксиому, что акции будут хорошо видны, а стратегия понятна по другую сторону культурных границ; также он игнорирует то, что стремление определяется культурой так же, как и классом.

Многие из тех, кто убивал президентов и царей более века назад, неистово верили в то, что эти действия воодушевят угнетённых на восстание. Подпольные группы «вооружённой борьбы» иногда использовали похожую логику. Часто эти группы критикуются повстанцами за то, что их действия слишком недоступны; но это не объясняет того, почему более легковоспроизводимые тактики часто также не удаётся сделать модными. Другой критикой в отношении вооружённых групп является то, что они отделяют себя от остальных, и поэтому новая энергия и идеи перестают прибывать; эта критика кажется более меткой. Можно сказать, что распространение повстанческой страсти и ценностей — по существу, культурных явлений — так же обязательно для разрастания революции, как и бензин для «коктейлей Молотова».

Например, за последние несколько лет, североамериканские анархисты провели законспирированные нападения на банкоматы, окна банков и другие цели; в настоящее время это один из самых известных шаблонов для повстанческой деятельности. Такие ночные нападения, похоже, не имеют широкого распространения за пределами анархической субкультуры в большинстве городов, в которых они имели место, но они привели к росту числа акций-подражателей в других сообществах анархистов. Это указывает на важность общего культурного контекста — общих ценностей, ориентиров и мест для общения. Искренние действия могут быть заразительными, но мы всегда совершаем что-либо по хорошо известному для нас примеру. Также наши действия обусловлены ценностями, принятыми в наших сообществах.

Похоже, что люди охотнее присоединятся к восстаниям, если это может помочь им удовлетворить свои потребности. Но сами потребности порождаются обществом: например, никому не был нужен мобильный телефон, чтобы поддерживать связь со своими друзьями лет десять назад, а многочисленные общины коренного населения предпочитали сопротивление любым удобствам до тех пор, пока их образ жизни не был уничтожен. Существующие структуры власти, как правило (по крайней мере, не хуже радикалов), способны предложить возможности для удовлетворения потребностей, которые они производят, — через индивидуальное соперничество или институциональные реформы. Настоящая контркультура взращивает потребности, которые капитализм и демократия никогда не смогут обеспечить, такие как жажда человеческого достоинства.

Пытающиеся распространить сопротивление должны это учитывать. В течение прошлых пятидесяти лет заморские повстанцы часто отождествлялись с субкультурой — например, итальянская инсуррекционистская среда 80-х и 90-х основывалась на сети автономных социальных центров. Критикуя долговременные инфраструктурные проекты и контр-культурную среду, некоторые американские инсуррекционисты показывают своё незнание контекста, на фоне которого бунтуют те иностранцы, которые вдохновляют их.

Нелепому взгляду, что мы не должны рассматривать культуру как пространство для мобилизации сопротивления, мы противопоставляем проект создания культуры сопротивления, в которой люди разных культур смогут найти точки соприкосновения в общей идее уничтожения иерархии во всех её формах.

Отрицание анархо-идентичности

Один из частных случаев преодоления субкультуры — преодоление анархизма как идентичности. Это вызывает к жизни один старый вопрос: должны ли мы организовываться именно как анархисты, или, объединяясь по иному принципу, мы скорее придём к анархии?

Много было сказано о сопротивлении изоляции в закрытых кругах посвящённых. Представим молекулу, которая соединяется с другими молекулами путём разделения электронов с ними. Если у неё есть свободные электроны, то она склонна образовывать новые связи или распадаться; с другой стороны, если все её электроны находятся в стабильных связях, она вряд ли придаст новую динамику окружающим её молекулам. Точно также, анархисты, которые изолируют себя в компании убеждённых и оторванных от жизни теоретиков, склонны становиться статичными и предсказуемыми, тогда как те, кто меньше вращается в однозначно анархистских кругах, чтобы оставаться открытым для отношений с другими людьми, иногда могут активизировать волны изменений.

В тоже время, организация на базе общественной, а не идеологической позиции—например, как гомоcекcуaльная молодёжь, как жители одного района, или как представители рабочего класса, которые желают изменить положение—может быть весьма перспективной. Всякий, кому доводилось работать в коалициях, знает, насколько трудно бывает достичь чего-либо перед лицом огромных внутренних различий в целях и ценностях. Это верно даже без централизованной процедуры принятия решений — вспомните случаи, когда предполагаемые товарищи тащили автоматы для продажи газет обратно на тротуары во время уличных столкновений. Пожалуй, лучший подход состоит в объединении на некотором пересечении общественной позиции и идеологии: например, компания, которая росла вместе, открывает для себя антикапиталистическое сопротивление, и предлагает эту возможность другим компаниям.

Зачастую те, кто находится на переднем крае столкновений с властями, вообще не считают себя анархистами, в то время как анархисты с тщательно сформулированной политической позицией избегают конфликтов и даже сопротивления путём саботажа. Люди примиряют свои политические взгляды с реальностью, и эти взгляды часто не имеют ничего общего с тем, как они в действительности себя ведут. Это явление подтверждает скептицизм повстанцев по поводу важности идеологических позиций, но это также и значит, что те, кто называет себя повстанцами с не большей вероятностью практикуют то, что проповедуют, чем все остальные.

Несмотря на то, что «сознательный» анархизм не всегда связан с активным сопротивлением, нет оснований полагать, что конфликты, участники которых не говорят, что они — анархисты, более предпочтительны для создания анархистских ситуаций или взаимоотношений. Если ты против всех форм угнетения, ты можешь так и сказать с самого начала, и этим не дать возможности присвоить твои старания представителям авторитарных идеологий.

Не просто восстание, а анархистское восстание

«Вооружённая борьба — это стратегия, которая может быть поставлена на службу любому проекту.»

-На ножах со всем существующим

Фанаты LA Lakers отмечают спортивную победу

В США, где насильственный политический конфликт — редкость, очень заманчиво представить любое столкновение с властями антиавторитарным по своей сути. Инсуррекционистские сайты и журналы присваивают образы из весьма широкого спектра; некоторые прославляют любые формы антиобщественных преступлений, как проявления социальной войны, даже не интересуясь мотивами тех, кто их совершает.

Но восстание и уличное насилие не обязательно являются анархистскими. Сопротивление угнетению достойно похвалы само по себе, но значительная часть сопротивления осуществляется лишь ради новых форм угнетения, взамен прежних. Это так обычно для других частей света — нелегальное насилие, применяемое некоторыми фашистами, парамилитарес, бандами, нарко-картелями, мафией и авторитарными революционными движениями, является важным составляющим элементом их доминирования. Шустрые авторитарии часто берут на себя руководство атаками на правящую власть лишь для того, чтобы поглотить и нарпавить на свои нужды народное недовольство. Сами по себе, бунты не всегда освободительны — Хрустальная Ночь тоже была бунтом. Даже если некоторые участники восстаний имеют самые чистые намерения, эти движения могут пойти в любом направлении: вспомните, что случилось с русскими, участвовавшими в восстании 1917 года, или с иранцами — в восстании 1978-79 гг.

Таким образом, анархисты должны не просто провоцировать восстания, но и гарантировать, что они приведут к более горизонтальному и децентрализованному перераспределению власти. С этой точки зрения, культ таких внешних деталей насильственного столкновения, как чёрные маски, коктейли Молотова, и т. п. — в лучшем случае бьёт мимо цели, а то и активно отвлекает от неё. Проявление инициативы среди повстанцев, способы принятия решений и распространения навыков, связи между товарищами: всё это гораздо важнее. Точно так же следует думать о том, каким образом бунт может привести к долгосрочной революционной ситуации, а не к конечной консолидации сил под руководством реакционеров.

Против активизма

Против активизма очень часто возражают: мол, это специфическая деятельность, которая делает социальные изменения вотчиной экспертов; он основан на диалоге с властью (который, кстати, реально происходит); он поддерживает недостоверность и ограничивает возможность перемен. Многое из этого — чистое пустословие; многие люди, не заслуживающие подобных обвинений, считают себя активистами. Некоторая часть этой критики — проекция классового гнева: ведь как всегда утверждали правые, те, у кого есть время влезать в дела всех остальных, «изменять мир», а не только решать проблемы собственного выживания, должны иметь привилегированный доступ к ресурсам.

Нелегко выделить ядро истины в этом потоке сарказма, но верно одно: активизм, который не бросает открытый вызов иерархии, укрепляет её. Реформистская борьба позволяет добиться корректировок в деталях угнетения, но, в конечном счёте, она помогает государству поддерживать его легитимность в глазах общественности — не только путём предоставления возможности загладить конфликты, но и путём упрочнения идеи о том, что сила, способная привести к существенным изменениям, находится в руках у властей. Лучше бороться таким образом, который развивает у людей осознание их собственных возможностей, не связанным со всеми этими подачами петиций и бюрократией. Реформистский активизм также тяготеет к выстраиванию внутренних иерархий: как будто случайно, лучшими переговорщиками и медийными персонами часто оказываются белые с высшим образованием с хорошим оттенком кожи и примиренческими манерами. Конечно, определённые повстанческие практики могут также легко возводить иерархии просто по другим критериям.

Поддержание конфликтов

Если оно не обеспечивает действительные потребности своих участников, повстанчество попросту является дорогим хобби: активизмом с уголовными обвинениями и меньшей базой поддержки.

Другой урок, который мы можем получить от тщательного изучения активизма, это важность избегать чрезмерного расширения. Некоторые виды деятельности приносят больше энергии и ресурсов, чем потребляют; другие стоят больше, чем приносят. Многие активистские проекты в конце концов рушатся, потому что им не удаётся компенсировать вложенные в них ресурсы: невозможно продолжать изнурительное предприятие не получая на это средств откуда-нибудь. Конечно, эти ресурсы могут иметь разнообразные формы: деятельность в группе «Книги для Заключённых» может съедать много часов рабочего времени, но продолжаться при условии, что социальные связи, которые она обеспечивает, являются полезными; путешествие по стране с целью участия в бунтах может обойтись дорого в переводе на горючее и денег для освобождения под залог, но если оно достаточно волнующее и наполняющее энергией, то участники как-нибудь найдут деньги. С другой стороны, если нужно собирать миллион долларов для оплаты судебных издержек после каждой демонстрации, они могут оказаться непомерно высокими, если только каждая демонстрация не будет привлекать новых сторонников с глубокими карманами.

Деятельность, требующая больше ресурсов, чем она приносит, не обязательно плоха, но ты должен отдавать себе в этом отчёт, если хочешь в ней участвовать. Забавно, но несмотря на враждебность повстанческих анархистов по отношению к активизму, стратегии, связанные с конфронтацией, зачастую, как минимум, столь же дорогостоящи (с этой точки зрения), что и традиционное активистское организаторство. Предпочитая борьбе, ориентированной на конкретные цели, конфликт ради конфликта, некоторые американские инсуррекционисты обрекают себя на выгорание. Символические столкновения могут помочь обрести большую готовность к сражению за конкретные цели, но лишь тогда, когда они не обходятся так дорого, что напрочь истощают собственную социальную базу. Битьё окон — это бесполезное занятие, если оно не ведёт к созданию широкого социального движения[2] — или, по крайней мере, если оно не даёт возможность набрать такое количество товаров, спрятанных за этими стёклами, что это позволило бы окупить будущие судебные расходы вандалов.

Самые жизнеспособные формы конфронтации позволяют получить ресурсы, которые затем могут быть использованы в дальнейшей борьбе. Классическим примером такой борьбы служит европейской сквоттерское движение тридцатилетней давности, в рамках которого захваченные здания использовались как стратегические плацдармы для продолжения социальной борьбы. Этот подход заменяет как пораженческий реформистский активизм, так и саморазрушительную повстанческую догму. Если он не решает конкретных проблем своих участников, инсуррекционизм — лишь дорогое хобби: активизм, влекущий уголовное преследование и пользующийся ещё меньшей общественной поддержкой. Инсуррекционисты былых времён понимали это и грабили банки, вместо того, чтобы бить их стёкла.

Возмездие само по себе является потребностью, но едва ли это единственная потребность. Люди, сталкивающиеся с достаточным количеством вызовов в своей повседневной жизни, не будут намного более привержены бессмысленному вандализму, чем активизму, не имеющему ничего общего с их обычной жизнью; с другой стороны, тактика, дающая им поддержку, может быть более привлекательной. Инсуррекционистам, которых раздражает анархизм образа жизни тех, кого они называют «субкультурщиками», на самом деле, есть много чему у них поучиться. Субкультурщики находятся в своей версии анархистского сообщества не по моральным или идеологическим причинам, а потому, что это сообщество поддерживает их. Если вы хотите, чтобы ваше восстание распространилось, оно должно давать людям то же самое.

Как извлечь пользу из репрессий

В США вооружённая борьба означает столкновение с самым сильным государством в мировой истории. Она требует стратегии, которая принимает во внимание репрессии, правовую поддержку и тюремные сроки (которые станут неизбежным результатом), и каким-либо способом превращает их в преимущество. Отсутствие такой стратегии, наверно, является наиболее значительным структурным изъяном сегодняшних инсуррекционистских проектов. Мы должны заниматься этим вопросом репрессий помимо обычной культуры безопасности, ограниченной поддержки заключенных, проводимых время от времени акций солидарности и принятия желаемого за действительное. «Не попадайся» — это не план, это молитва.

Это неловко признавать, но активисты, которые практиковали ненасильственное гражданское неповиновение в США в 1980-х и 90-х, были в этом отношении значительно более продвинутыми, интегрируя свои аресты, судебные дела и тюремные сроки в свои кампании как стратегические шаги. Их подход был основан на превознесении и прославлении терпильства в его наиболее противном виде, но, пожалуй, нам всё ещё есть чему поучиться у них, чтобы максимально подготовиться к репрессиям и непрерывной поддержке заключённых в нашей собственной борьбе.

Текущее дело РНK-8, в котором анархистов обвинили в сговоре с целью организации акций против Республиканской Национальной Конвенции 2008, может послужить отправной точкой. Ответчики использовали своё дело для делегитимизации правительства и приобрели союзников в других сообществах; на момент написания этого текста, они, похоже, вынудили обвинителей обороняться, поскольку обвинения против них в терроризме были сняты, а само дело считается смутным в самых широких кругах. Будь они просто анонимными вандалами, а не весьма заметными организаторами, это было бы невозможно.

Где безопаснее, в тени или в свете прожектора?

«Нет лидеров, которых бы переловили; нет иерархических организаций, которые бы обладали властью над нами от нашего же имени; нет списков членов, которые бы отслеживались; нет манифестов, на основе которых строились бы обвинения; нет посредников, которые бы вели переговоры (а затем соединились) с властной элитой. Не выдвигаем никаких общественных требований, не проводим никаких символических линий, и не пишем никаких пресс-релизов, которые намеренно будут неверно истолкованы и опошлены журналистами. Никаких платформ или программ, которые интеллектуалы могут захватить как свою исключительную собственность, никакого флага или стяга, чтобы клясться в полной и сектантской верности.»

«Повстанческая Анархия: организоваться, чтобы атаковать»

Ни формального членства, ни манифестов, ни публичного лица. Это должно помешать государству обнаружить своих врагов, но такая невидимость и изоляция столь же сильно мешает соратникам найти друг друга и начать действовать.

В сегодняшней атмосфере репрессий инсуррекционистский подход часто преподносится как необходимость безопасности: когда повсюду агенты, а юридические последствия сопротивления усугубляются, заниматься «надпольной» организацией попросту слишком опасно. Однако, далеко не очевидно, что меньшая видимость делает анархистов более защищёнными и более эффективными.

Часто случается, что пытаясь исправить старые ошибки, люди совершают новые; отвергая сомнительные стратегии, они с трудом понимают, какие преимущества побудили их предшественников принять эти стратегии в качестве основных. Так, анархисты, которые только вышли на публику десять лет назад, теперь мечтают вернуться в тень.

Правительство может только мечтать о том, чтобы анархисты вернулись к закрытым тусовкам и сектам, оставляющим мало возможностей для вовлечения людей извне. Для власти было бы выгодно, чтобы маленькое число радикалов перешло к более воинственным тактикам, потеряв связь с более широкой социальной базой; это делает распространение прямого действия менее вероятным, в то же время давая власти основания для более простого оправдания репрессий. На первый взгляд отследить подпольные группы труднее, но последние дела ФБР, такие как операция «встречный огонь» (Operation Backfire)[3], показали, что закрытые, высоко-защищённые структуры не являются непроницаемыми. Можно также посмотреть на дело Тарнакской девятки, французских радикалов, которые в настоящее время обвиняются в террористическом заговоре, также они подозреваются в причастности к написанию книги «Грядущее Восстание», которая выступает за «непрозрачные зоны», непроницаемые для властей. На самом деле, такие зоны возникают не в следствие надлежащего контроля информации, но из-за появления такого большого количества повстанческих групп, что власти не могут угнаться за всеми ними сразу.

Если это верно, то наиболее срочной задачей для анархистов является не осуществление скрытных военных ударов, а распространение навыков и практик. Не существует замены совместным действиям, которые предоставляют возможности присоединиться новым людям и возможности для налаживания контактов между существующими группами. Также отказ от взаимодействия с общественностью, по сути, означает предоставить её в распоряжение корпоративных СМИ, чтобы те рассказывали им свою «историю» — или скрывали факты. Подобно тому, как повстанцы должны привязывать обострение конфликта к темпу, с которым он распространяется, чтобы не перенапрягаться, они также должны взвешивать практические преимущества конспирации в свете необходимости распространять новые формы борьбы и мятежную энергию.

Это имеет отношение и к тому, является ли для анархистов более безопасным и стратегически выгодным действовать в одиночку, полагаясь на эффект внезапности и не принимая участия в каких-либо традиционных политических структурах, или, напротив, присоединиться к более широким кампаниям и мобилизациям. Во втором случае, государство часто тщательнее и бдительнее готовится, что сильно затрудняет проведение атак, успешных с чисто военной точки зрения; но с другой стороны, арестованные с большей вероятностью получат поддержку более широкого, чем анархистская среда, круга людей, а их акции могут стать более заметными и понятными для окружающих.

Всё это не значит, что организационные действия анархистов должны стать столь же прозрачными, какими являются мэйнстримовые политические кампании. Это значит, что анархистские модели сопротивления должны стать доступными для каждого, а не помочь росту популярности очередной программы, оратора или партии. Главная опасность того, чтобы быть на виду, в конечном итоге, связана не с полицией, а с интеграцией в спектакль, позированием перед камерами до тех пор, пока вы не начинаете вести себя позёрски постоянно.

Не меньшей опасностью, чем полиция, является принятие логики спектакля, позируя для камер до тех пор, пока вы не начнёте позировать по жизни.

Экономика только что испытала коллапс, и анархистам, потратившим вторую половину десятилетия на создание разнообразной антикапиталистической инфраструктуры, не терпится заявить обществу о себе и своих идеях. Группа друзей разрабатывала идею уличной вечеринки, и две дюжины человек собрались, чтобы обсудить её. Уличная вечеринка превратилась в Похороны Капитализма; целью было поставлено инициировать дискуссию с общественностью о том, как мобилизовать низовую реакцию на кризис. Листовки и стикеры появились повсюду; планируя митинги, организаторы представляли себя во главе толпы из сотен людей. Общая радость, соединённая с обсуждением вопроса о распределении ресурсов должна была стать как бы «двойным ударом».

Но ночь проведения вечеринки была столь холодной, что на мероприятие пришло только 50 несгибаемых, оказавшихся чуть ли не единственными пешеходами на улице. Они едва успели перекрыть дорогу, как одинокий полицейский офицер, сделав лихой вираж на своём автомобиле, принялся выкрикивать требования в толпу и схватил первого подвернувшегося ему под руку, надеясь, что его пример напугает остальных и заставит их отойти на тротуар. К удивлению мента, вместо бегства на него обрушился град ударов. Это вам не мямли старой школы, а новое жёсткое поколение.

Намеченная им жертва вырвалась; он тут же схватил кого-то другого — но та же история повторилась вновь. Подъехало подкрепление и, в конце концов, полицейским удалось схватить одного из посетителей вечеринки.

Остальные собрались в кафе неподалёку. Почти все, кто был на улице, пришли; всеми овладело новое чувство общей цели. В течение двух часов им удалось собрать достаточно денег, чтобы внести залог и выкупить арестованного из тюрьмы; двумя неделями позже, на мероприятие в поддержку арестованного (кукольный спектакль и продажа выпечки) пришло больше людей, чем на саму уличную вечеринку, удалось собрать все деньги, необходимые для юридических расходов.

Наконец, обвиняемый добился благоприятной «сделки с правосудием» (американские процессуальные тонкости — прим. пер.). Как только собранные деньги были возвращены, товарищ из другого сообщества был арестован и обвинён в преступном сговоре, возникла идея пожертвовать деньги в фонд его поддержки: таким образом, столкнувшись лоб в лоб с властями, сообщество научилось проявлять больше солидарности с другими сообществами.

Среди всего этого гвалта все уже и забыли о привлечении широкой публики, внимание незаметно сместилось с кризиса на проблему несправедливости полицейских репрессий. Укрепились вязи между радикалами, спасибо куколкам и выпечке, (всё это не больше, чем уличная бравада) но вовсе не укрепились связи с остальным населением города.

Сила восстания

«Сила восстания социальная, а не военная. Распространившееся восстание измеряется не боевым столкновением, а тем насколько парализована экономика, захвачены центры производства и распределения, свободное дарение, уничтожающее любой расчёт…»

-На ножах со всем существующим

Сила восстания социальная, а не военная. Сила анархистского восстания определяется не боевыми столкновениями, а тем, насколько распространилось восстание, насколько широко распространились тактики и методы, насколько постоянны, широки и искренне освободительны взаимоотношения, стоящие за всем делом. Если наша цель не просто убедить других — а если честнее, то самих себя — в нашей способности не повиноваться, то нам стоит отдавать предпочтение тем формам сопротивления, которые наиболее «заразительны», или, по крайней мере, наиболее жизнеспособны. Какой социальный слой поднимет восстание? Откуда он возьмётся?

Сила восстания социальная, а не военная. Это уже давно признанный повстанческий тезис, но на практике именно об этом чаще всего забывают. Возводя во главу угла атаку, сложно, в конце концов, не воспринять подсознательно милитаристскую логику своих врагов, измеряющих эффективность количеством поражённых целей или количеством долларов нанесённого ущерба. Вероятно, это неизбежный риск концепции атаки не как средства, а как цели — если атака ценна сама по себе, то разве не лучше будет устроить «бОльшую» атаку? Эта тенденция особенно опасна для тех, у кого перед глазами в их собственном сообществе не было примера того, что значит вести «социальную войну», тех, кому приходится начинать всё с нуля.

Сила восстания социальная, а не военная. Это значит, что она зависит от прочности, солидарности и взаимоотношений всей общественной организации — а не только аффинити-группы или шайки. Те, кто печёт кексики для сбора пожертвований, по меньшей мере, также важны, как и арестованные бунтовщики; эффективность сборщиков пожертвований определяет, сколь долго повстанцы силой смогут продолжать владеть улицами. Можно в одиночку разбить окно единственным кирпичом и силой своей руки, но участвовать в рассчитанных на долгое время социальных конфликтах можно только будучи частью сообщества. Социальная сила есть именно вопрос культуры, ценностей, верности, приоритетов, социальные войны происходит на этой территории, на которую, конечно, влияют физические конфронтации, но не только они.
Сколько человек поддержат вас в борьбе? Сколько присоединятся к вам? Если вы окажетесь в тюрьме, вас будет поддерживать ваша бабушка? Её сообщество?

Государство часто изолирует повстанцев с помощью классического для боевых искусств приёма: оно толкает их в направлении, в которое они движутся, побуждая их раскрыть карты прежде, чем они создали общественную силу, необходимую для их выживания. Необходимо устанавливать темп эскалации самостоятельно, избегая неблагоприятных обязательств и не поддаваясь искушению сосредоточиться на мести. Конечная цель повстанческой атаки не только государство, но и пассивность окружающих.

Возвращаясь к началу нашего разговора: всё это вовсе не причина не действовать или ждать подходящего момента, чтобы браться за сопротивление. Социальная война, как и классовая война, происходят всегда: нравится нам это или нет, мы родились в них, и каждую минуту решаем, как мы боремся. Дело в том, чтобы действовать стратегически, чтобы не бороться в одиночку.

Это особенно сложно в нынешних условиях слежки и репрессий. Надо прибегать к некоторой степени секретности, чтобы быть в состоянии эффективно сопротивляться. Но если самым важным аспектом сопротивления являются отношения, то получается, что ошибочно выбирать формы борьбы, которые производят всё меньшие и меньшие социальные группы. Исторически сложилось так, кроме случаев, когда сопротивление распространяется как лесной пожар, что движения сопротивления, как правило, распадаются на более мелкие элементы, как только они вступают в открытый конфликт с государством: вспомните переход Студентов за демократическое общество в 1960-х к Weather Underground в 1970-е годы, или путь голландского движения сквоттеров на протяжении 1980-х годов. Если наши социальные структуры могут численно уменьшиться по мере обострения конфликта, было бы более разумным поддерживать низкую интенсивность борьбы, которая не вызывает яростный гнев государства, или же начать с толпы в качестве единицы сопротивления, а не шайки или группы близости. Это не означает, что мы не должны быть организованы в аффинити группы, но, что действия аффинити групп должны служить активизации толпы, а не быть самоцелью.

Власти понимают свою вовлечённость в социальную войну, возможно, более чётко, чем большинство повстанцев. Они не просто атакуют наши тела дубинками, перцовым аэрозолем, и тюремными заключениями, они также начинают атаковать наши отношения и социальные связи. Для них более рентабельно запугивать, изолировать или дискредитировать радикалов, чем сажать в тюрьму или убивать их. В этом противостоянии, мы должны признавать это запугивание и изоляцию, как их исключительную прерогативу, и защищать наши отношения и наши связи с другими соответственно. Они могут бить или бросить в тюрьму каждого из нас по отдельности, не одержав победы в социальном конфликте — вопрос в том, закрепятся ли наши ценности и тактики.

Социальная война требует социальных навыков

«Уничтожение собственности—это не просто мачистское подстрекательство к бесчинствам или освобождение от страха, обусловленное тестостероном. Также как и не вытесненный реакционный гнев. Это стратегически и конкретно намеченное прямое действие.»

-ACME Collective, N30 Black Bloc Communiqué

Учитывая, что восстание зависит от связей, казалось бы, что инсуррекционистам было бы желательно быть наиболее привлекательными анархистами, больше всех стремящимися заводить друзей и разрешать конфликты. В идеале, для инсуррекционистов желательно выгодно отличаться от крикливых пацифистов и властных реформистов. Всегда должно быть ясно, что агрессивные действия — это не мачистский подвиг, но аргументированное стратегическое решение, или, по крайней мере, искреннее выражение эмоций.

Требуется огромное терпение и социальные навыки, чтобы заложить предпосылки для восстания. К сожалению, некоторые из тех, кто тяготеет к идее повстанчества, имеют предрасположенность к нетерпимости и враждебности. «Начинать с атаки» может быть привлекательным для тех, кто не хочет тщательно обсуждать разногласия или нести ответственность. Превознося свои излюбленные тактики над тактиками своих потенциальных союзников, такие горячие головы обостряют мнимые противоречия, которые отрезают их от ресурсов и поддержки, нужных для того, чтобы сделать их атаки эффективными, продолжительными и заразительными.

Можно рассматривать эту тенденцию как неадекватный ответ на неповоротливую коалицию антивоенного движения. Нет ничего хорошего в принудительном единстве, которое парализует участников и препятствует автономным действиям. Но автоматическое неприятие всего, что сделало движения сопротивления возможными в прошлом, тоже никак нельзя считать правильным.

Социальные навыки для социальной войны:

* структуры принятия решений и культурные обычаи, которые поощряют горизонтальные движущие силы власти

* принципы взаимной ответственности и подотчётности, чтобы предотвратить появление внутренней иерархии

* разрешение конфликтов, как внутренних, так и с потенциальными союзниками

* способность удовлетворять материальные, общественные и эмоциональные потребности

* возможность воспроизводить общественные формы сопротивления быстрее, чем они уничтожаются

* каналы связи с обществом, за пределами одной субкультуры

* гибкость и способность действовать в соответствии с ситуацией, а не зацикливаться на ритуале

21 апреля 2001 года. Чёрный блок методично выбивает все окна транснационального банка в центре города Квебек во время саммита Общеамериканской Зоны Свободной Торговли. Уличные столкновения продолжаются уже 24 часа подряд; большая часть города залита слезоточивым газом, и все большее число протестующих отвечает бутылками с зажигательной смесью и другими летящими предметами.

Толпа местных хулиганов наблюдает за чёрным блоком издалека. Они с одобрением смотрели на то, как чужеземцы дрались с полицией; местные жители не испытывают большой любви к полиции, и, как квебекцы, они возмущены тем, что большая часть оккупационной армии была привезена из англо-говорящих провинций через пол континента. С другой стороны, активисты тоже захватчики, и теперь они громят город.

Как только блок начинает поиски следующего банка, местные следуют за ними, взяв в руки тупые предметы и угрожая им на плохом английском: «Гавнукы!». Бородатый старый либерал видит ситуацию и несколько минут идёт в ногу с хулиганами, педантично объясняя: «Нет, они не говнюки, это просто плохая тактика.» Позаимствовав выражение, которое местные сочли за хлёсткое ругательство, они продолжают следовать за блоком, крича «Плёхая так-тыка! Плёхая так-тыка! «

Один идеалистичный молодой анархист идёт к ним, чтобы воззвать преследователей к разуму. «Мы не против вас, мы здесь, чтобы бороться с теми же учреждениями, которые господствуют над вами: транснациональными корпорациями и неолиберальными правительствами, которые…» — Ему отвечают ударом в лицо, который сбивает его с ног.

Это критический момент, когда смысл всей мобилизации оказался под угрозой. Если местные подерутся с чёрным блоком, то главной темой выходных будет не битва Народа и Власти, а стычка маргинальных радикалов со всеми остальными. Чёрный блок имеет репутацию мачистов; многие другие активисты ставят под сомнение их зрелость, и даже их искренность. Бывшему с детства затравленным и запуганным и ставшему воинственным анархистом в надежде взять реванш, парню, должно быть, очень хотелось треснуть в ответ. Если бы он сделал это, его товарищи тотчас же пришли бы ему на помощь. Но он просто поднялся и пошёл обратно к своим: не героично, но зато умно.

Через два квартала в поле зрения появилась полиция: ряд за рядом, вооружённые штурмовики, бросающие шумовые гранаты и стреляющие резиновыми пулями по тесной толпе людей, стоящей перед ними. Обе группы колеблются. Ситуация изменилась.

Местные с опаской смотрят на анархистов. «Ви здесь, чтобы разломать наш горэд?» — выкрикнул один из них.

«Нет!» кричит в ответ мужик в лыжной маске «чтобы МОЧИТЬ МЕНТОВ!»

«Чтобы мочить ментов?»

«Да, мочить их, а не вас!»

«Мочы мэнтов!» дружелюбно кричит в ответ другой местный.

Представители обеих групп осторожной походкой направляются навстречу друг другу. Светошумовая граната разрывается поблизости, так что им приходится кричать, и они быстро «заключают перемирие» и жмут руки. Когда солнце садилось над городом Квебеком, местные жители в футболках, натянутых на лица, носились вместе с радикалами в очках и банданах, осыпая полицию кусками разломанного бетона.

Противостоять всем формам угнетения

Инсуррекционисты, выступающие с позиций относительных привилегий, не могут скрыть это, просто надев маску

Движения сопротивления вновь и вновь уничтожал конфликт из-за ответственности, привилегий и внутреннего угнетения — например, в США в начале 70-х, и в Италии в конце того же десятилетия. То же самое произошло, хотя и в меньших масштабах, во время раскола в американском антиглобалистском движении сразу после смены столетий; результаты этого раскола в Юджине, штат Орегон, исследованы в статье «Напуганные зелёными», также на этом сайте (прим. пер. — http://www.crimethinc.com/texts/rollingthunder/greenscared.php)

В некоторых кругах, инсуррекционисты стяжали свою дурную славу именно за то, что не уделяют этим проблемам должного внимания. Это очень сложно — цель анархистской деятельности атаковать все формы иерархии, а не только цели, подходящие для эффектного «riot-пopнo». Ответственность и внимание к проблеме привилегий создадут взаимоотношения, которые сделают успешную борьбу возможной; без этого аффинити-группа может развалиться по той же схеме, что и движение. Поддерживание здоровых взаимоотношений — это не какая-то дополнительная задача, которую анархисты должны выполнять в ходе сопротивления власти — это самая основа сопротивления, способ сохранить его суть.

Даже если вышеупомянутая дурная слава — следствие клеветы, основанной на отдельных наблюдениях, всё равно она проблематизирует повстанческих анархистов, так как она позволяет их противникам выставлять их в образе безответственных лицемеров [4]. Всякий раз, когда анархисты оказываются не способны бросить вызов патриархату, белому господству и другим проявлениям иерархии, они оказываются уязвимыми перед ухищрениями либералов и всех, жаждущих дискредитировать воинственное сопротивление. Инсуррекционистам стоит проявить инициативу в поиске путей выявления и уничтожения привилегий, ведь всем понятно, что нет противоречия в том, чтобы противостоять существующей власти и одновременно преодолевать менее заметные формы господства.

Подходы, основанные на столкновении, обречены рано или поздно столкнуться с противодействием, но если противодействие исходит от потенциальных товарищей, это тревожный сигнал, означающий, что ты на неверном пути. К сожалению, убеждённые инсуррекционисты иногда реагируют на это, изолируя себя от любой конструктивной критики, упорно внушая себе, что им не нужны союзники на пути, который они выбрали.

Язык исключения

Чтобы там ни пиздили, злобно посылай подальше! Не ослабляй свой яростный гнев в ответ на претензии — не откладывай эмоциональный ответ на окружающие тебя трагедии. Преврати свои годы затаённой тоски в грозное орудие мести. Не переводи своё недовольство на язык твоих угнетателей — дай им остаться горящими снарядами, которые будут запущенны катапультами. Наступай, отрицай, уничтожай!

Но если то, что ты чувствуешь, это ярость, то почему ты цитируешь профессоров философии?

Если некоторые направления современного американского инсуррекционизма, похоже, заранее отказались от возможности объединиться с товарищами вне своего непосредственного круга друзей, это особенно заметно в их понятных лишь посвящённым языке и ориентирах. Поговори о «зонах непрозрачности» — и заодно об опасности оказаться захваченным в плен в окружении!

Возможно, это от того, что так много повстанческой теории пришло из-за рубежа в плохом переводе. Отечественные повстанцы подражают тупому стилю своих любимых текстов, и получившаяся невнятная речь подчеркивает нелепость попытки переноса подхода из его исходного контекста без пересмотра. Мы не достигли такого уровня, чтобы критиковать инсуррекционистские произведения из Франции или Италии, где, вероятно, каждый посудомойщик наслаждается Фуко и Негри — но в Штатах слова вроде «прожектуальность» приводят к тому, что многие люди перестают слушать.

Другой источник этой тенденции может быть найден во влиянии научных кругов. В башне из слоновой кости, которая строится на исключении, ученые получают вознаграждение за разработку заумного языка и теории. Для некоторых повстанцев, соответствие такому языку должно казаться таким же, как соответствие другим символам статуса, таким как мода на одежду American Apparel ® вездесущую в некоторых кругах. Но «у каждого инструмента есть мир, подсоединённый к его рукоятке» и исключительность научных кругов зиждется на терминологии.

Конечно, некоторым людям нравится эксклюзивный язык — особенно тем, кто хочет видеть себя частью круга избранных. Среда, которая привлекает многих людей с подобными желаниями, вряд ли сделается гостеприимным местом для широкого круга участников, она также не может обладать высокой стойкостью. Капиталистический консюмеризм зависит от новых тенденций каждый сезон, для идей это также справедливо, как и для моды: то, что модно в один год, гарантированно будет «не актуально» в следующем.

Альтернативой этому, что достаточно было показано другими инсуррекционистами США, является общение не с помощью упрощённой болтовни в духе раскалывающихся коммунистических сект, а также не предпочтение сленга воображаемых классовых союзников, но точное выражение в простом стиле и не приятие общего контекста за само собой разумеющийся. Исправляющиеся мракобесы могли бы попробовать писать на том же языке, на каком они разговаривают со своими соседями или родственниками. Вы не можете ожидать, чтобы другие вышли из своих «зон комфорта», пока вы сами не будете готовы это сделать.

Воинственные позы против Деколонизирующего насилия

«Мы можем превратиться в машину по созданию райот-пopнo, но это менее важно, чем «создание условий, при которых наступление может поддерживаться не затухая, а также установление материальной взаимовыручки, которая позволит нам держаться.»

-Total Destroy #3

В общем и целом, радикалы в США весьма косвенно связаны с насильственными действиями. Неудивительно, если они обнаруживают, что действуют словно по заранее написанному сценарию, когда они пытаются интегрировать насилие в свою практику сопротивления.

В общем и целом, люди в США и особенно белые люди, имеют, главным образом, опосредованное отношение к насилию. Это не означает, что мы никогда не подвергались насилию, но пропорционально, мы становимся свидетелями насилия чаще, чем испытываем его на себе. Земля под нашими ногами была куплена вместе с уничтожением её бывших жителей, товары, которые поддерживают наш образ жизни, проистекают из моря крови, но когда мы думаем о насилии, в большинстве случаев мы представляем стилизованные изображения из телевизора и кино. Неудивительно, если радикалы, которые пытаются включить насилие в свою практику сопротивления, обнаруживают, что действуют словно по заранее написанному сценарию.

«Райот-пopнo», изображения антиавторитарного насилия, которое повстанческие СМИ содержат в изобилии — лишь подгруппа стереотипов о ceкcе и насилии, окружающих нас в обществе. Пopнoгpaфия не только угождает страстям—она также формирует и направляет их, в случае с райот-пopнo, она прославляет момент физического столкновения, одновременно удаляя социальный контекст, который придаёт ему смысл. Пopнoгрaфия может побуждать играть роли, которые имеют мало общего с реальными потребностями участников; те, кто попал под влияние корпоративной пopнoгaафии, иногда разочаровывают своих ceкcуальных партнёров. Кроме того, циничный наблюдатель может карикатурно изобразить некоторые нынешние проявления повстанчества как ошибочную попытку выкристаллизовать стратегию из эстетики райот-пopнo: ни трудных переговоров с союзниками, ни промежуточных или долгосрочных целей, только момент атаки, изолированный в вакууме.

Подлинные ceкc и насилие могут быть освобождены от патриархального общества, но, в определённой мере, сложнее избавить от патриархата — представления о них. Всякий может стрелять в ублюдка, но в этом обществе образ пушки почти неразрывно связан с представлением о мужской власти и господстве. Антиавторитарии, которые думают, что захватывающие сцены насилия могут обернуться против их хозяев, играют с огнём. И это даже рискованнее, чем может показаться.

С другой стороны, в обществе, в котором так много привилегий опирается на насилие, которое происходит вне нашего непосредственного опыта, похвально то, что мятежники стараются установить прямую связь с ним. Возможно, повстанческую деятельность должно оценивать по тому, как эффективно она способствует избавлению от «запрограммированности», не менее, чем по тому, насколько дорого она обходится врагу или насколько вдохновляет потенциальных товарищей. До какой степени данное действие позволяет участникам достигнуть непосредственного и сознательного отношения к насилию? В какой степени это лишь повторение всех слишком знакомых сценариев? Так же, как мы можем судить об эротических играх или предметах по той мере, в какой они «освобождают» ceкc, а не укрепляют обычные роли и динамику власти, мы могли бы оценивать повстанческие практики по той степени, в которой они «освобождают» насилие. Это может означать что угодно: от предоставления необходимых сил группам, у которых обычно нет возможности применять насилие против их угнетателей, до развеивания влияния медийных стереотипов насилия путём замещения их знанием, основанным на личном опыте, чтобы заставить насилие встать на службу запретным ролям, которые ещё никто не воображал.

Вечер акции, один пожилой анархист, не участвовавший в её подготовке, высказывает своё обычное недовольство: «Значит, идея в том, чтобы добиться вызова грёбанной полиции, дождаться, пока они появятся, а затем попытаться пройти поблизости? Эти идиоты, наконец, придумали способ потерять элемент неожиданности, который является практически единственным преимуществом тактики!»

Но, удивительно или нет, всё идёт по плану. Люди собираются в парке для приёма пищи и игр, затем в назначенное время уходят небольшими группами в секретное место. Им оказывается заброшенное здание в самом сердце делового района, с огромным транспарантом, свисающим с крыши: «Вернём себе пространство, чтобы вернуть свои жизни себе: ЗАХВАТЫВАЙТЕ ВСЁ.» Воспоминания о вечере разбросаны у двери — презервативы, маски, слишком маленький манифест: «Видите, вот предложение. Недавно мы начали осознавать, что мы существуем…». Внутри во всю идёт танцевальная вечеринка; отчуждённый постиндустриальный декор был приукрашен лентами и другим транспарантом: на нём «РАЗВЛЕКАЙТЕСЬ КАК В 1886.» Пара гендерных диссидентов сняла всю свою одежду. Другие исследовали границы захваченного здания по одному и парами. В отличии от акций «Вернём себе Улицы», которые промчались по стране десятилетием раньше, это закрытая вечеринка, но она проходит в такой же атмосфере чуда.

Спустя больший промежуток времени, чем ожидалось, из уст в уста начинает распространяться новость: полиция внутри! Аудиосистема выходит из игры, и кто-то вытаскивает её через чёрный ход, когда появляется офицер, прощупывая толпу своим фонариком. Все исчезают через переднюю дверь колонной по одному; это кажется отчасти деморализующим, и старый анархист ворчит, что если они действительно хотят промаршировать, то они должны выходить одним решительным блоком. Вместо этого нерешительная толпа застывает на тротуаре, теряя время, пока малочисленная полиция борется над тем, чтобы понять, что происходит.

Аудиосистема появляется вновь и люди собираются вокруг неё. Когда толпа начинает двигаться по улице, полисмен подрывается и хватает её. Все остальные продолжают; свернув за угол, они чудесным образом обнаруживают себя захватившими улицу в мире, как будто свободном от любых властей. Нет какой-либо определённой причины или лозунга для этого вечернего марша и участники, не способные обойтись без активистских традиций, вопреки всякой риторике, проявляют себя в пении первых броских фраз, которые приходят на ум: «Свиной грипп!» «Wu Tang Clan ничего не ебёт!» Двое молодых людей, гуляющих по городу, присоединяются, явно не воспринимая это как анархистскую уличную вечеринку.

Пройдя один квартал ребята накинули капюшоны и одели маски, раздался звон грохочущего метала — это автоматы для продажи газет были вытащены на улицу. Все остальные в стране отказываются от корпоративных печатных СМИ, но анархисты всё ещё самозабвенно верят, что эти ящики мешают полицейским машинам преследовать их. За следующим поворотом находится ресторанный район, и стулья немедленно летят в ветрины кафе, но только лишь для того, чтобы отскочить и упасть на землю. Элемент позёрства виден даже в поведении самых разнузданных участников: они принимают позы, разыгрывая свои любимые сцены, но только без мрачной цели нанести максимальный ущерб, характерной для знаменитых чёрных блоков времён анти-глобализма.

Опасность попасться, конечно, всё ещё очень реальна — но полицейские, к счастью, далеко позади, и толпа рассеется, прежде чем они смогут догнать. Некоторые участники довольны собой; другие растеряны. Юный хиппи пытается завести разговор с идущим рядом товарищем с суровым лицом, прячущим балахон черноблочника подмышкой: «Ты видел, как те люди кидали стулья в окна? Вот говно, да?» Парень с балахоном ускоряет свой шаг и не отвечает.

Позднее, все дискуссии пятилетней давности начинаются вновь. Было ли безответственным со стороны некоторых товарищей наносить ущерб собственности, когда другие не знали, что так будет? С другой стороны, как предугадать, что люди перейдут к совместному вандализму? Вы точно не прочтёте об этом в листовке. Понял ли кто-нибудь из посторонних цели всех этих действий — и какое это имеет значение? Не печально ли то, что «типа бунтовщики» не смогли разбить окна в кафе? Или напротив, это удача, так как это могло бы вызвать более серьёзное последующее расследование, без достижения каких-либо значимых целей? Мало кто до этого задумывался об этих старых проблемах—пять лет назад большинство людей жили в другом месте и были заняты совершенно другими делами.

Сварливый старый анархист предаётся воспоминаниям о тех днях, когда неожиданные шествия вроде этого происходили в среде его собственных сверстников. В первом приняли участие сотни людей, большинство из которых никогда не представляло, что будет участвовать в шествии без разрешения; к его огорчению, они скандировали «Чего мы хотим? МИРА!» когда он предпочёл бы сровнять весь город с землёй. В течение следующих лет каждое новое шествие становилось чуть более агрессивным, чем прошлое; появилось маленькое ядро идейных тайных организаторов, в то время как углублялись противоречия внутри более широкой социальной среды, которая сделала этот формат акций возможным. Последняя акция была показана по национальным новостям, нанесла ущерб в десятки тысяч долларов и причём, по довольно значимым мишеням, а несколько человек предстало перед судом по уголовным обвинениям. После этого всё растаяло в вихре гневных взаимных обвинений, утомительной юридической поддержки и запретительной культуры безопасности.

Его друг спросил, стоило ли оно того. «Так, все винят испанских анархистов за поражение в испанской гражданской войне, как будто несколько двадцатилетних юношей могут понимать исторический и социальный контекст лучше, чем все революционеры тех лет. Но, возможно, испанцы с самого начала сознавали свою обречённость, но предпочли как можно ожесточённее бороться вместе до конца в надежде создать шум, достаточный, чтобы вдохновить людей вроде нас. Раз уж движение, частью которого мы были, не длилось вечно, возможно, это и к лучшему, что оно так и закончилось. Но должны ли вы сразу начинать выбивать дерьмо, как только вы приступаете к борьбе? Я не знаю.»

Желание разрушать всё подряд

Часть современных инсуррекционистов склонна к нигилизму, заявляя в бескомпромиссном тоне, что всё, что существует, должно быть уничтожено. Для ушей туземца или защитника окружающей среды этот план глобального всеразрушения звучит подозрительно похоже на то, что программа индустриального капитализма уже успешно выполняет.

Как и с отказом от субкультуры, можно очень красиво говорить, что ты против «всего», но в этом мало смысла. Даже противостояние всему — это позиция, адаптированная к этому миру, сформированная и проистекающая из существующего контекста. Если мы против всего, то как нам ориентироваться? С чего мы начнём, и как мы можем быть уверенными в том, что результаты наших усилий не будут ещё хуже? Можем ли мы принимать какие-либо соглашения о том, в каких направлениях нам двигаться вообще?

Более разумно и более честно говорить, что мы становимся на сторону некоторых существующих реалий и тенденций, против других и надеемся, поступая так, осуществить полное преобразование мира. Такой подход не только предлагает конкретные отправные точки, он также лучше подходит для изучения замысловатых способов смешения иерархических и горизонтальных движущих сил как в лагере противника, так и в нашем собственном. Если вы не можете увидеть ничего хорошего в вашем противнике, вы, вероятно, не в состоянии распознать ничего плохого в себе. К тому же, идея того, что всё должно быть уничтожено, как бы то ни было, может упростить оправдание себя перед любой критикой.

Вскрывая линии разрыва

Каждое общество состоит из противоречащих течений, которые соперничают не только в обществе в целом, но также и внутри личностей, которые его составляют.

Давайте ещё раз вернёмся к ситуациям, окружающим крупные восстания, вроде того, что произошло в Греции в декабре 2008-го. Воинственное сопротивление является устойчивым в таких ситуациях не только благодаря инициативе непосредственных участников, но также и благодаря усилиям не-анархистов, которые противятся военному вмешательству, организуются против судебных репрессий и иными способами ограничивают возможности государства. Многие из этих людей могут также противиться восстанию, даже когда играют значительные роли в том, что делает его возможным. Если бы социальная война была просто вопросом противостояния сил, то греческое правительство могло бы разбомбить все сквоты и захваченные университеты, в которых организовывался бунт; оно не могло поступить так, поскольку его руки были связаны либералами, и из-за страха превращения либералов в радикалов.

Всё это пишется не для того, чтобы преуменьшить отважность тех, кто встречается с государством в открытом противостоянии, но для того, чтобы подчеркнуть, что столкновения происходят не столько между группами, сколько внутри общества. Каждое общество состоит из противоречащих течений, которые соперничают не только в обществе в целом, но также и внутри личностей, которые его составляют. Моменты разрыва, которые случаются внутри личностей, не менее важны, чем те, что случаются между классами. Наиболее эффективные повстанческие акции не только вскрывают разломы, которые пронизывают общество, они также заставляют колеблющихся сделать выбор—и сделать его в соответствии с их собственными интересами, а не интересами их хозяев.

Исход революционной борьбы решается революционерами или автократами не в большей степени, чем теми, кто находится на рубеже между ними. Баланс силы определяется тем, на какую сторону рубежа они перейдут, когда будут вынуждены выбирать. Революционеры игнорируют это на свой страх и риск.

Инфраструктура против конфронтации равных

Ни убеждения в абстрактных идеях, ни классовая позиция сами по себе не заставляют людей вложить свои силы в борьбу против иерархии. Это делают опыт анархистского решения жизненных проблем, развития и осуществления анархистских желаний. Потребности бунтовать, разрушать, отомстить — лишь некоторые из множества таких желаний.

Либералы и другие, кто выступает против революционной борьбы, часто выдвигают ложное противоречие между установлением социальных связей и участием в насильственной конфронтации. Некоторые инсуррекционисты приняли это за чистую монету, отстаивая последнее в ущерб первому, возможно, отчаявшись в первом. Десять лет назад воинственные анархисты опровергали концептуальную схему «насилие «против» ненасилия»; теперь маятник сменил своё направление в другую крайность, и есть повстанческие анархисты, которые настаивают на том, что атака обособлена от организации сообщества.

Наоборот, «организация сообщества» и переход в наступление наиболее эффективны тогда, когда они идут рука об руку. Непрерывный конфликт, децентрализованная организация, и все остальные повстанческие предписания могут вполне хорошо служить в локальных, основанных на сообществе, конфликтах. Совмещение инфраструктурных и конфронтационных подходов не означает, что надо быть волонтёром в Инфоцентре днём, и бить окна банков по ночам, но что надо соединить то и другое в единый проект. Это не сложно — так как весь мир был отнят у нас, нам нужно только захватить обратно любую из вещей, которые должны быть нашими, и мы вступим в конфликт с государством. Если анархисты чаще всего не берутся за это, так это только потому, что всегда страшнее попытаться сделать то, чего хочется больше всего, чем то, что делать привычно.

Есть пустырь, который должен быть общественным садом? Превратите его в сад, и мобилизуйте достаточное количество общественных сил, для того чтобы его владелец нашёл более удобным оставить его вам. Коллега подвергается домогательству или увольнению? Соберите всю силу вашего сообщества, чтобы надавить на нанимателя. Есть ресурсы в бакалейной лавке, или в университете, которым есть лучшее применение в вашем районе? Определитесь, кому вы можете доверять, и как распределить их, и возьмите их. Чтобы добиться успеха в этих делах, вы будете вынуждены потратить гораздо больше времени на выстраивание отношений и доверия, чем на беготню в масках — но в социальной войне нет коротких путей.

Это не что иное, как план начать, наконец, наши жизни, это начало постоянно откладывалось всякими половинчатыми предлогами и извилистыми теоретическими оправданиями. В нашей подлинной жизни, мы воины, которые борются за себя и друг за друга, которые отвоёвывают территории нашего повседневного существования, либо погибают, пытаясь сделать это. Ничто меньшее нас не достойно.

Ни убеждения в абстрактных идеях, ни классовая позиция сами по себе не заставляют людей вложить свои силы в борьбу против иерархии. Это делают опыт анархистского решения жизненных проблем, развития и осуществления анархистских желаний. Потребности бунтовать, разрушать, мстить — лишь некоторые из множества таких желаний; если повстанческий подход может удовлетворить их, тем лучше. Но мы достойны борьбы, которая удовлетворяет все наши нужды, а также все наши мечты.

Возвратившись с беспорядков в Гётеборге в ходе саммита Евросоюза в 2001 году, стокгольмские активисты стали искать способы начать столкновения ближе к дому. На первый взгляд, перспектива огромна: когда вы попытаетесь противостоять системе в целом, где вы начнёте?

Тем временем, стоимость проезда в подземке Стокгольма выросла с 450 до 500 крон. Однажды, возможно, по пути на митинг, молодая активистка едва спаслась от штрафа за безбилетный проезд. Как и многие её друзья, она просто не может платить по новым тарифам, и должна рисковать, прыгая через турникет всякий раз, когда отправляется куда-либо. В большинстве случаев это сходит ей с рук — но если они поймают её в следующий раз, это будет стоить ей 1200 крон.

Она раздумывает о том, сколько других людей вынуждены разделять её положение, каждый, ведущий личную партизанскую войну против транспортных властей. Похоже, в Швеции есть союзы всего — но когда доходит до повседневных тактик, с помощью которых люди на самом деле выживают, они всё ещё должны выплывать в одиночку.

Есть идея — Союз безбилетников!

Вступили сотни людей. Членский взнос 100 крон в месяц, 80% экономии на правительственных тарифах за проезд, и если тебя поймают, союз оплачивает твой штраф. Что более важно, безбилетный проезд больше не одиночная деятельность, но коллективный бунт. Безбилетники рассматривают себя как общественную силу, гордятся своими действиями и приглашают других присоединиться; союз также предупреждает пассажиров о перемещениях билетных контролёров, давая им дополнительное стимулы, чтобы избежать платы, даже если они не становятся членами, платящими взносы. Вместо того, чтобы пытаться убедить других присоединиться к их активизму, учредители союза нашли способ собрать людей вместе на основе того сопротивления, в котором они уже участвуют: теперь каждый безбилетник — потенциальный революционер, и сознаёт себя таковым.

По прошествии немногих месяцев и по мере поимки нескольких членов за уклонение от оплаты проезда, оказалось, что союз работает с прибылью. На дополнительные деньги организаторы выпустили глянцевую пропаганду, убеждающую общественность присоединиться к ним в их всеобщей войне против платы за проезд в общественном транспорте, и начали поиск творческих идей по поводу следующего шага. Какие ещё линии разлома, пронизывают шведское общество? Как другие личные восстания могут быть преобразованы в коллективную силу — не для того, чтобы договориться с властями, но чтобы бросить им вызов?

[Дополнительную информацию о союзах безбилетников см. на сайте: www.planka.nu]

Анархизм без приставок

«Не существует лучших форм борьбы. Для революции нужно всё: газеты и книги, оружие и взрывчатка… Единственный интересный вопрос, как совместить их.»

На ножах

Если мы никогда не называли себя инсуррекционистами, то это не потому, что мы не желаем восстания, но потому, что наш собственный темперамент предрасполагает нас к анархизму без приставок. Важным является бороться за свободу и против иерархии; мы полагаем, что это потребует различных подходов в различных ситуациях, и что эти подходы могут нуждаться друг в друге, чтобы иметь успех. Мы анархо-синдикалисты в заводском цехе, зелёные анархисты в лесах, социальные анархисты в наших сообществах, индивидуалисты, когда вы обнаруживаете нас одних, анархо-коммунисты, когда есть чем поделиться, инсуррекционисты, когда мы наносим удар.

Анархизм без приставок не только отказывается отдавать предпочтение одному подходу, а не другим, но подчёркивает важность каждой из сторон анархизма для его мнимых противоположностей. Чтобы бунт был повторяемым, ему нужна продажа выпечки; чтобы поджог был понятен, ему нужна общественная кампания; для воровства из супермаркетов нужно распределение продуктов на районе, чтобы передавать товары дальше.

Все противоречия — ложные противоречия в некотором роде, они скрывают не только красные нити между терминами, но также и другие противоречия, которые можно подвергнуть испытанию вместо этих. При ближайшем рассмотрении, кажется, что успешный инсуррекционизм так сильно зависит от «построения сообщества» и даже от «анархизма образа жизни», что на практике они неразличимы. Если мы оставили это частное различие, какие другие различия могут появиться на его месте? Какие ещё вопросы мы можем задать?

Все это не означает, что отдельные анархисты не могут сосредоточиться на своих конкретных навыках и предпочитаемых стратегиях, просто это ошибка выражать в словах чьи-либо личные предпочтения, как универсалии. В конце, как всегда, все сводится к вопросу, с какими проблемами вы хотите бороться, для преодоления каких недостатков вы считаете себя наиболее пригодными. Вы предпочитаете бороться с невидимыми иерархиями в неформальных сетях, или храбры, чтобы выставлять на посмешище бездеятельность формальных организаций? Вы скорее рискнёте, поступив опрометчиво, или лучше не сделаете ничего вовсе? Что является более важным для вас, безопасность или заметность, и что, как вы считаете, будет поддерживать вашу безопасность в долгосрочной перспективе?

Мы не можем сказать каждому, какие проблемы выбирать. Мы можем лишь делать всё возможное, чтобы обозначить их. Удачи в ваших восстаниях—и пусть они пересекутся с нашими!

 

Альфредо Бонанно: Критика анархо-синдикалистских методов

Введение

По прошествии более чем 20 лет в данной работе можно заметить некоторые интересные предсказания. Ничего особенного, но в данном случае способность предвидеть является неотъемлемой частью понятия «видение».

В середине 70-х мир был всё ещё привязан к жёстким формам производительности. Укрывшись в новых крепостях, капитал защищал себя с помощью окончательного возвращения старого тейлоризма. Он пытался рационализировать производство всеми возможными способами, применяя новые сложные методы контроля на рабочем месте, решительно ослабляя механизмы защиты, созданные рабочим классом за полтора века эксплуатации.

На самом деле, результаты были совсем не блестящи. Противоречия капитала усилились и продолжали возрастать до середины 80-х. Потом организационный сдвиг, произошедший из-за привнесения в классическую фабричную систему информационных технологий, привёл к созданию теорий политэкономии, основанных на гибкости и разделении крупных производственных единиц. Распространение последних по всей стране, вкупе с ростом рынка из-за расширения сферы услуг и последствий предыдущего топливного кризиса, сделали возможными совершенно другие условия.

В середине 70-х рабочий класс, будучи всё ещё однородной массой, сфокусированной на производстве, рассматривал интриги Капитала (обоснованные теориями 50-ти летней давности) с подозрением и начал готовить массированное сопротивление на рабочем месте. В те далёкие, полностью ушедшие, дни на это опирались сила и сама возможность выживания профсоюзов. Тот факт, что они представляли самый передовой класс в борьбе против владельцев средств производства среди европейских левых (если говорить о СССР и США, то необходим иной дискурс), давал профсоюзам незаслуженный теоретический вес. Ситуация была такова. Крайняя негибкость производственных стоимостей (в первую очередь стоимости труда) стоящая перед Капиталом, придала профсоюзным представителям дух непокорности, эксплуатировавшийся ими на пределе их возможностей.

Анархисты (не понимая, что они унаследовали) недалеко ушли от вежливых дискурсов о требовании лучших условий. Все члены Европейских организаций синтеза приняли идею профсоюзного представительства более или менее единогласно, восхищённо глядя на своих шведских товарищей, творцов успеха SAC, имеющих почти миллион членов. Изгнанные испанские товарищи во Франции на собраниях CNT указали на трагические ошибки испанской гражданской войны, но не имели достаточно смелости, чтобы критически озвучить их в недвусмысленных выражениях.

Иначе быть не могло. Данным условиям распределения средств производства соответствует определенная способность организовавыться сил сопротивления эксплуатации.

Детерминистское мышление? Отнюдь. Когда спускаешься в канализационную трубу, не ощущаешь вони, такова природа вещей.

Было необходимо избавиться от деспотичной операистской, сопротивленческой ментальности, превалирующей в середине 70-х, чтобы разработать критический анализ синдикализма, при этом не обманываясь, что кто-либо может повлиять на вещи извне только силой обоснованности своих аргументов. В основном, в те далёкие дни, профсоюзный дискурс был тем, что люди хотели услышать. Они хотели представителей на фабриках, способных отстаивать их борьбу и гарантировать результат, даже несмотря на то, что в наилучшем случае всё закончится соглашением, наполненным пустяками и уступками, вскоре сойдущими на нет из-за роста потребительских цен.

По сути фордистская (и тейлористская) идеологии были последними попытками органично соединить Капитал и Государство таким образом, чтобы создать планирование централизованного развития, способного контролировать колебания рынка. В то время думали, и до сих пор думают, что любое принятие Государством предложений Капитала способно привести к самоусилению пролетариата, поэтому это рассматривалось как необходимая прелюдия к Успешному прыжку в великое приключение революции. Данное усиление сначала пришло в форме социальной защиты, потом, наоборот, рабочей мобильности и гарантий, что не будет сильных возмущений, так как функция рабочего становится функцией челнока, поддерживающего достаточный уровень производства.

Семидесятые были временем тяжело воспринятых больших компромиссов, и настоящая брошюра является попыткой обратить на этот факт внимание. Роль гаранта и соучастника, которой всегда придерживались профсоюзы, подобно грязной душе предателя вновь вышла наружу, когда они поддержали уничтожение предшествующей модели участия, таким образом становясь создателями социального спокойствия. Сознавая ограниченность понимания экономического развития как детерминированной достоверности, следующим шагом для профсоюзов, неспособных в свою очередь остановить процесс (что значило бы остановить историю), а также имеющих реальный интерес позволить обстоятельствам развиться до предела, стало разрушение рабочего фронта. Здесь очевидны трагические последствия марксистского тезиса, что никакое социальное движение не может избавиться от своего рока, пока полностью не реализуется. В конце концов ничего не остаётся, кроме пепла освоенных дурных намерений под показушным революционным языком, без реальных отсылок к самой борьбе.

Исключённый, раздробленный, маргинализованный, зависящий от непредвиденных обстоятельств, разделённый на тысячи кусков, пролетариат, как символ антагонизма (если когда-нибудь было время, когда этот символ на самом деле играл чётко определённую роль в жуткой борьбе за освобождение от эксплуатации) полностью исчезает со сцены, оставляя за собой все утраченные иллюзии, мертвых товарищей, преданные идеи и знамёна в грязи.

Новые условия производства неоднородны, что невозможно было представить несколько десятилетий назад. Профсоюзы, принимающие активное участие в этой ситуации, не теряли времени на её выполнение. На самом деле они стали её творцами и защитниками, принимая малоинтенсивную работу в обмен на представительство, которое теперь не более чем зубец колеса, даже не самого главного, капиталистического механизма. Производственный цикл выходит на мировой уровень, за границы и рубежи, поскольку революцию снизу опередила реструктуризация сверху.

Я написал брошюру, которую сейчас вновь представляю, в атмосфере, совершенно не восприимчивой к дискуссии, и опубликовал его в «Анархизме» (“Anarchismo”), во втором номере, если быть точнее, журнале, вышедшем незадолго до 1975 года. Он был воспринят итальянским анархистским движением как удар кулаком в глаз. На следующий год первый английский перевод был принят ненамного теплее.

Тогда было не время. Хорошо, а сейчас?

Теперь время наступило. Настолько, что некоторые идеи могут показаться вполне очевидными. Но это не так. Важно указать некоторые причины, почему критика синдикализма, непременно обновленная современными условиями столкновения между включёнными и исключёнными, всё ещё актуальна.

Возможно, сегодня профсоюзы даже более важны, чем когда-либо раньше, не в силу причин, удерживавших их вместе в 1975 году (и продолжавших поддерживать их до середины 80-х), но в силу полностью противоположных. Если некогда они поддержали рабочий класс в его сопротивлении, на самом деле отклоняя революционный импульс в направлении диалога и договорного возмещения, теперь они поддерживают Капитал с целью обеспечения производства в ситуации всеобщей мобильности рабочей силы. Сегодня функция профсоюзов — гарантировать, что массы производителей мобильны, участвуя в движениях производителей в каждой отрасли, с целью обеспечения спроса на труд. Это означает вмешательство профсоюзов сверху и снизу. Сверху, в соглашениях с Капиталом и Государством насчёт контрактов и удержания безработицы ниже опасного уровня; снизу, в организации требований, желаний, грёз и даже нужд тех, кто всё ещё привязан к прожиточному минимуму (неважно, соответствует ли данный минимум фактической производительности в традиционном смысле).

Таким образом, почти незаметно (и анархисты, как всегда, сделали все возможное, чтобы до последнего не замечать этого явления) это привело к более передовой концепции основного сопротивления, а именно концепции профсоюза COBAS (Comitati di Base della Scuola, «Комитеты Базовой Школы»). Действительно, ничего сверхъестественного, но тем не менее, это был знак. Целью всё ещё было требование лучших условий, но акцент был сделан на методы, т.е. была подчёркнута важность средств, используемых для достижения определённых целей. Не знаю, произносилось ли слово «саботаж» хоть раз на собраниях этих хороших людей, но определённо дистанция, отдаляющая эти базисные структуры от профсоюзов чётко характеризуется следующей проблемой: атаковать Капитал с целью побудить его к лучшему пониманию или просто обозначить отличие с помощью более успешной торговли. Не должно быть сомнений в том, как я не раз говорил, что радикальное отличие всегда характеризуется отказом от методов сопротивления и переходом к методам наступления.

Первое условие, необходимое, чтобы сделать эти методы наступления эффективными (помимо требований, которые всё ещё могут привести к улучшениям) не делегировать принятие решений о борьбе профсоюзным или синдикалистским представителям. Конфликт должен быть постоянным. Никакая базисная организация (COBAS или иная) не принимает полностью данный тезис, существенный для любого реального измененя методов.

Но проблема не заканчивается на этом. Несмотря на то, что произошло в середине 70-х, сегодня ясно, что Капитал отправился в путь в один конец. Информационные технологии привели к окончательному разрушению рабочего класса. Это также можно заметить по исчезновению больших промышленных комплексов, часто стратегически размещавшихся в слаборазвитых областях (соборы в пустыне). Теперь они дробятся и распределяются по всей стране, так как фрагментация стала даже более глубокой, я сказал бы глубинной. Она проникла в пролетарское сознание, до уровня, когда оно становится благосклонным, податливым и открытым всем перспективам, предложенным профсоюзами на благо Капитала.

Новый производитель, должный возникнуть из этого переворота традиционных капиталистических основ, предоставлен сам себе. Он более не имеет никакого классового сознания, не видит дальше своего носа, его подстрекают участвовать в ложных конфликтах на различных стадиях производства. Ему предлагают действовать как мент или шпион в отношении любого непроизводительного поведения его бывших товарищей по работе. Он более не имеет никакого влияния на средства производства, никогда ему не принадлежащие, которыми он хотел однажды завладеть (теперь почти все из них виртуализированы компьютерными технологиями). Он более не мечтает о мире, свободном от принудительного труда, мире, где средства производства, окончательно экспроприированные у хозяев, создадут основание для счастливой жизни во всеобщем, коллективном благосостоянии. Он приспосабливается, заботясь как бы не быть выброшенным из круга гибкости: сегодня солдат, завтра садовник, потом могильщик, булочник и, наконец, дворник. Он приспосабливается, надеясь всего лишь на зарплату, любую зарплату, за что угодно, для его потомка, в перспективе культурного вырождения он даже не осознаёт Мечты прошлого, мечты о революции, окончательном уничтожении всякой эксплуатации и власти, все они закончились. Смерть достигла сердца, гибели и выживания.

Сегодня, когда почти всё, что необходимо сделать, необходимо будет изменить сверху донизу, поскольку невидимый туман технологического надувательства поселяется в природе человека, необходимо избавиться от препятствий профсоюзной или синдикалистской ментальности, если мы хотим двигаться вперёд. И данный текст, явно бросающий подозрение на профсоюзы, все профсоюзы, включая так называемые анархистские, вновь стал актуальным.

Альфредо М. Бонанно

Катанья, 6 января 1998 года

* * * * *

Рабочие недоверчивы к профсоюзным организациям, хотя несуразный остаток того, что мы могли бы назвать профсоюзной или синдикалистской идеологией, продолжает существовать и сегодня.

Корни этого недоверия находятся в самих событиях. Отказ от забастовки, развитие корпоративной ментальности и самоотречение от борьбы превратили профсоюзы в податливый инструмент в руках работодателей. Наоборот, изъяны видов на будущее, недостаток анализа и операистская позиция были причиной непоколебимости профсоюзной или синдикалистской идеологии среди многих товарищей.

По нашему мнению, самое время приложить все усилия, чтобы прояснить некоторые существенные моменты, чтобы товарищи анархисты поняли, что недостаточно провозгласить себя «анархо-синдикалистами», чтобы быть «внутри реальной рабочей борьбы». Мы должны знать и понимать что на самом деле революционно не только в трэд-юнионизме, но также в революционном и анархо-синдикализме. Таким образом, мы сможем увидеть, что формулы, лишённые ныне всякого смысла, просто служат прикрытием неуместности определённых усилий, не из-за отсутствия доброй воли или революционного потенциала, но из-за ошибок в планировании будущего и игнорирования ограничений подобных инструментов.

Мы попытаемся показать, что ограничения трэд-юнионизма и синдикализма определяются не только перерождением самой структуры (связанным с увеличением числа задач и приверженцев), но проистекают из того, каким образом последняя связана с капитализмом. Мы посмотрим на проблему в свете сегодняшних задач профсоюзов, в отношении к традиционной критике трэд-юнионизма и различным способам представления проблемы в связи с изменениями капиталистического управления. Затем мы посмотрим на ограничения революционного и анархо-синдикализма, и укажем на некоторые изъяны, присущие данным решениям.

Мы закончим критикой, которую считаем разрушительной для сегодняшнего синдикализма, критикой, целью которой является показать, что использование прямого действия низовыми ячейками на уровне производства невозможно внутри профсоюза или синдикалистской организации. Последствия подобной невозможности будут очень серьёзны не только во время революции, они имеют серьёзные аспекты также и в предреволюционную фазу.

Мы утверждаем, что первостепенная задача рабочих — разрушить систему эксплуатации и заложить основы организации производства, начинающейся с человека. Естественно, необходимо выжить, чтобы сделать это, а чтобы выжить необходимо вырвать всё необходимое из капиталистической жадности. Но это не должно загораживать или делать вторичной борьбу за уничтожение эксплуатации.

Трэд-юнионизм сегодня: его программы

Программы современного трэд-юнионизма — сотрудничество со структурами капитализма. Не стоит считать это чем-то странным. Поскольку работа профсоюзов — требовать лучших условий, для этого они, в первую очередь, должны сохранять свою жизнь и увеличивать эффективность дополняющих их структур, иначе определённые условия требований, а с ними и сама причина для существования профсоюзов будут отсутствовать.

«Политическое предложение восьмого конгресса CGIL заключается в принятии программы экономического и социального развития и политического преобразования, гарантирующей стране полное использование её ресурсов, фазу нового импульса в производительной и духовной энергии, обязательство, более не основанное на жертвовании массами и их сверхэксплуатации». (CGIL)

Это то, под чем могли бы, конечно, подписаться капиталисты, с единственным изъяном — нереалистичностью. Не столько потому, что (плохие, ужасные) капиталисты не желают этого, а из-за невозможности этого предложения. Экономическое и общественное развитие (в капиталистической системе производства) может опираться лишь на всё увеличивающуюся эксплуатацию трудящихся. Любые альтернативы этому всё ещё не найдены буржуазными экономистами, делающими всё возможное со времён Кейнса, и профсоюзы очень хорошо об этом знают.

«Нам хорошо известны два фактора, влияющие на цены. Один внешнего характера, он отражается из-за границы, особенно из стран, с которыми мы имеем финансовые связи. Другой состоит из валютных интриг и цен, управляемых напрямую нанимателями и правительством.

Мы не можем воздействовать эффективно на то, что влияет на нас извне. Что бьёт по нам, это безразличие, с которым наниматели и правительство действуют в трёх секторах: а) заставляя трудящихся платить за последствия кризиса посредством повышения цен и денежной девальвации; б) восстанавливая силы, применяя всё тот же манёвр, который использовали и ранее, посредством повышения зарплат и пенсий, которое рабочим удалось добиться в результате жёстокой борьбы; в) а потом указывая на трудящихся и их требования как на причину кризиса и повышения стоимости проживания.» (CGIL)

Даже в этом утверждении (кажущимся таким конкретным) есть тень чего-то недосказанного. Феномен повышения цен неотъемлем от капиталистической экономики. Она извлекает из него огромную выгоду в фазе его роста, лишь для того, чтобы почувствовать все последствия потом. Упорствование в сбережениях, неспособность выбрать существенные вложения и необходимое открытие консюмеризму (где профсоюзы сотрудничали за участие рабочих), без всего этого современный кризис наступил бы много раньше (в конце 50-х). Повышение цен — необходимый, не случайный феномен капитализма. Оно произошло не из-за плохого управления или неподходящего времени (топливный кризис стоит исследовать глубже в этом смысле), и не из-за денежных маневров ради удовольствия печати банкнот. Оно присуще капиталистической системе. Профсоюзы, будучи партнёрами капитализма, сожалеют не об этом, но о том, что их соучастники обвиняют их в чём-то, за установление чего они сотрудничали вместе.

На логически-экономическом уровне профсоюзные предложения о достижении денежной стабильности имеют ту же ценность, что и обвинения капитала в том, что профсоюзы являются причиной кризиса. Это чистейшая демагогия.

«В сфере сельского хозяйства это означает полную отмену политики, проводимой до этого времени, приведшей к сегодняшней разрушительной ситуации несмотря на принятые финансовые меры. Частная собственность землевладельцев, не проживающих в своих имениях, непроизводственный доход и архаичные договорные отношения более не приемлемы. Недопустимо, чтобы обширные пространства земли лежали необработанными ради концентрации производства на нескольких так называемых фирмах первого класса, в то время как огромные массы безработных вынуждены эмигрировать или проживать в нищете, хотя мы тратим миллионы на экспорт продовольствия и ущерб от паводков. Значительные финансовые ресурсы необходимо вложить в сельское хозяйство для: а) инвестирования в земельные ресурсы, обеспечение водой, высаживание деревьев и гидро-геологическую систему; б) непрямого инвестирования и кредитования преобразований хозяйственных методов и культурного ориентирования, связанных с региональным развитием; в) расширения зоотехнической отрасли, выращивания фруктов и винограда, усовершенствования культивирования свеклы, выращивания оливок и табака; г) мер в пользу объединений сельскохозяйственных рабочих и кооперативов, а также реформ кредитной системы; д) государственной инициативы в промышленном развитии и распределении сельскохозяйственной продукции; е) программы соучастия общества в сфере импорта продовольствия.» (CGIL)

Предлагается схема компенсированного развития для промышленности и сельского хозяйства с целью ликвидации дисбаланса в системе. Бессмысленные траты в сельскохозяйственной отрасли ведут к невероятному повышению импорта и роста миграции из страны. Капитализм мог бы оценить этот план расширения, если б мог, его единственный изъян — утопичность. Не ясно, что они хотят сделать — поддержать мелких собственников (за счёт крупных землевладельцев) или поддержать реструктуризацию основных отраслей сельскохозяйственного производства посредством массированного государственного вмешательства. Первая альтернатива будет конфликтовать с европейской экономической реальностью, не имеющей места для маргинальных отраслей. Вторая приведёт к расширению сельскохозяйственной индустриализации и закономерному росту сельскохозяйственного рабочего класса, что может оказаться не по вкусу капиталистам. Хозяева знают, что создание малых ферм не решит проблемы сельскохозяйственного обеспечения, в то время как формирование в отрасли сети крупных ферм приведёт к разрушению традиционной возможности контроля посредством сельского патронажа. Профсоюзы понимают, что борьба за мелкую собственность (захват некультивируемых земель) может вернуть доверие крестьян, но они предпочитают добиваться более однородного классового состояния, обусловленного трудностью контролирования сельскохозяйственного рабочего класса. Странным образом, интересы, кажущиеся противположными, становятся взаимодополняемыми: они говорят о крестьянских объединениях, но имеют в виду кооперативы в Эмилии, основанные Компартией, они говорят об экспроприировании некультивируемых земель, но имеют в виду борьбу за захват земель, возобновлённый Компартией после войны.

В сущности, чего хотят профсоюзы в их будущем постепенном росте доминирования, это направить национальную экономику в сторону какого-либо вида централизма. Вот что CGIL говорит относительно их отношений с государственными учреждениями:

«Мы, несомненно, не поддерживаем представления тех, кто говорит, что профсоюзы должны быть вне государственных учреждений, поскольку только политические силы должны управлять ими. Думающие так не понимают новой реальности профсоюзов. Их роль не может ограничиваться заводом, она должна проявляться во всём обществе, не в качестве сторожевого пса социальной и экономической структуры, но в качестве борца и силы, активно изменяющей саму структуру ради социального и экономического прогресса. Но участие в государственных структурах на уровне совместной ответственности без возможности действия также не приемлемо для нас.» (CGIL)

Власть, на которую предъявляются права, ясна: действовать на правительственном уровне , поскольку, опосредованно, это означает предоставление профсоюзам всё большего и большего пространства в управлении страной.

А базис? Какие отношения профсоюзы развивают с ним? Как они участвуют в принятии подобных решений? Как в верхах принимаются решения, такие как участие в управлении экономикой государственных учреждений, и какие последстия эти решения имеют для рабочих?

«Лидеров профсоюзов должна постоянно поддерживать вера тех, кого они представляют, и они должны быть способны преобразовывать эту веру в созидающую силу.» (Г. Рамаль, испанский министр по связям с профсоюзами. Заявление 1971 г.) Как мы можем видеть, проблема не имеет отличий от подобной, касающейся испанского фашизма [написано в 1975 г.]. Профсоюзный лидер является посредником, должным создавать условия для развития наилучшего возможного способа капиталистического управления.

Именно в этом смысле профсоюзы наиболее чувствительны к проблеме реорганизации. Советы внутри заводов (управляемые, конечно, профсоюзами) занимают место старых внутренних комиссий, а вне их предполагается тесные связи между заводом и обществом. Подобным способом организовываются жилищные объединения, нацеленные обеспечить наличие профсоюзов в предприятиях, которые иначе разовьют опасную автономию.

Здесь соревнование между различными профсоюзами отступает на второй план: имеет значение только обладание властью. В средоточии проблемы делегирования мы обнаруживаем подготовку к завтрашней великой задаче доминирования.

«Мы должны смело выдвигать новые управленческие кадры, особенно промышленных и сельскохозяйственных рабочих.» (CGIL)

Фигура представителя является ключевой для профсоюза. Изменяя тип взаимоотношений, мы можем сравнить его с фигурой чиновника внутри структуры капитализма. С одной стороны чиновник обеспечивает контроль над производством, с другой обеспечивает требования науки и Государства. Делегат делает нечто подобное. С одной стороны он обеспечивает живучесть профсоюзного управления среди рядовых членов профсоюза — среди тех, кто нередко противостоит тому, что профсоюз считает необходимым. С другой, успокаивает беспокойство капиталиста из-за необходимости иметь дело с шумной и противоречивой массой, неспособной использовать язык посвящённых, но способной легко перейти к реальному действию. Вот что профессор Карерлинк (из парижского Юридического факультета) писал в своём введении к «Уставу делегатов и членов фабричных комитетов» (Statute of Delegates and Members of the Factory Committee, 1964), фундаментальному тексту французского профсоюза CGT:

«Сущность фабричного конфликта невозможно разрешить по закону посредством навязанной, организованной дискуссии только между наёмными работниками и управленцами, но лишь посредством тесного соединения данного персонала и профсоюзов, расширяя таким образом их право действия внутри фабрики. Монополия кандидатов, представленных самыми важными профсоюзными организациями, постоянный контроль с возможностью отзыва мандата, участие представителеля профсоюза в заседаниях фабричного комитета и на встречах делегатов персонала: короче говоря, фабричные соглашения с профсоюзными представителями, а не наёмными работниками.

Противоположные интересы нанимателей и рабочих невозможно скрыть созданием общих организаций. Без сомнений это противостояние нередко насильственно, но не исключает диалога. Наоборот, местом каждодневной встречи рабочего и нанимателя остаётся завод, отсюда несомненная необходимость в представителе персонала, связанного с профсоюзами. Во время забастовок рабочие почти всегда стихийно выбирают нескольких из своей массы, представляющих их требования управленцам… но отсутствие постоянного мандата означает, что она не воспринимается законной рабочей делегацией, даже на ранней стадии. Выборов и постоянного офиса также всё ещё недостаточно, чтобы составлять настоящую рабочую делегацию, наниматели должны признавать делегатов таковыми в рамках завода.»

Но в реальности всё совершенно по-другому. Рабочие не доверяют профсоюзам. Они присоединяются к ним потому, что считают, что будут поддержаны при увольнении, или в борьбе против начальника цеха, и потому, что думают, что в общем они защищены. То, как профсоюзы используют забастовку, показывает ту абсурдную роль, до которой они сами себя уменьшили. Последняя комедия, в которой они принимают участие, связана с комиссиями по безработице:

«Вопрос комиссий по безработице должен быть полностью пересмотрен. Нам не удалось заставить комиссии стать движущим инструментом не только в борьбе за труд, но и в других аспектах проблемы, таких как структура и функции сельскохозяйственного труда (отсутствие офисов во многих областях и закрытость последних по вечерам значит, если придерживаться закона, не только потерю времени для работодателя, но, более того, потерю рабочих дней для сельскохозяйственных рабочих).

Это не означает возвращения к рынку. Тем не менее, мы должны решить эту проблему. Мы не можем взять ответственность за то, к чему не имеем отношения. Мы не можем одновременно управлять безработицей и быть ветровым стеклом бюрократической структуры, не желающей реформироваться и отвечать на сиюминутные потребности, сохраняя репутацию с помощью сбрасывания законных протестов рабочих на профсоюзы, а не на тех, кто по-настоящему ответственен за состояние дел.» (CGIL)

Всегда одна и та же сказка: мы не должны беспокоить начальство глупыми проблемами, но не должны разыгрывать комедию слишком открыто. Мы должны не позволять рабочему видеть нашу неэффективность и пассивное согласие с желанием босса. Это главная проблема истории комиссий по безработице.

Со своей стороны, рабочие и крестьяне имеют довольно ясные представления об ограниченности профсоюзов. «Безразличие по отношению к профсоюзу такое, что они испытывают трудности с поиском рабочих, готовых стать кандидатами в представители. Часто делегат не избран, что даёт основания полагать, что количество претендентов должно быть равно количеству свободных мест, потому что в реальности многие посты делегатов вскоре становятся свободными, так как избранные просятся в отставку как только заканчиваются выборы.» (Андрие Линьон, «Рабочий сегодня» (L’Ouvrier d’ujourdhui), Париж, 1960 г.)

С другой стороны, система сегодня настолько интегрирована, что способна время от времени действовать лучше, чем сами профсоюзы.

«Часто… мы собираемся в одном из профсоюзных помещений, чтобы обсудить проблемы, поднятые рабочими. Однажды мне удалось договориться о встрече с администрацией на следующий день, но проблема была уже решена и профсоюз не получил признания заслуг за благоприятное разрешение конфликта, он стал битвой между лояльностями… Сегодня фабрика предлагает рабочим всё то, за что мы боролись. Что нам нужно, так это отыскать то, что хотят, но не получают рабочие. Мы ищем это.» (Объединение автомобильных рабочих (United Automobile Workers ), США).
Поэтому, чтобы закончить эту дискуссию о сотрудничестве, вспомним о заслуженной плате: «Опять мы повторяем товарищам из FO и CFTC: мы не находим, что правительство даёт слишком много профсоюзным организациям, наоборот, слишком мало. Мы настаиваем, чтобы государство надлежаще выполнить свои обязательства перед профсоюзным движением.» («Человечество» (L’Humanité), Июнь 1964 г.).

Традиционная критика трэд-юнионизма

Она может быть резюмирована как показ недостатков в развитии профсоюзов. Последние были на самом деле созданы противостоять эксплуатации рабочих капиталистам, т.е. были рождены в объективной исторической ситуации, развивавшейся со временем, поэтому имело место развитие структуры их задач.

Монополистическая концентрация капитала и профсоюзная концентрация труда в конечном счете противостояли друг другу, при том, что никто не одержал верх. Конфликт так и не был решён, и все задержки пошли на пользу эксплуатирующему классу, способного, таким образом, продолжать эксплуатацию, даже когда объективных причин для этого более не существовало.

Сама по себе эта критика не ошибочна. Но она обычно применяется ошибочно, сообразно политическим интересам, мотивирующим аналитика. Придавая выразительности критике профсоюзов, мы, возможно невольно, затронем объективные отличия, на сегодняшний день существующие между различными итальянскими конфедерациями. Однако, углубление в эти различия отдалит нас от нашей проблемы. Хотя CGIL показал себя на июльском конгрессе 1973 г. «предъявляющим требования» профсоюзом, то есть выдвигающим требования, а иногда даже бросающим вызов, во время данного конгресса они решили «сотрудничать ради роста производства и полной занятости наличных ресурсов» (Лучано Лама, «Блок» ( L’Unità), 29 июля 1973 г.). Что касается CISL, его позиция противостояния CGIL, связи с христианскими демократами и коллаборационизм не оставляют места сомнениям. Вот критика CGIL, сделанная CISL: «Цель CGIL не ограничивать требования пределами экономического аппарата, но, наоборот, они заинтересованы вывести ситуацию из точки равновесия, с целью ослабить её и ввергнуть политические силы в затруднительное положение, а, если возможно, то и в кризис.» (Э. Парри)

В последние годы [1970] политическая линия CISL в некоторой мере усилилась, особенно в вопросе возможной коалиции трёх крупных федераций, отсюда и спор с правым крылом CISL.

Менее важен с точки зрения переговоров UIL, считающий себя третьей силой между авторитарным CGIL и проправительственным CISL. Очевидно фашистский профсоюз (CISNAL) даже не стоит упоминать.

Как можно заметить, в перспективах и уровнях вмешательства среди профсоюзных рядов существуют значительные отличия, но в свете событий все они разделяют одну и ту же логику: грех сотрудничества. Будь они в тумане марксистского авторитаризма или христианского поссибилизма, профсоюзы не смогли бы избежать своего истинного призвания играть всё более активную роль в деятельности Государства и эксплуатации рабочих. Возьмём, например, Грамши. Он писал: «История показала, что чисто корпоративное сопротивление может, и в реальности является, наиболее полезной платформой для организации огромных масс. Оно, в определённый момент, когда угождает капитализму (обладающим в лице Государства и Белой гвардии очень мощным инструментом промышленного принуждения) может проявляться изменчивым призраком. Организация существует, пролетариат не теряет своего классового духа, но организация и классовый дух выражаются во множестве форм вокруг политической партии, признаваемой рабочими своей. Чисто корпоративное сопротивление становится чисто политическим сопротивлением.»

Вывод из критики Грамши: рабочая партия, т.е. Компартия. Борьба не может продолжаться на структурном уровне, приводя к преобразованию в сверхструктурную. Это марксистский проект из числа тех, что здесь нас не интересует. Что важно, так это то, что эта критика трэд-юнионизма авторитарна, она поддерживает идеологию руководящей партии. Критика профсоюзных структур также развита революционными синдикалистами. Профсоюз обвиняется в бюрократизации и жажде власти. «В Интернационале не может быть проблемы корыстной развращённости, потому что Ассоциация слишком бедна… Но есть иной тип развращённости, которой международная Ассоциация не может избежать: развращённости тщеславием и честолюбием.» (Бакунин)

В реальности количественный рост профсоюзной структуры открывает горизонты для власти (или тщеславию, как упоминал Бакунин), немыслимые на заре профсоюзной борьбы, но бывшие, как мы увидим далее, вполне вероятными даже тогда. Теория, занимающая место сорелевского мифа, выражена Морисом Жуо (Французская Анархистская Федерация)(French Anarchist Federation): «Революционное действие состоит из реализации максимального числа достижений, не реформ, но социальных преобразований… Не просто потому, что это означает немедленное улучшение условий рабочих, но также потому, что подобные достижения содержат возможность социального прогресса, образования и интеллектуального роста, потому что они являются шагом в направлении революции, победы над силами прошлого.»

Если критика Грамши привела к партии как решению, то критика революционных синдикалистов, наследников Пелотье и Делёза, оборвалась на самом синдикализме. Предположение об эффективности отпадает и лишь синдикалистская идеология остаётся: зародыш Государства внутри буржуазного Государства. Они не поймут, что синдикалистская организация, подобно политической партии, не может привести к социальной революции, несмотря на то, что она может определять революционные условия параллельно развитию иных условий, точно также, как это делат капитализм (через сам процесс эксплуатации). В день после революции, если мы на самом деле хотим, чтобы она свершилась, не может быть партий или синдикалистских организаций, точно также как и капитализма. Структуры будущего будут просто экономическими, не политическими, федерациями базисных организаций, иначе всю работу придётся начинать сначала.

Ещё одна критика (опосредованно содержащаяся в критике бюрократизации) — критика эффективности профсоюзов. Бюрократы обвиняются в противостоянии натиску базиса, поскольку последние двигаются в определённом направлении, как правило, в сторону применения более жёстких форм борьбы (таких как «дикая» забастовка) и прямого действия. Данный факт легко подтвердить. Пишущий эти строки лично сталкивался и наблюдал столкновения с «профсоюзной полицией» во время демонстраций, столкновения такой жестокости (и тупости), что позавидуют даже самые воинственные (и тупые) омоновцы. В любом случае стоит отметить, что профсоюзное управление неэффективно не просто из-за ошибочной точки зрения относительно их роли, но является одной из присущих ему черт. Даже прямое действие, если оно применяется внутри профсоюзного измерения, если представить в крайней ситуации, потеряет свою значимость и станет лёгкой добычей неэффективности, типичной для рассматриваемой структуры. Давайте рассмотрим несколько примеров:

«Мы хорошо понимаем отвращение массы молодых людей, алчущих справедливости, благородства и непорочности, как следствие упадка режима и всего, что он олицетворяет в скандале, грехе, порнографии и даже преступности.

«Мы являемся свидетелями настоящего наплыва извращения, разврата и аморальности. Ничто не избежало его, будь то пресса, литература или кино. В некоторых кругах творческую свободу спутали с интеллектуальным разложением. Возможно, нас обвинят в пуританстве, это неважно, но на протяжении долгого времени те из нас, кто всё ещё имеет отношение к нравственным, культурным и человеческим ценностям поднимались не делая различий в политических взглядах или религиозной вере, чтобы поддержать их.» (Г. Сегу, 6 сентября 1973 г.)

Из писаний огромного числа святых отцов мы знаем как признанные революционные нужды народа перенаправлялись на защиту абстрактных нравственных ценностей. Мы знаем, что эти аргументы всегда одни и те же, не зависимо от того, исходят они от инквизиции, фашизма, председателя промышленного союза или председателя самого представительного сегодня французского профсоюза, могущественного CGT.

Забота профсоюзных лидеров не подвергать опасности отношения с противоположной стороной всегда очевидна. Например, выше в сетованиях о неработоспособности комиссий по безработице мы видели, что один из пунктов, по которому выражали беспокойство профсоюзы, было то, что они теряют время работодателей.

Развитие или, скорее, вырождение современных профсоюзных структур по всему миру имеет один общий аспект: их взаимодействие и сращивание с государством:

«Этот процесс характерен для всех профсоюзов, будь они нейтральные, социал-демократические, коммунистические или анархистские. Это само по себе показывает, что тенденция слиться с государством присуща не одной конкретной доктрине, но является результатом социальных условий, общих для всех профсоюзных и синдикалистских организаций.» (Л. Троцкий)

Это утверждение верно, пусть даже и рассматривает в качестве решения партию. Это не вопрос неэффективности, но сотрудничества. Профсоюз не более чем коммунальная служба, и в качестве таковой может иметь различную эффективность, в зависимости от того, как функционирует его бюрократия, но он не может развить никакой иной перспективы, не говоря уже о революционной. Интересно посмотреть как работают механизмы, тормозящие основу труда рабочих. Вот, к примеру, что писал Даниель Мот в «Социализме или варварстве» (Socialisme ou Barbarie) (№13) относительно забастовки на заводе Рено в августе 1953 г.:

«Четыре месяца назад тактикой профсоюзов была тактика повторяющихся забастовок. Она достигла пика во время забастовки в цехе №74, став причиной блокирования работы целой отрасли. Рабочие были готовы действовать, но с условием, что их действие не будет ограничено одним или двумя цехами. Они хотели всеобщей забастовки или ничего. Взяли на себя инициативу, убеждённые, что другие цеха последуют за ними. Только поняв, что у них не только нет последователей, но профсоюзы делают всё возможное с целью изолировать их, они отказались от забастовки. На протяжении долгих лет методами борьбы, используемыми профсоюзами, были приостановка работы на полдня, час, полчаса или даже четверть часа, массовые обращения или делегации горстки людей, выбранной руководством цеха. В августе рабочие решили, что, если они желают, чтобы их зарплаты были пересмотрены, они должны полностью остановить работу. Но даже тогда профсоюзы противостояли им и пытались удержать борьбу в рамках законности. На всеобщем собрании рабочие проголосовали за предложение послать делегацию в министерство. И опять профсоюзы взялись за формирование делегации, ограничивая её несколькими рабочими. Никакая массовая демонстрация не может быть разрешена бюрократией, не заинтересованной видеть движение выходящим за пределы его собственных Целей.»

Такой тип существующей неэффективности можно определить как промедление. Профсоюзы не имеют цели радикализовать борьбу: за последствия, будь они отрицательные или положительные, будет в первую очередь расплачиваться профсоюзная бюрократия. Их неэффективность это рефлекс, он содержит врождённый коллаборационизм, внутренний элефантиазис.

Но существует и другой тип неэффективности, неэффективность «молчания», ограничения информации. Рядовых членов не подпускают близко к контролированию информации, механизм очень прост. Вернёмся к анализу Мота:

«Первое средство противостояния стихийному действию рабочих — не давать никаких указаний, сохраняя молчание. Это просто, потому что вся фабричные органы печати находятся в руках профсоюзной бюрократии. Рабочие не имеют над ними никакого контроля.

Часто случается, что рабочие, готовые продолжать забастовку, меняют свои взгляды, потому что думают, что не будут поддержаны профсоюзами. Если данной формы пассивности недостаточно, чтобы ослабить волю рабочих, они распространяют пораженчество или деморализуют по-боевому настроенных товарищей. Методы профсоюзной бюрократии не слишком отличаются от методов начальства.

Прежде всего это означает разделение. Подозрительность и недоверие распространяются среди рабочих: «Ты будешь продолжать забастовку, но другие не последуют за тобой, хоть они и сказали, что будут. Они бросят тебя в самом её разгаре.»

Они бросают подозрение на самых боевых: «Вы, вы выступаете за забастовку, потому что у вас нет детей, которых нужно кормить.» Они обвиняют тех, кто хочет продолжать забастовку в том, что те не поступали так в прошлом.

Они пытаются с помощью политических аргументов разубедить выступающих проводить забастовку. Они дают ложную информацию о ситуации в других цехах и добиваются того, чтобы все поверили будто бы среди рабочих нет согласия.

Есть множество способов квалифицировать подобное поведение. Мы не собираемся составлять список. Нас не удивляют методы, используемые с целью пресечь процесс на корню, наоборот, нас удивляет, что ещё находятся люди, искренне верящие профсоюзам. Проблема не столько в том, как заставить рабочих понять изъяны профсоюзов, как в разработке средств, противопоставляющих этим изъянам намерение вызвать наступательное действие среди них. Сейчас проблемой является построение эффективной рабочей структуры, основанной на прямом действии, в совершенно ином направлении: от крепкой основы, далёкого от профсоюзов, и организованной горизонтально.

Что, фактически, могут делать рабочие внутри профсоюзов? Это централизованные организации, кроме того только делегаты от первичек имеют право перемещаться и получать информацию, а мы знаем, что делегаты представляют профсоюзную структуру, а не базис. Это характерная профсоюзная хитрость, хвастаться своей силой, пытаясь убедить рабочих присоединиться, однако эта самая сила улетучивается, как неспособная сплотить и бороться, когда руководство восстаёт против рабочего базиса.
Ещё одна традиционная критика профсоюзов, это критика, которую некоторые анархисты использовали против анархо-синдикалистской тенденции, безоговорочно поддержавшей революционный синдикализм, не пытаясь увидеть ограничения и опасные противоречия трэд-юнионизма и синдикализма в целом.

Возможно, один из самых недвусмысленных споров относительно этой проблемы, это спор, имевший место между Монаттом и Малатестой на Амстердамском конгрессе 1907 г. Монатт поддерживал программу, в которой синдикализм и анархизм взаимодополняли бы друг друга. «В каждодневной работе требуя лучших условий, синдикализм координирует силы рабочих и рост их благосостояния посредством достижения немедленных улучшений…, подготавливая их к полному освобождению, невозможного без экспроприации капитала.» (Монатт)

Малатеста с фундаментальной ясностью ответил: «Синдикализм может быть принят как средство, но не как цель. Даже всеобщая стачка, для синдикализма равнозначная революции, не может рассматриваться иначе, как средство.»

В том же году он писал в «Новом времени» (Les Temps Nouveau): «Несмотря на заявления своих самых пламенных сторонников, синдикализм содержит в самой своей природе все элементы вырождения, развращавшие рабочее движение в прошлом. Фактически, будучи движением, намеренным защищать интересы рабочих, он обязательно должен приспосабливаться к условиям настоящего дня.»

Как мы увидим позднее, позиция Малатесты радикальна, но мы полностью с ним не согласны. Не может быть сомнений, что сам по себе синдикализм не является целью, но факт, что он может рассматриваться как средство, должен предполагать средство подготовки революции, а не сохранения эксплуатации, или, что ещё хуже, подготовки контрреволюции. Вот в чём проблема. Проблема трэд-юнионизма и синдикализма это политическая проблема власти, такая же, как проблема любой другой организации, соревнующейся с государством. Динамика этой организации иногда принимает такие специфические черты, что не позволяет увидеть противоречия на поверхности, что не меняет их подлинной сущности.

«Поэтому рабочим крайне важно делать завоевания в обществе, равно как и на заводе, с целью осуществить необходимые социальные преобразования. В свою очередь профсоюз вынужден взять на себя бремя этой необходимости, не только для рабочих, но и для народных масс, а также для более общих требований экономического, гражданского и демократического развития всей страны.» (CGIL)

Для CGIL это не вопрос открытия чего-то нового, но логическое развитие целой политической традиции, всегда видевшей эту федерацию, особенно в самые трудные времена, толкователем национальных требований, делающей политические предложения с целью возобновить работу, экономическое и социальное развитие.

Аргументы Малатесты мало применимы, но мы не должны забывать, что он был причастен к бурной атмосфере французских синдикалистов накануне Первой мировой войны, во времена, когда анархисты были очень активны, а также был современником Пелутье, основателя «Биржи» («Bourse»). Возможно сегодня, в ситуации, отличающейся не сутью, но омерзительной формой, которую эта суть приняла, он изменил бы свои взгляды.

В этом месте программа ясна: профсоюз должен следить за деятельностью государства. Перед лицом очевидной неспособности (согласно профсоюзной бюрократии) политических операторов из правительства, они считают необходимым — в рабочих интересах — перенять эксплуатацию и самим стать во главе неё.

Отношения между профсоюзами и политической властью проявляются в своём наиболее безобразном виде: профсоюза и капитализма. Экономическая власть удерживает профсоюзное управление, находящееся в условных рамках реформизма, и, таким образом, направляет его силу к «соуправлению» властью, что и есть то будущее, к которому мы так близки.

Трэд-юнионизм и капитализм — старые и новые

Участие профсоюзов в сложной капиталистической жизни принимало различные формы на разных стадиях её развития. Капитализму заводского производства, с ограниченным видением рынка и без четкой ориентации на транснациональность, соответствовал (и до сих пор соответствует в наименее развитых регионах) «старомодный» корпоративный тип трэд-юнионизма, возвеличивающий работу. Он стремится к повышению заработной платы, но сосредотачивается на внешних вопросах (ситуация на заводе, безопасность на работе, отношения с начальниками). Сегодня трэд-юнионизму «нового образца» соответствует (в наиболее развитых регионах) транснациональный технократический капитализм, который можно определить как капитализм «нового образца», косвенно управляемый Государством посредством финансистов, помешавшихся на крайне специфической арифметической логике (например, в вопросах налога на прибыль), способных сплести густую сеть международной поддержки. Они зачарованы возможностью конфедеративного дискурса на европейском и международном уровне, и хотя пока они не осознали полностью возможной власти, к которой может привести подобный дискурс, тем не менее решили не позволять ему избежать их, когда он возникнет. Точно также, как технократичный капиталист имеет аналог среди технократичных профсоюзников, так и большой международный директор имеет свой среди больших международных профсоюзников.

В Италии эти две реальности сосуществуют, и в этом, с точки зрения профсоюзов, заключается проблема Юга, для которого они просят:

«Укрепления инфраструктуры. Ирригации, водоснабжения, укрепления гор, главных линий коммуникации (дорог и портов), подготовки городского планирования, необходимого для политического и индустриального взлёта. Укрепления и улучшения специализированного южного сельского хозяйства. Программ индустриализации, отвечающих экономическим и социальным особенностям юга, интегрирующих и объединяющих экономический план и территориальное развитие. С этой целью необходимо увеличить государственные расходы, стимулирование и поддержку, академическую и профессиональную подготовку и программу государственного участия в развитии промышленности. Необходимы улучшения в работе подкласса призводителей Юга: большинство того, что они делают сегодня является унизительным, либо из-за процессов, связанных с унификацией страны, или из-за использования чисто спекулятивных рынков сбыта на самом Юге.»

Касательно Севера они говорят:

«Две важнейшие проблемы: внутренняя структура Европы и ее отношения с США и СССР. Процесс европейской экономической интеграции проводился договаривающимися группами, политическое вмешательство, если оно имело место, всегда состояло из посредничества интересов, и никогда из автономных предложений или острого наличия инструментов, присутствие профсоюзов практически не имело эффекта. Погоня за эффективностью имеет к ним контролирующий, авторитарный подход; современные методы заводского планирования отводят работающему там человеку роль робота, время и ритм которого можно регулировать. Проекты международного планирования рассматривают заработную плату фиксированной ценой, которую необходимо регулировать ожидаемо на основе индустриальных прогнозов уровней производства. Профсоюзы не могут продолжать быть пассивными наблюдателями перед лицом этих стабилизирующих тенденций индустриального общества.» (FILTEA-CGIL)

Давайте взглянем на несомненно противоречивый вопрос способа действий различных профсоюзных тенденций.

Возьмём, например, сельскохозяйственную проблему Юга. Требование «укрепления и улучшения специализированного южного сельского хозяйства» ничего не значит. Как правило нам приходится иметь дело с двумя типами сельскохозяйственных продуктов, один имеет эластичный спрос, другой — нет. К первому типу относятся «бедные» продукты, ко второму — «богатые». У первых есть определенные характеристики: цены имеют тенденцию уменьшаться и должны поддерживаться системой (основные инвестиции, потерянные Государством), тогда как производство на гектар должно возрастать. Отрасли промышленности, связанные с этими продуктами (например, мельницы связаны с производством зерна), имеют почти неизменный спрос. Это касается продуктов, производство которых не требует тяжелого труда, таким образом, безработица свойственна тем районам, где присутствует только этот тип культур.

Второй тип продуктов, «дорогих», имеет диаметрально противоположные характеристики. Это фрукты, овощи и цитрусовые плоды. Их производство требует ирригации. Суть в том, что производство первого типа продуктов легче в отсталых регионах, т.к. требует только примитивных орудий, немного ирригации и мало внимания. Ситуация может измениться, с капиталистической точки зрения, если создать крупные сельскохозяйственные комплексы, способные разрабатывать «дорогие» продукты. Ничего подобного не было сделано в Сицилии, кроме нескольких единичных случаев исключительно ради выгоды крупных магнатов и землевладельцев.

Предложить Государству подобные перспективы похоже на разговор со скелетом в его шкафу. Они хорошо осведомлены о прошлых недостатках и объективной невозможности какой-либо программы развития на Юге из-за определенных интересов клик, вовлеченных в местную эксплуатацию и снабжающих большим количеством голосов партии у власти. Если сегодня начать делать то, что не было сделано за последние тридцать лет, это потребует изменения структуры власти, управления с помощью политического руководства иного типа, и это то, чего хотят итальянские профсоюзы. Они хотят эксплуатации рабочих в ином направлении, новых форм экономического развития и структурных преобразований за счет последнего. И ещё они хотят держать поводья подобно их шведским и немецким коллегам.

То, что упоминалось как «последовательные программы индустриализации», настолько же неопределенно, насколько и бесполезно. Создание новых индустриальных комплексов на Юге дает определенные результаты, очень отличающиеся от имеющих место при создании похожих комплексов в развитых регионах. Стоимость земли под заводы растет, а в строительном производстве существует спекуляция. Перемежающийся рост последней не удовлетворяет потребности рабочего класса. Оборудование и саженцы доставляются с Севера, поэтому в этой отрасли нет ускоренного развития; то же самое может быть сказано о потребительских товарах длительного пользования. Трудовая занятость растёт в сфере обслуживания, государственной бюрократии, торговле и строительстве. Только в последнем исследовании говорится о росте в промышленной отрасли как таковой (закрытие старых производств и целых промышленных отраслей, которое следует компенсировать в первую очередь). Не говоря уже о серьёзных последствиях различных экологических проблем, которые будут вызваны организацией промышленных комплексов в сельскохозяйственных регионах.

Всё это — помойное ведро профсоюзной управленческой перспективы. Глубинная причина эксплуатации здесь не рассматривается. На Юге они считают хорошей игру в бывших рабочих, для которых привычно работать по четырнадцать часов в полях, и считающих восьмичасовой рабочий день на плиточном заводе намного более легким бременем. Профсоюзы используют подобные представления в районах, где царят голод и бедность, и распространяют совершенно иную логику в более развитых регионах.

Вопрос технократии и транснациональных корпораций заботит не только трэд-юнионистов, но и многих товарищей, потерявших из виду капиталистическую реальность, которая противоречива и всегда такой будет. Положения капиталистического накопления, такие как те, что были продуманы Хилфердингом, становятся сомнительной ценностью перед лицом восстаний, загрязняющих капиталистическую логику на заводах, в школах и на земле, делая средние и долгосрочные прогнозы невозможными.

С нашей точки зрения очень важно чётко понимать определенные характеристики: технологический уровень различных промышленных секторов, внутреннюю структуру европейских государств, научную политику сильных в военном отношении наций, новые разработки в сфере источников энергии и т.д. Другие наблюдения выявляют значительную разницу между более передовыми странами (отсюда большое число степеней и значимость Знаний), которая не только технологична, но также организационна, между разными компаниями; различия в значимости производственных исследований, финансируемых не только Государством, но и самой промышленностью или другими учреждениями (университетами и т.д.); противоречия между научной и финансовой политикой и т.д.

Все это подразумевает важные изменения в проблеме управления; трансформацию «широкой экономики» для стран во времена, подобные сегодняшним, с целью пережить кризис. Профсоюзы знают это очень хорошо, и в этом смысле также готовят свою структурную трансформацию. Уровень заработной платы, условия внутри промышленных предприятий, контракты, регулирование безработицы, формы и цели производства в транснациональном масштабе, все это решения, которые может принять руководство или даже небольшое количество мобильных бюрократов, против которых будет нелегко бороться. Рабочие, с другой стороны, если верить профсоюзам, достаточно зрелы, чтобы управлять своей работой и продолжать производство (в централизованной организации, что означает самоуправление собственным несчастьем), так что мы должны гарантировать им продолжение работы (читай эксплуатации) и гарантировать свое выживание в качестве организации (читай оплаченной работы).

Вот что Чарльз Левинсон, главный секретарь Международной Химической Федерации (International Chemical Federation), написал в обозрении «Доказательства» («Preuves») (сентябрь 1972):

«Профсоюзы сделают ошибку, если останутся замкнутыми внутри национальной схемы, ведя переговоры в микроэкономической сфере, отражающей экономическое развитие всей страны. Такая позиция неблагоприятна для условий рабочих в наши дни, например, она имеет тенденцию ставить заработную плату наиболее развитых отраслей в зависимость от зарплаты в проблемных отраслях. Требования должны выдвигаться от каждого сектора и на многонациональном уровне каждой компанией отдельно. С другой стороны, в переговорах на национальном уровне профсоюзы находятся в невыгодном положении. Они ничего не знают о реальном финансовом положении компаний с филиалами по всему миру… Именно на уровне отдельного завода борьба должна развиваться внутри одной транснациональной компании, с вовлечением всего производственного подразделения по всему миру. Этот вид деятельности профсоюза будет более эффективен, чем тот, что распространяется по всей промышленности, но ограничивается национальными рамками. Большие профсоюзные конфедерации часто скептически относятся к подобным перспективам. Но в конечном счете они однозначно обессилят, если откажутся атаковать транснациональность на ее собственной территории. Если, например, CGT и CFDT пойдут до конца в действиях против «Rhone-Poulenc» во Франции, они определенно могут рассчитывать достигнуть где-то успеха. Но они связаны национальными соображениями и во время переговоров вынуждены принимать во внимание уровни зарплаты, существующие в тысячах маленьких, отсталых предприятиях. Но у них не будет результатов, которые они могли бы достигнуть профсоюзной работой сразу против всех ответвлений «Rhone-Poulenc». В данной ситуации согласования профсоюзной деятельности на мировом уровне необходимо отказаться от традиционной схемы. Это не просто вопрос организации международных забастовок. Мы должны давить на уязвимые точки транснациональной компании, укрепляя значимость движения… Мы начинаем испытательный срок в попытке заставить эти структуры действовать. В химической промышленности, например, мы начали отбирать наиболее важные транснациональные компании, и имеем самую последнюю информацию о них: систематическое изучение их финансовых ограничений, деловой и производственной политики, их структуры, руководства, связей с другими компаниями, личностей директоров и т. д… Эти данные будут храниться на двух компьютерах, одном в США, другом в Германии. Благодаря этому мы постепенно будем способны говорить с управляющими отделениями так же, как и с главной компанией, на равных, без того, чтобы они рассказывали нам сказки. Это пока не вопрос объединения мировых требований, а поддержки действий профсоюзов в какой-либо стране или ее части. Итак, мы должны реорганизовать профсоюзное движение, создав постоянные комиссии для каждой транснациональной компании, чьи филиалы представлены в каждой стране или, по крайней мере, в большинстве стран.»

Другой планируемый проект, находящийся в настоящий момент на международном уровне, это объединение капитала и профсоюзов. Надо посмотреть, как после этого будет выглядеть заявление профсоюзов, которое они до сих пор используют, о том, что находятся на стороне рабочих и не будут участвовать в управлении капитализмом и последовательной эксплуатацией рабочего класса. Как это новое предложенное учреждение, постоянная международная комиссия по компаниям, будет истолковано? Целью этих комиссий является разработка плана действий, основанного на общих международных связях с общими целями. Следующим шагом будет участие этих учреждений в принятии решений компании: форме со-управления сверху. Забастовка, традиционное оружие борьбы до сего дня, потеряет свою важность в такой перспективе. Идея компьютеров, противопоставленных другим компьютерам, знак увеличивающихся коллаборационистских тенденций в профсоюзах.

Сноровка профсоюзных руководителей именно в этом: будучи способным работать в столь многих направлениях, настаивая на устаревших формах борьбы (захват земли в Сицилии, например), когда она выводит их из себя, потому что толчок к восстанию почти неконтролируем, затем переход к более широким требования, широким до абсурдности, в перспективе сравнительного развития (между Севером и Югом), которое удовлетворяет и индустриальному капитализму Севера и сельскохозяйственной версии Юга. В конце концов их требования становятся настолько широкими, чтобы достигнуть управления сложными ситуациями, такими как транснациональная компания.

Давайте посмотрим на ситуацию в Германии. Закон о со-управлении был принят в 1951 году. Чтобы он был одобрен, профсоюзной Конфедерации (DGB) пришлось угрожать всеобщей забастовкой (впервые в истории). Посмотрим, что говорит Хайнц Циммерманн («Вопросы»)(“Interrogations”):

«Несложно увидеть, что эгалитарное со-управление — это вопрос бюрократического аппарата, работодателей и профсоюза, и эти важные решения сделаны без учета мнения наемных работников.

В глазах профсоюзного руководства со-управление означает, по нашему мнению, достижение двух важнейших целей. Первое отражает идею всей социально-демократической партии (родственной профсоюзам не формально, но по кадровому и мировоззренческому симбиозу этих двух организаций): это относится к достижению «регулирования» общественных отношений с целью, как говорят профсоюзные руководители, уменьшения, насколько возможно, социальной несправедливости, проистекающей из экономического процесса. Второе позволяет интегрировать целый социальный класс профсоюзных «руководителей» в экономический процесс. Они становятся частью экономической и социальной системы, для того, чтобы не покидать этой территории активности, открытой «директорам» из управленческого класса страны.»

Итак, мы имеем исключение, насколько возможно, разногласий и конфликтов, участие в экономическом управлении в качестве первых лиц и, в конце концов, интеграция некогда антисистемной структуры в систему. Очевидно, что было бы излишне объяснять, что эта интеграция стала возможной не из-за вырождения профсоюзов, но из-за присущих им особенностей, которые стали более явными, поскольку капитализм ушел далеко от своих первоистоков.

«Со-управление означает, что фирма должна отвечать не только акционерам, но и рабочим и нации в целом. Настоящая демократия не ограничивается политическими кругами, но должна применять демократические принципы к экономике. «Сотрудничество» не может заменить со-управление, но для настоящего сотрудничества требуется со-управление. Профсоюзы не хотят ограничить права капитала и акционеров. Но капитал, инвестируя в производство, не должен принимать решения в одиночку. Рабочая сила гораздо важнее.» (DGB)

Немецкие профсоюзы не нуждаются в создании дымовой завесы, как французские и итальянские, потому что путь во власть открыт для них последние двадцать пять лет. Сегодня все фирмы, нанимающие более 2000 человек, со-управляются немецкими профсоюзами, что означает большую власть в принятии решений для организации.

Во Франции, наоборот, можно до сих пор слышать от CFDT, что «пирамидальная концепция властных структур в форме рабочих собраний, и демократического централизма, должна быть отвергнута. Опыт показывает, что этот способ управления основан на негибкой и иерархичной концепции делегирования, быстро порождающей процессы бюрократизации и технократизации». Но это чистая риторика, приспособленная к моменту, который вскоре будет сменен совершенно иной формой. Просто представьте профсоюз, открыто признающий необходимость бюрократизации! Мы не должны заблуждаться. Нужда в сотрудничестве естественна для профсоюзов, любое отклонение должно быть контролируемо и спрограммировано. Забастовка должна быть точным оружием: чем больше она грозит стать эффективной, тем больше должна использоваться в малых дозах. Наоборот, если ее эффективность снижается, она будет широко использоваться, как в случае забастовки почтовых работников во Франции, которая продолжалась более двух месяцев, ничем не завершившись в конце 1974 года.

Вот отрывок, характеризующий это сотрудничество, опубликованный в обзоре «Синдикализм» («Syndcalismo») (спецвыпуск «Самоуправление» («Self-management»), №1415):

«Независимо от того, каков уровень демократизации внутри компании и экономики в целом, трэд-юнионизм продолжает быть автономным в своей функции силы воздействия для защиты рабочих от произвола работодателей. Профсоюзы продолжают быть школой для активных рабочих, местом для разрабатывания общественной критики и посредником трансформации, которая будет использоваться и совершенствоваться. Автономия профсоюза и признание его методов действия, в том числе и забастовки, и, следовательно, необходимости и основательной гарантии самоуправления.

Проблема оплаты выдвигается последней в производстве, вместе с иерархией и распространением продукции. Вот почему по другую сторону баррикад боссы, управляющие капиталом, не работают исходя из гуманной точки зрения; (рабочий отчужден, мы должны освободить его), а из вопросов, связанных с производством (деградация, усталость, количество потерянных рабочих дней, плохо сделаннной работы , многих убытков, недостатка реинвестирования и т.д.). Это факторы, используемые работодателями для оценки проблемы способов производства. Они не просто не дают отсрочки, они экспериментируют. Первые подобные случаи произошли в Соединенных Штатах и Швеции (Сааб (Saab) и Вольво (Volvo)). Вот что получилось: разумная работа (не разделенная на экономические секторы), меньше утомления, разжалований, возврат к ремесленному типу производства, исчезновение прогулов, меньше обязательств, лучшее качество работы, устранение непроизводственных секторов (мелких боссов и контролеров), большие прибыли, увеличение производства капитала.»

Возможно, никогда не будет достаточно сказано об опасности этой точки зрения, вот почему мы считаем, что изучение проблем самоуправления имеет огромную важность. Может быть, мы должны еще более осудить теоретиков рабочей идеологии, показав их завуалированное участие в капиталистической эксплуатации, показывающее, что даже анархисты часто поддерживают это видение будущего.

Этого достаточно, чтобы увидеть, что процесс трансформации профсоюзов приводится в действие в соответствии с изменениями в экономической структуре, которой они оперируют. Как всякая структурная трансформация в капитализме, она функциональна к определенным требованиям и приспосабливается к ним. Нужен был особый кризис ряда революционных движений, чтобы можно было увидеть интересные перспективы и содержание в ней. И, начиная с синдикализма, они растеряли свою первоначальную либертарную форму по разным дорогам.

Ограниченность революционного синдикализма

Около 1880 года среди синдикалистких тенденций можно было выделить различные течения, более или менее вдохновлённые анархизмом:

Подчёркнуто авторитарная тенденция (бланкистского типа), достигшая отчасти компромисса в буланжистском опыте.

«Реформистская» тенденция, возглавляемая Бруссом, важность которой уменьшалась, за исключением Книжной Федерации, где она и по сей день [1977] всё ещё сильна.

Анархо-синдикалистская тенденция (наиболее важная), создавшая «Биржу труда» (Bourse de Travail).

Революционно-синдикалистская тенденция, которая была смешана с предыдущей, возможно более политизированной, насильственной, нацеленной на восстание.

Сорель был тем, кто, возможно ненамеренно, теоретизировал революционный синдикализм. Всеобщая стачка была мифом, который должен был занять место мифов Прогресса, Равенства и Свободы: окончательное представление будущего, которое должно было совпасть с революцией. Ограниченная забастовка, наоборот, стала рассматриваться как «революционное упражнение». Революционная элита должна использовать это упражнение, чтобы вести массы к восстанию против Государства, начиная с требований и постепенно продвигаясь к построению нового общества на основе синдикалистской модели.

Давайте начнём с Амьенской Хартии, ориентира революционного синдикализма. В 1906 году за неё проголосовали 834 человека, и 8 были против. Это значит, что её принципы были (и есть) настолько неопределённы, что за них одинаково голосовали и революционеры, и реформисты. Поэтому Монатт сказал: «Это не было выражением большинства, но было принято целым движением».

В этом документе были установлены принципы сидикалистской аполитичности и принципы борьбы против хозяев за уничтожение наёмного труда:

«Конгресс считает данную декларацию подтверждением борьбы, в которой трудящиеся противостоят на экономическом поле всем формам эксплуатации и угнетения, как материальным, так и моральным, ведущейся капиталистическим классом против рабочего класса.

Конгресс подтверждает свою теоретическую позицию следующими пунктами:

В ежедневной работе по требованию лучших условий профсоюз стремится к координации усилий рабочего класса и росту благосостояния рабочих, добиваясь немедленных улучшений, таких как сокращение рабочего дня, увеличение зарплаты и т.д.

Но эта задача является лишь частью работы синдикализма: он готовит полное освобождение, которое можно осуществить лишь экспроприировав капитал. Он поддерживает всеобщую стачку как способ действия, и считает, что синдикалистские организации, сегодня являющиеся группами сопротивления, завтра станут группами производства и распределения, базисом будущей социальной организации…

Таким образом, что касается индивидуальных членов, конгресс подтверждает полную свободу каждого принимать участие в борьбе, соответствующей его философским и политическим идеям, прося их, в свою очередь, не привносить данные взгляды в синдикалистский организм.

Профсоюз стремится к полному освобождению трудящихся через уничтожение эксплуатации человека человеком, частной собственности и системы найма.» (Амьенская Хартия (The Charter of Amiems), 1906 г.)

Но реальность была немного другой. Делёз, член бюро конфедерации, утверждал:

«Амьенская Хартия излагает точку зрения и является отражением исключительно бюро конфедерации. Она странным образом объединяет анархосиндикалистов (Пуже, Грифуэльхес) и реформистов (Ниль) против гедистов.»

«Эта Хартия, о которой мы столько слышали, в самом лучшем случае была составлена на террасе кафе, без какой-либо дискуссии внутри синдикалистского движения.» (Кораль. Капитализм-синдикализм тоже борьба (Capitalisme-Syndicalisme, meme combate))

Неотъемлемым элементом анархо-синдикализма была концепция прямого действия, логического завершения аполитичности (в партийном смысле) и спонтанности синдикалистской организации. Ошибки следует искать в этой спонтанности. Синдикалистская организация не может опираться на непосредственность масс, равно как и политическая партия, даже если она определяет себя как «революционную». Точно также синдикалистская организация не может оставаться изолированной от превратностей партийной политики и рано или поздно почувствует её влияние. Наконец, в перспективе синдикалистской структуры проблема прямого действия трансформируется из средства борьбы в руках базиса в средство инструментализации последнего. В этом значимость Сорелевского «мифа» всеобщей стачки, эффективный перенос политической концепции в поле рабочей борьбы. Всё, что вырастает на этом поле, может быть создано как базисом (прямое действие, непосредственность, организации производителей), так и профсоюзом (делегаты, комитеты, официальные запросы, сделки, разрушение надежд на стачку… вплоть до всеобщей). Разница существенна.

Фундаментальная ошибка революционного синдикализма отчётливо видна в словах Грифуэльхеса: «Прямое действие — это практика, растущая каждый день, следовательно, на определённом этапе её развития, её больше нельзя будет назвать прямым действием, это будет широко распространённый взрыв, который мы назовём всеобщей стачкой, и который окончится социальной революцией». То же самое говорит и Аристид Брияр: «…революция? …альтернатива? …аналогия? Тенденция отождествлять всеобщую стачку с революцией, т.е. миф мирного, немедленного ниспровержения, осуществлённого с помощью всеобщего одновременного прекращения работы». В 1888 году на Конгресе в Буска были приняты различные решения относительно стачки и перехода от всеобщей стачки к революции: «Ограниченная стачка может быть лишь средством местной агитации и организации. Только всеобщая стачка, т.е. полная остановка всех видов работы, или революция, может привести рабочих к освобождению».

Переход от этих старых формул к последовательной аргументации ясен. Больше никаких альтернатив, только аналогия, насильственный разрыв (как считают анархисты, подобные Грифуэльхесу) или мирный переход (как считают реформисты вроде Бриана), ничего не меняется. В такой перспективе синдикализм становится самоцелью. Многие анархистские активисты, способные, как Пуже, чётко отличать синдикализм от анархизма, через несколько лет были уже не способны на это, когда стали просто синдикалистами, не зная или не желая этого.

По нашему мнению, анархисты должны признать, что не обязательно призывать к разрушению профсоюзных или синдикалистских организаций, но это не должно приводить их к чрезмерно поспешному заключению, что они могут работать внутри последних, с целью подготовить товарищей к революции. Качественный скачок радикален и не оставляет места количественным градациям. В этом смысле Малатеста, живший во времена фашизма и профсоюзной неспособности противостоять ему, дал лучшее определение:

«Профсоюз является реформистским по своей природе… Профсоюз может выступать с социально-революционной или анархистской программой, что обычно и происходит. Но лояльность этой программе продолжается, пока он слаб и является всего лишь беспомощной пропагандистской группой. Чем больше он привлекает рабочих и усиливается, тем меньше он способен придерживаться изначальной программы, которая становится ничем другим, как пустой формулой.» (1925)
«Было бы огромной и фатальной иллюзией верить, как многие делают, что рабочее движение может и должно по самой своей природе привести к революции. Отсюда побуждающая нужда для по-настоящему анархистских организаций сражаться как внутри, так и вне профсоюзов за полную реализацию анархизма, стремясь стерилизовать все зародыши упадка и реакции.» (1927)

Как мы уже говорили, мы считаем ошибочным утверждать об упадке синдикализма. Часто критика старых активистов содержит данный аспект; они помнят лучшие времена, когда производственные отношения оставляли пространство для революционных дискуссий внутри синдикалистской структуры, и сравнивают их с сегодняшними, где природа экономической власти стала рационализированной, считая это упадком синдикализма.

«CGT опустился ниже реформизма, став зубцом в колёсах правительства и повернувшись спиной к революции. Каждый раз рабочие, глядя на людей, олицетворяющих капиталистический режим, видят среди них своих собственных лидеров. Что существенно для нас в Амьенской Хартии, это наша концепция синдикализма: великого ремесленника революции, способного сделать всё, и, если возможно, подготовить будущую революцию.» (Монатт)

Критика развивается, но иллюзия остаётся. Она такая же, как спор, который сегодня предлагают «реформисты» из Французской анархистской федерации (French anarchist federation):

«Для нас, анархистов, нет и речи о компромиссах или политических интригах, или необходимых позициях. Синдикалисты анархистской организации должны просто сказать, даже если они будут единственными, кто скажет это (и, возможно, предпочтительно, чтобы они были единственными), что синдикализм движется в опасном направлении, и, исходя из принципов, истории и экономического развития, из двух значительных тенденций, существующих в сегодняшнем рабочем движении, они поддерживают революционную, которая, как заявляет Амьенская Хартия, стремится «к уничтожению системы найма».» (M. Жуаё)

По нашему мнению, единственный способ воспитать эффективных революционеров — создать способы борьбы, которые cмогут развиваться прежде всего у рабочих. Это также означает необходимость показать сложности, неточности и, особенно, объективные ограничения, с которыми «анархистская» активность сталкивается внутри синдикалистских организаций. Неправда, что синдикализм это великий народный университет, ведущий рабочих к пониманию их проблем, или, если это более не так, то все усилия должны быть приложены, чтобы сделать так. Это старая иллюзия, которая может содержать и содержала зерно правды в прошлом, но полностью непригодна, если затронуть проблемы сегодняшнего дня.

На уровне действия реформистская и революционная синдикалистская идеологии это одно и то же. Они обе в первую очередь борются за сохранение синдикалистской структуры. В противном случае проблемы даже не существовало бы. Реформисты борются за ограниченные цели (зарплату и правила), потому что это должно привести к прогрессивной социализации средств производства, до их полной социализации в мирном сосуществовании. Революционеры борются за ограниченные цели (зарплату и правила), потому что это становится школой революции и потому что забастовка — это подготовка к полному прекращению работы, отождествляемой с революцией. В реальности обе идеологии борются за ограниченные требования и делают это в очень чётких, более или менее пирамидальных, организациях со своими собственными правилами, суть которых собственное выживание как организации.

«Рабочий класс должен смотреть дальше капитализма, в то время как синдикализм всецело ограничен рамками капиталистической системы.» (Паннекук)

Мы увидим, из чего состоит это «смотреть дальше» позднее. Сейчас важно отметить, что теоретик рабочих советов ясно видел внутренне реформистскую природу синдикалистской организации, и не имел никаких иллюзий насчёт революционного потенциала или любых других подобных притязаний:

«Вместо лидеров, или всезнающих кадров, мы предлагаем концепцию «политических вдохновителей», способных предложить инициативы, стимулирующие развитие индивида и помогающие координировать эти инициативы, приводя таким образом в движение непредвиденные силы.» («Рабочие перед техникой» (Ouvrier face aux appareils)).

Но таковые не выходят из профсоюзной или синдикалистской организации. Такая политическая фигура весьма отличается от профсоюзного агитатора, ныне привилегированного делегата или оплачиваемого бюрократа. Изменение человеческой или общественной природы сопровождается изменением результатов действия, совершаемого им в рабочем движении. Очевидно, такой активист должет работать в соответствии с рабочими нуждами. Они не могут выдать себя за самоопределяющуюся активность, создавая несуществующие проблемы или преувеличивая существующие с единственной целью самоформирования. Более того, это динамика прямого действия направляет движение рабочей реальности в направлении, отличном от «освящённого» профсоюзами.

«В первую очередь я анархист, потом синдикалист, но я думаю, что многие сначала синдикалисты, а потом анархисты. Тут есть большая разница… Культ синдикализма вреден, как и культ Государства: он существует и угрожает расти с каждым днём. В самом деле, кажется, что люди не могут жить без идола: как только они разрушают одно, так другое приходит ему на замену.» (Ф. Домэла Ньенвэнвис)

Ограниченность анархо-синдикализма

Такие же аргументы, со специфическими элементами, применимы к анархо-синдикализму. В нём мы имеем анархистское решение синдикализма, решение, восходящее к Международной Ассоциации Трудящихся (International Workingmen’s Association), соответствующей бакунинским принципам, но всё же имеющей пороки, присущие всем профсоюзам и синдикалистским организациям, будь они революционные, авторитарные коммунистические или реформистские социал-демократические. Анархо-синдикализм, если не ограничен рамками «средств», как уместно указал Малатеста, имеет риск (как синдикализм, а не анархизм) развиться или в направлении ревизионизма (см. Швеция), или авторитаризма (см. Испания). Но давайте проясним эту проблему до того, как дойдём до серьёзных непониманий. Анархо-синдикализм отлично знает, что революцию могут осуществить только трудящиеся массы, организованные в свои экономические структуры, подготавливающие будущее общество. Это может произойти только если эти организации отделены от политических партий, поистине, «если они не только внепарламенские, но принципиально антипарламентские». (Ленинг)

«Каждый противник как частнособственнического, так и государственного капитализма, должен противопоставлять им другой тип социальной реальности и другие типы экономической организации. А это могут сделать только производители, сгруппировавшиеся в организации в цеху, производстве и т.д. Они должны так организовываться, чтобы владеть средствами производства и организовывать целую экономическую жизнь на ассоциативной основе.» (Ленинг)

Но данные организации производителей должны быть в руках самих производителей, и должны организовываться так, чтобы выбранным и определенным ими действиям, нельзя было помешать. Когда мы посмотрим внимательно, то увидим, что этого не может случиться в синдикализме, даже в анархо-синдикализме. Этого не может случиться в так называемом «перерождённом» шведском или (с некоторыми ограничениями) в испанском варианте. Этого не может случиться, потому что не сами рабочие решают, каковы у них объективные интересы, но синдикалистские лидеры, которые, как мы увидим, существуют и имеют возможность определять цели и интересы, даже в анархо-синдикализме.

Мы не должны забывать, что синдикализм является организмом производителей, отсюда его высокий экономический показатель, но также он является организмом, управляемым людьми, высокополитизированными людьми, пусть даже на личном уровне. В случае анархо-синдикалистской организации эти люди будут анархистами, поэтому они откажутся от своих прав синдикалистских «лидеров». Очень хорошо, в этом случае организация должна либо разделиться, либо исчезнуть, чтобы возродиться в ряде инициатив, ведомых базисом, без неизбежной централизованной линии, отдельной от их общих экономических и революционных интересов. Но в этом случае мы не останемся в пределах концепции анархо-синдикализма. Последний предвидит существование структуры независимо от экономической перспективы. Она стремится защищать интересы трудящихся (экономические и неэкономические), но самое главное, что она существует, и тем более значительна, чем больше членов состоят в ней. Подобное должно быть сказано о мужчинах и женщинах, работающих внутри анархо-синдикалистской структуры. Их идеи не исходят из экономических и исторически определённых интересов членов или всего рабочего класса, но существуют на собственных правах и, в известном смысле, намного более широкие. Они простираются настолько, что обрисовывают полное видение мира (анархистского или либертарного), что обязательно в значительной степени повлияет на выбор производимой по частным вопросам работы или на политические или экономические альтернативы.

Давайте представим, что обсуждается вопрос захвата завода. Непосредственный интерес рабочих — по крайней мере, в реалиях соременной Италии — продолжение их наёмного труда, ограниченный интерес, никак не поднимающий вопроса об этике труда. Товарищи синдикалисты могут иметь очень чёткие представления о том, что должно значить заводское самоуправление внутри перспективы капиталистического управления. Иначе говоря, они хотели бы «продемонстрировать» нечто большее, нечто с, возможно, большей политической ценностью, чем простое продолжение наёмного труда для ограниченного числа людей, но всё равно нечто, никогда, по нашему мнению, не выходящее «за грань» определённых целей и групповых интересов. Конечно, это нечто может внести свой вклад в расширение движения как целого, но оно не должно становиться оправданием для тайного пронесения лидерских решений за шаткую границу интересов трудящихся. Короче говоря, идея того, что только ограниченное число товарищей имеют чёткие представления по проблемам, идущим за непосредственную область экономического сектора (которые часто требуют трудоёмкого анализа), и идея, что эти товарищи (лучшие анархисты и личности) не могут не бороться за победу своих идей, мы уверены, что когда подобное происходит внутри синдикалистской структуры, оно неизбежно расчищает дорогу для компромиссов или авторитаризма.

В случае, если не существует структуры, в которой более подготовленные товарищи говорят от имени группы производителей с чёткими интересами и средствами их достижения с помощью координированных действий, поддержанных товарищами извне, может произойти всё, что угодно. Дискурс может выйти из границ, стать социальным и политическим и точно также обрисовать тотальное виденье мира. Здесь никто не будет говорить от имени организации, которая должна была бы жить и защищать себя как таковую.

Давайте посмотрим на шведский анархо-синдикалистский ревизионизм. Швеция, как и другие скандинавские страны (Норвегия, Дания и Голландия), — это государство, где на поверхности лежит идеология «гарантированного благосостояния», социального опекунства государства. Нечто подобное, даже в более рациональной форме, существует в Новой Зеландии и Австралии. Анархо-синдикалистская организация SAC (Sveriges Arbetaren Centralorganisation, Союз Рабочих Швеции) довольно распространена и представительна. Давайте посмотрим, как оправдывается изменение синдикалистской тактики в направлении протухшего ревизионизма.

«Жители страны осознают создание особой ситуации, поскольку органы безопасности от рождения до смерти препятствовали им слушать пророков революции, проповедующих идеи борьбы на баррикадах и полного разрушения существующей социальной системы.

Анархо-синдикалисты прожили свой опыт и пришли к заключению, которое мы считаем допустимым лишь в ситуации, подобной шведской. Если SAC отбросила повстанческую пропаганду и больше не желает проводить агитацию, нацеленную на разрушение всех прочих социальных сил, то делает так, потому что в этой стране невозможно действовать по-другому. Жители страны мыслят в соответствии с мирной линией, и, если бы мы попытались повести их к революционным действиям, мы показались бы смехотворными и вызвали бы всеобщую неприязнь. Если бы мы предлагали бы насильственное действие в мирном обществе, мы стали бы равносильны быкам в китайской лавке.» (Э. Арвидсон)

Конец трансляции! Альтернатив нет. Между тем, базис шведских трудящихся находится в поиске новых путей, ведущих к уничтожению работы, требуя полностью свободного времени, и уничтожению государства, которое навязывает коллективное благосостояние, принуждая людей продолжать навязанное им занятие и препятствуя им выбирать то, чем они желают заниматься. В то время как базис трудящихся, в кромешной темноте, в муках, даже более страшных, чем муки бедности (давайте не будем забывать о самоубийствах и подобных явлениях) ищет новые способы, соответствующие властной структуре, против которой они борются, бестолковые анархо-синдикалистские лидеры продолжают говорить о восстании как о «быках в китайской лавке».

Ситуация ясна: в присутствии структуры разрыв часто (давайте скажем всегда) проявляется между экономическими интересами трудящихся (о которых последние вполне отчётливо осведомлены) и точкой зрения управляющих рабочими или синдикалистских представителей с их собственными перспективами, которые часто не только искажены и объективно опасны для трудящихся, но и смехотворно отсталы.

Давайте посмотрим на классический случай анархо-синдикализма в Испании.

Анархисты в правительстве. У CNT были четыре министерских кресла из пятнадцати, составлявших правительство. «Солидарность трудящихся» писала в 1936 году:

«Вхождение CNT в мадридское правительство является одним из наиважнейших фактов политической истории нашей страны. CNT всегда, в соответствии с принципами и убеждениями, была антигосударственна и являлась врагом любой формы правительства. Но условия, почти всегда превосходящие людскую волю, хотя и определяющиеся ею, трансформировали природу правительства и испанского государства. В настоящее время правительство, в качестве обычного инструмента Государства, более не является силой, угнетающей рабочий класс.»

Бедный Бакунин (это ещё ничего) и бедный рабочий класс (а это уже серьёзно). Все эти анархисты, пытающиеся спрятать собственную неспособность действовать за кажущимся «реализмом» анархо-синдикалистского знамени, никогда не могли в достаточной мере поразмыслить об этом переходе. С такими установками не только анархистская антигосударственность, но и волюнтаризм, резко уменьшенный до простого жаргона в устах не очень яркого наёмного писаки, пали в Испании.

«Присутствовали все наиболее видные люди синдикалистских и анархистских групп… Мы присоединились к правительству, но улицы отстранились от нас…» (Фредерика Монтсени)

«Хочу отметить занимательный факт: фиаско верхов, управляемого меньшинства, лидеров. Я говорю не только о социалистических и коммунистических политиках. Я также говорю о хорошо известных анархистских активистах, тех, кого обычными словами мы могли б назвать лидерами.» (Г. Леваль)

«Правда в том, что с базисом никто не совещался, всего несколько наиболее известных участников CNT и FAI присутствовали на собраниях. Это ещё один обман.» («Друзья Дуррути» (Los amigos de Durruti), в «Синдикалистской борьбе» (Le Combat Syndicaliste), 1971 год).

Лидеры с одной стороны и массы с другой. Результат: последние взялись за огромное коллективистское и коммунитарное строительство, решали экономические проблемы значительной важности, сражались на улицах против фашистов и против не менее опасных «красных фашистов»; лидеры держались в стороне, сначала в правительстве или вообще ничего не делали.

Несомненно, нельзя сказать, что Леваль против синдикалистской организации, ни в общем, ни в частном случае CNT, просто посмотрим, что он писал:

«У испанского анархизма было много «лидеров», не взявшихся ни за какую роль. Они были поглощены официальными постами, которые приняли с самого начала… Это препятствовало их функционированию в качестве лидеров. Они остались вне великого предприятия по перестройке, в котором пролетариат должен был получить ценные уроки на будущее… Различные интеллектуалы с маргинальными официальными обязанностями были далеки от коренного преобразования общества.» (Леваль)

Как мы можем видеть, Леваль не обсуждает наличия синдикатского «лидера», и, наверное, политического, но он не может не отметить, как наичеснейший наблюдатель, что события были таковы, что с одной стороны массы обходились сами по себе, а с другой — лидеры.

Последствия не заставили себя долго ждать. Начались конфликты, стычки, маргинализация, а также репрессии. По всей Испании множество анархистских групп (а также тех, которые не провозглашали себя анархистскими, но были под влиянием последних) выступали за прямое действие, равенство и безотлагательное построение нового общества, поэтому началось противостояние между CNT и FAI с одной стороны, и этими группами с другой.

В марте 1937 года из-за правительственного декрета, за который голосовал анархистский министр Лопез, вредившего местным коллективам (сформированными CNT и социалистической UGN), вспыхнули бунты в Виланэсе, около Валенсии.

В мае 1937 года стычка между анархистами и компартией в Барселоне привела к серии столкновений, продолжавшихся более недели и распространившихся на соседние города. Бок о бок с анархистскими группами «Друзья Дуррути» бились группы POUM (инакомыслящие коммунисты) и «Либертарная молодёжь». Осуждённые CNT, «Друзья Дуррути» были вынуждены остановить борьбу. Компартия немедленно послала вооружённую колонну и начала репрессии, убив множество товарищей. Газета «Друзья Дуррути» ушла в подполье.

Когда коммунистическая дивизия Листера начала систематическое разрушение арагонского коллектива в 1937 году, товарищи хотели организовать сопротивление, но были предупреждены чётким указанием CNT. Газета «Новая Испания» (“Espagne Nouvelle”), печатавшаяся подпольно во Франции, так как в Испании она была запрещена, писала: «Мы должны были защищать наши Советы с оружием в руках, несмотря на пораженческую позицию CNT.» (29 октября 1937 г.)

Товарищи из группы «CORALE» писали:

«Ничего не слышно о том, что в 1936 году иснанский анархо-синдикализм столкнулся с тем же явлением, что и французский в 1906-м: интеграция движения из-за принятия требований буржуазного общества. Когда необходимо, республиканская буржуазия принимает коллективизацию тяжёлой промышленности с целью последующего контроля над ней в качестве военной промышленности. В Каталонии, где законадательство отличалось от остальной Испании, в октябре 1936 года была объявлена коллективизация всей промышленности. Коллективы допускались лишь в сфере обслуживания и сельском хозяйстве. Не принимая во внимание исторические уроки спартакистов и двуличной буржуазной власти в Германии 1919 года и махновцев и коммунистов в Украине в 1919 году, став на путь подавления революционеров, уничтожая таким образом завоевания трудящихся, анархо-синдикалисты, имея в своём распоряжении массы, захватили политическую власть для себя.» («Corale»)

Это мало анализировалось. Иногда углубляются в частные вопросы (например, военной проблемы), а остальные забывают. Часто подводится итоговый баланс и выносятся на свет положительные явления, в то время как отрицательные, видимо из-за любви к стране, замалчиваются. Мы думаем, что пришло время, ограничивая себя проблемой синдикализма, придать нужный рельеф некоторым отрицательным аспектам структуры.

«Фашизм в широком смысле слова не состоит из символов или типов режимов, которые мы определяем таковыми… это власть во всех своих различных формах и проявлениях, приводящая к фашизму.

Мы создали армию, в точности повторяющую государственную армию и классические репресивные органы. Как и раньше, полиция действует против рабочих, пытающихся сделать нечто социально полезное. Народные ополчения исчезли. Одним словом, Социальная Революция была подавлена». («Железная колонна» («Colonna di ferro») в «Линии огня» (“Linea de Fuego”)).

Условия для военного поражения были надёжно заложены. К этому добавилось поражение духа и принципов, по существу поражение чужеродного организма в лице направляющей ментальности, просочившейся в анархистскую синдикалистскую организацию из-за особой структуры таких организаций.

Синдикализм и предреволюционная фаза

Всё, что мы до этого сказали по проблеме синдикализма, становится особенно важным в предреволюционной фазе, когда вызревают условия для коренных преобразований, массы стоят перед трудноразрешимыми проблемами, и традиционные организации трудящихся вынуждены реагировать на исторический момент.

Данный дискурс можно распространить особенно на политические организации, такие как партии, имеющие подобные проблемы, но мы, исключительно ради простоты, займёмся синдикалисткими организациями.

Русская революция развивалась на базе Советов. Идея данных базисных структур не имеет ничего общего с синдикализмом.

«Идея советов является точным выражением того, что мы подразумеваем под социальной революцией, она соответствует конструктивной части социализма. Идея диктатуры пролетариата имеет буржуазное происхождение и не имеет ничего общего с социализмом.» (Р. Рокер)

Процесс перерождения, пройденный ими, слишком известен, чтобы вспоминать о нём. Важно, что роль масс была решающей, а роль синдикалистских организаций не была на том же уровне. На это можно возразить, что инструмент не был достаточно развит, или что экономические отношения не были подходящи, но это не решит проблемы. Были массы, готовые к революции, и было логическое разрешение необходимости. Что оставалось организациям трудящихся, так это следовать за развитием ситуации. Речь Ленина по прибытию в Санкт-Петербург — яркий пример такой «готовности».

«Революции, в подлинном значении этого слова, в Венгрии не было. Государство, скажем так, за одну ночь упало в руки пролетариата.» (Варга)

Это объясняет, почему Венгрия советов пережила переход частной собственности прямо от капиталистов в руки государства без каких-либо попыток рабочего самоуправления. Варга продолжает: «Достаточно заставить рабочих представить, что они распоряжаются и управляют производством, что на самом деле мало значит, потому что центральное управление у нас, а доходы определяются ценовой политикой.»

Если в России революция была подавлена, то в Венгрии (советов) её никогда и не происходило.

В Германии было иначе. Матросы взбунтовались, когда столкнулись с перспективой ещё одной бесполезной резни в движении 1918 года. Они под развевающимся красным флагом сошли на берег в Гамбурге. Милионы рабочих объединились с ними и через несколько дней вся Германия была сетью рабочих и крестьянских советов. Партии и профсоюзы пытались атаковать это спонтанное движение, и это объясняет почему оно не развивалось. Пролетариат, истощённый борьбой против контрреволюции, был вынужден сдаться, определив этим провал самой революции. Подобные явления имели место в Италии и Испании, и при любых обстоятельствах напряжённость между лидерами и революционными массами развивалась во имя реформистского благоразумия.

Что мы считаем фундаментальным в предреволюционной фазе, так это организацию базиса рабочих, независимого от любых политических или профсоюзных структур. Первые перенесут чёткие классовые интересы на уровень, такой широкий, что сведут их на нет, вторые ограничат их до поступательного требования лучших условий, что будет препятствовать возможности радикального видения революции, или, по крайней мере, будут неспособны осуществить их.

Мы должны понимать, что рабочее движение в его традиционном виде является движением трудящихся и их лидеров, чей единственный интерес — быть включенными в логику капитала, чтобы добиться успеха настолько, насколько это возможно. Нам пора прекратить создавать иллюзии по этому поводу. Предреволюционная фаза обуславливает особую ситуацию, которая заключает в себе субъективное и объективное достижение полного развития, но которая не может избежать того факта, что синдикалистское движение не является революционным. Когда используются инструменты этого движения (или заявляется об их использовании) в революционном смысле, это означает применение насилия меньшинством. Результат обычно хуже, чем зло, которое они намеревались изгнать.

Атмосфера профсоюзов пропитана духом классового сотрудничества, корпоративного видения экономики, объединяющего буржуазию и пролетариат с намерением обеспечить максимальное благосостояние трудящимся.

Капитализм миновал кризисы производства в прошлом, развился в современную демократическую школу, стал подвижным хозяином самому себе, он вдохновляется мощным духом преобразования и инноваций. Существуя во времена набирающих вес международных требований, он не способен породить националистический мусор и тому подобное, вследствие отказа от старого предпринимательского класса. Капитализм старого типа отступил перед новой управленческой версией. Он отлично знает, что его лучший друг и союзник — профсоюз. Заменяя миф бизнесмена мифом технократа, становится очевидным огромное сходство профсоюзного лидера и фабричного управляющего, их общие цели, параллельное направление их усилий и подобие их образования. Старый профсоюзный представитель с мозолистыми руками, которыми он мог яростно потрясать перед хозяином, заменён интеллектуалом, прошедшим университет, с чистыми руками и белым воротничком. Он может противостоять другому интеллектуалу, прошедшим тот же университет, и получившим место фабричного начальника, на равных условиях. Если капитализм находится в процессе ухода из рук старых львов, то трэд-юнионизм уже некоторое время свободен от старых профсоюзных лидеров. Он удовлетворил требования будущего благоразумно и раньше, чем ожидалось. Мы твёрдо верим, что даже в те времена, когда старый профсоюзный представитель пугал хозяина своей отвагой, зачатки сегодняшнего положения вещей уже существовали, точно так же, как зачатки управленческой эволюции капитализма существовали в старом предпринимательском капитализме. Перерождение социального организма никогда не является «новым» событием, как всегда учил анархизм, но всегда является эволюцией, изменением уже существовавшей ситуации. И именно таким образом используются средства, обуславливающие достигаемые цели. Тут опять использование средств, таких как требование лучших условий или попыток меньшинства сконструировать монолитную структуру, идентичную той, которой они противостоят, сделало свой вклад в сегодняшнюю неспособность ясно видеть цели пролетариата.

Конечно, читатель может легко возразить, что это не является перспективой анархо-синдикализма. Но одно дело говорить о смерти, а другое умереть. Одно дело сооружать прекрасные социальные фантазии, а другое соприкоснуться с реальностью. Одно дело хотеть сохранить анархистские принципы даже внутри синдикалистской организации, а другое пытаться заставить их силой войти в частичные требования, к которым, сознательно или бессознательно, привязан синдикализм. И нет смысла настаивать на прямом действии тут, если борющаяся организация на самом деле строится на прямом действии, она либо не синдикалистская (в данном случае в ней отсутствует структура, базирующаяся на территории, представительности, содействии и идеологии, типичной для синдикалистской организации, которая сокращается до вопроса семантики), либо просто пародирует прямое действие, т.е. использует методы, типичные для прямого действия, но не содержащие основных элементов автономии базиса.

Давайте рассмотрим такой пример радикального действия, как саботаж. Рабочий атакует структуру эксплуатации с помощью инструментов своего труда (то есть его подлинной силы сопротивления), разрушая, таким образом, и идеологию труда (плод обслуги режима) и продукцию класса, угнетающего его. Давайте представим, что данный метод борьбы применяется, например, на железной дороге. Мы можем предвидеть две возможности:

Профсоюз, скрытно используя средства, которыми он в настоящее время не обладает, но которые он мог бы создать для этой цели, отдаёт приказ саботировать все локомотивы, принадлежащие железной дороге. Часть работников, подчиняющаяся указаниям профсоюза, выводит из строя все локомотивы или их части. Таким образом, профсоюз оказывает сильное давление на противную сторону (в данном случае на государство, но аргументация не сильно изменится в случае частного сектора), которая принимает изложенные требования.

Рабочие организуют на уровне базиса обсуждение, даже в изолированных группах, возможность борьбы против капиталистической эксплуатации и профсоюзного сотрудничества. Они решают саботировать (всё ещё в случае железной дороги) некоторые локомотивы, пусть даже в одном регионе. Другие рабочие (допустим гипотезу о распространении действия на другие секторы), понимают обоснованность подобных действий и, страхуя себя с помощью подпольных действий или любых других инструментов, которые они могут выбрать сообразно месту и требованиям момента, они расширяют свою инициативу. Предложения могут быть сделаны противной стороне, но не обязательно.

В первом случае это не прямое действие. Использование саботажа осуществляется профсоюзной организацией по решению лидеров с учётом требований. На практике использование подобного инструмента может стать возможным в случае революционной эволюции профсоюзов, но всегда эволюции в авторитарном смысле. В наилучшем возможном случае результатом будет бланкистская попытка революции со всеми вытекающими отсюда последствиями. Даже если либертарные синдикалисты будут осуществлять подобные действия, анархо-сидикалисты способны замалчивать любую склонность к авторитаризму, обусловленную структурой организации, революционное напряжение будет чем-то навязанным массам. Любое решение действовать, в данных объективных условиях, не отыщет плодородной почвы для дальнейшего развития. Аргументируя, рассмотрим случай по-настоящему уникального явления, такого как решение синдикалистских лидеров такой беспристрастной внутренней искренности и доказанной анархистской веры, что не чувствуют никакой особой привязанности к своим собственным задачам и постам, и разобщённость между этими «ангелами» и рабочими массами, иногда неспособными понять даже послание ангела, станет очевидной.

Это будет случаем прямого действия. Если анархо-синдикалистский ангел на самом деле такой, он тотчас же оставит свой собственный пост, чтобы присоединиться к другим в конкретной, определённой задаче, начатой в одном месте и могущей распространиться далее. Конечно, рабочий сам может никогда и не отыскать решения проблемы прямой организации борьбы, и в данном конкретном случае он может не отыскать «нравственного» решения (не технического, потому что знает его лучше всех революционеров и синдикалистов вместе взятых) саботированию локомотива, и именно в этом смысле обосновывается и оправдывается революционная работа. Но рабочему, несомненно, не нужет кто-то, кто организует его в профсоюзы, партии, секты или во что-то подобное, с тем чтобы добиться его освобождения.

События всегда показывали насколько трудящиеся нуждаются в данном анализе, так как часто они хотят ясности относительно целей, которые нужно достигнуть, и средств для защиты себя от хозяев и их «советников». И, не зная, куда идти и с чего начать, они сами часто ищут лидера или партию ради просвещения и руководства, если не возвращения к власти старой эксплуатирующей системы. Раб, проживший всю свою жизнь в цепях, может верить, что он выжил благодаря им, а не вопреки, и может атаковать любого, пытающегося избавить его от них. Но это часть обязательной работы, которую нужно сделать сейчас. Она не является непреодолимым препятствием, ведущим к неизбежности руководства и власти.

Трудящиеся должны признать, что в предреволюционной фазе профсоюз является соучастником нанимателей, посредником, гарантирующим приобретение определённых ограниченных прав, а также борется за сохранение условий, позволяющих иметь место данной борьбе. В противном случае это будет проблема посредника, борющегося за собственное уничтожение.

Синдикалистские организации после революции

Окончательное доказательство ограниченности синдикалистской организации и её непременной опасности можно увидеть в результатах её присутствия в непосредственно постреволюционной фазе. Если революционное событие направляется партией или реализуется вооруженным меньшинством, способным привлечь массы, но душащим любую их спонтанную активность, действие синдикалистской организации произведёт не более чем передачу всего в руки революционной партии, таким образом сдавая рабочих эксплуататорскому классу.

Если революция в действительности является бюрократическим событием, государственным кризисом, как в советской Венгрии, синдикалистская организация становится Государством в первом лице. Она гарантирует безопасный переход производства в руки Государства, заботясь об ослаблении любых оригинальных, спонтанных попыток масс, направленных на их окончательное освобождение.

Если трудящиеся стихийно берут инициативу в свои руки, как это было в России, Германии и Италии, и создают собственные базовые организации — свои советы — и объявляют войну структурам эксплуатации, синдикалистские организации переходят на сторону государства и ведут переговоры (причиняя как можно меньший ущерб) о переходе к последующей фазе нормализации и централизации. В фазе централизации, подобной имевшей место в России во времена сталинистского дебюта, профсоюзы отступают перед лицом партии.

Кто-то скажет, что это коммунистические и социал-демократические профсоюзы, не анархистские, потому что невозможно, чтобы анархистские товарищи действовали подобным образом. И мы согласимся. Это невозможно… но это происходит. Невозможно, чтобы анархистские товарищи вошли в правительство, чтобы анархо-синдикалисты предлагали стать частью правительства, но это происходит. Невозможно, чтобы анархистские газеты запрещались анархистскими организациями, но это происходит. Не анархизм определяет людей, но люди определяют анархизм.

В случае анархо-синдикалистских организаций самой логичной вещью было бы распуститься, чтобы избежать падения в узкую трэд-юнионистскую логику, и, если бы это произошло, наш анализ был бы бессмысленным.

Но это может произойти перед революцией, но не после неё. С другой стороны, если они сохранятся, самой логичной для них вещью будет действовать подобно всем синдикалистским организациям в мире, и анархистские товарищи, которые останутся в них, будут вынуждены сделать смертельные идеологические прыжки, чтобы свести вместе дьяволов и святых.

Несомненно, не представляется возможным спрогнозировать состояние экономики после революции. Факторы огромной важности вступят в силу в момент решающего кризиса. Факторы меньшей важности, но, тем не менее, определяющие, будут по-прежнему внутри целой системы, делая невозможными любые аналитические попытки, отличные от очень грубых приближений. Невозможно составить детальную программу, но кое-что может быть ясно увидено. Наличие государственного контроля негативно. Оно не может избежать определения социальных условий, поскольку устанавливает плановую экономику. Постреволюционная экономика, с другой стороны, должна быть натуральной экономикой, где производство и распределение обеспечиваются горизонтальными соглашениями между производителями, также являющимися потребителями.

Легко увидеть каким образом синдикалистские организации могут сыграть очень серьёзную роль в послереволюционной экономике, вступившей в производственную фазу. Они могут оставаться посредниками между рабочими и централизованной властью, а когда она падёт, могут воссоздать её с целью продолжения их неизменной передаточной функции. Объективно контрреволюционная роль, которую они играют в системе капиталистической экономики, разовьётся в активную контрреволюционную роль при коммунизме.

Некоторые товарищи приходят к заключению, что синдикалистская организация или профсоюз должны рассматриваться в качестве «коммунальных услуг». В реальности лишь малая часть пролетариата осознаёт продиктованный капитализмом цикл «производи, потребляй, будь отчуждён», но эта малая часть рекуперируется капитализмом (с помощью профсоюзов). Это было заново пересмотрено некоторыми молодыми людьми, бросившими работу, коммунами и т.д., а также различными другими слоями общества.

«Мы не можем разрушить профсоюз, но мы не желаем работать внутри него. Будет лучше не пытаться преобразовывать организацию, которая никогда не была (или едва ли когда-нибудь была) революционной, в революционную, а лишь надеяться, что эксплуатируемые сами начнут работу по «дезорганизации» профсоюзов, а после попытаться создать инструмент, соответствующий задачам революции.» («Corale»).

Заключение

Мы полностью не согласны с товарищами из «Corale». Проект по дезорганизации профсоюзов требует деструктивной логики, несовместимой с логикой профсоюзной перспективы незначительных интересов и нужд. Затраты энергии (которой мы не владеем) на подобную перспективу будет расточительством и неправильным рассмотрением проблемы рабочей организации. Результаты, более быстрые и лучшие, можно получить с помощью радикальной критики профсоюзов и расширения её в равной степени на революционный и анархо-синдикализм. Рабочие станут более осведомленными об ограниченности профсоюзов, если они будут показаны с возможной альтернативой: возможностью предоставить эту коммунальную услугу её собственной судьбе и подготовить создание малых автономных базисных организаций, преданных радикальной борьбе против существующих структур производства.

Эти группы должны принимать форму производственных ячеек. Этому нет альтернативы. Рабочий является частью механизма и завода. Капиталистическая эксплуатация продолжает бесчеловечно осуждать его на почти полное отчуждение от собственной личности, даже сегодня, в эру передовых технологий. Закончив рабочий день усталым бедным человеком, рабочий способен лишь добраться до кровати, заняться любовью и заснуть. Его боевой потенциал иссёк. Попытка втянуть его в ряды революционного «выводка» будет психологической и тактической ошибкой. Лишь высокочувствительное меньшинство способно на это, и лишь с серьёзными оговорками. Вот почему любая организация, даже так называемая анархистская, отталкивающаяся от фиксированной точки при определении линии действий, имеет всё, что нужно, для быстрого перерождения. Учитывая, что реальным местом революции является фабрика, сельхозугодья, школа, домовладение и т.д., общие и частные условия эксплуатации должны быть определены на данных уровнях опыта. Всё это требует периодического анализа связей, касающихся областей проживания: связей между различными регионами, внутри всех областей (государства) либо между различными государствами, и сверх того многих других проблем. Но само это не приведёт в созданию рабочими альтернативных форм организации.

Рабочий должен признать не то, что в этом заключается «революционная» необходимость, а то, что в этом заключается естественная необходимость, связанная с самой возможностью его выживания, заставляющей его работать усерднее и даже страдать чуть более, чтобы быть богаче впоследствии, не только ему, но также и всем прочим. Революционный дискурс вряд ли когда-нибудь напрямую затрагивал рабочего. Вот почему профсоюзы так успешны, они доходят до рабочего в его прямых интересах, и, в первую очередь, в том, что заботит его больше всего, в его работе. Рабочий привязан к профсоюзному измерению не столько потому, что оно даёт ему некоторою безопасность на фабрике, но потому, что его профсоюз собирает всех рабочих его цеха, людей с проблемами, подобными его собственным, с которыми он может говорить компетентно, и среди которых он чувствует себя компетентным. Это не корпоративная ограниченность, но прямое следствие разделения труда, которое нельзя уничтожить за один день. Попытка выхватить его из своего окружения и заставить слушать неясные споры, часами ведущиеся людьми, использующими малопонятный язык, почти неизбежно закончится тем, что он откажется хоть чуть-чуть открыться новому и совершенно иному и предпочтёт шум цеха или гам детей дома.

Рабочий должен прожить революцию через реальность экономики. Различия между профсоюзом или синдикалистской организацией и автономными группами на уровне базиса могут быть поняты лишь при конкретном уровне экономических отношений, а не через фильтр идеологической интерпретации. В этом смысле есть некоторая гарантия в вышеупомянутом указании на необходимость работы по отчуждению рабочего от его профсоюза, или по дезорганизации профсоюзов, лишь для того, чтобы он увидел пределы всех профсоюзов и их квинтэссенцию коммунальной службы.

Экономическая ситуация может быть организованна без какой-либо репрессивной структуры, контролирующей или направляющей её или принимающей решения о достигаемых целях. Рабочий очень хорошо понимает это. Он точно знает как структурирована фабрика и что, преодолев ее барьер, он будет способен заставить экономику работать в его собственных интересах. Он отлично знает, что разрушение данного препятствия будет означать преобразование отношений как внутри, так и вне фабрики, школы, сельхозугодья и всего общества. Для рабочего концепция пролетарского управления является прежде всего концепцией управления производством. Капиталистское или государственное управление, напротив, означает эксплуатацию производства от лица кого-то ещё, от лица малых групп капиталистов, партийных бюрократов или управляющих. Вот поэтому контроль над продуктом, отсутствующий в данной перспективе, а с ним решения о направлениях производства, выбранных альтернативах и т.д. Распространение также связано с производством. Рабочий знает, что возможно установить простую связь между чьим-то вкладом в производство и полученным продуктом, установить соглашения между отраслями, связывающими цеха, производящие одинаковые вещи. Он также знает, что это связь даст ему право на распространение полученных продуктов. Данное соображение технически сложно, но оно живёт в воображении рабочего. Что необходимо, так это разъяснить ему способ, как данный механизм может быть осуществлён в коммунистической экономике, как он может получить во владение столько продуктов, сколько ему «на самом деле» нужно, и как он может участвовать в «полезном» производстве, в соответствии со своими возможностями.

В данной перспективе вопрос формы организации, альтернативной профсоюзу или синдикалистской структуре, становится совсем не сложным. Фактически, невозможно представить программу прямой борьбы в терминах, обозначающих контакты между цехом и различными отраслями, включая завоевание технической информации, обмен ею и улучшение её, кроме как изнутри измерения рабочих, организованных автономно на базисном уровне. Пропускание всего этого через профсоюз, неважно насколько непорочен он стал, приведёт к получению базисом искажённой информации, полностью непригодной для достигаемых целей.

Сегодня крайне необходима прямая борьба, организованная базисом, малыми группами рабочих, атакующими центры производства. Это позволило бы развивать единство для дальнейшего продвижения борьбы, которое может стать результатом получения рабочими более подробной информации и последующего принятия ими решения экспроприировать капитал, то есть осуществить революцию. Отныне именно рабочий устанавливал бы условия и связь между трудом и результатом этого труда. Сделав это, у рабочего не осталось бы другого выбора, кроме как отвергнуть любые формы организации, защищающие капиталистическую или любую другую власть, и продолжать создавать производственные ячейки, которые могут существовать на протяжении всей борьбы вплоть до полного уничтожения эксплуатации.

Проще говоря, допустив, что отношения между трудящимся и результатом его труда лежат в основе революционного проекта, очевидно, что эти отношения должны быть эгалитарными (каждому по потребностям, от каждого по способностям), управляемыми самими производителями и предельно простыми (это означает ликвидацию не только рынка, но и товарно-денежных отношений в целом).

Отстаивать автономную организацию борьбы означает в то же время отстаивать автономную организацию производства. Здесь нет никакой существенной разницы. В известном смысле, не может быть и какой-либо временной границы между этими «фазами». Когда рабочие организуют свои собственные автономные ячейки производства, они выбирают не тот путь, что синдикалистская организация или партия. Поступив так, рабочие уже сделали решающий шаг к управлению ходом борьбы не только в плане выбора инструментов, но и в плане выбора целей, к которым они стремятся, и не только целей борьбы, но и целей производства.

Во время революционных событий наличие сильной синдикалистской организации или партии в конечном итоге объявляющей пролетариат незрелым, и кто-то — синдикалистские или партийные лидеры — должен сделать выводы за них. На базис накладывается конструкция для вмешательства. Синдикалистские или партийные собрания всегда проводятся одними и теми же бюрократами и специалистами. Всё заканчивается тем, что мнение рабочих оставляют без внимания. Всякий анархистский товарищ, который мог бы, в конечном счёте, возразить этому, должен помнить о том, что произошло в Испании в период решения вопроса о вхождении в правительство, или борьбы за коллективы. Поэтому главными ключевыми элементами базисных ячеек должны быть:

Борьба. Классовый дух рождается и закаляется только в борьбе. В ней же становятся понятны истинные намерения партий и профсоюзов. Методы прямого действия известны: саботаж, прогулы, попытки самоуправления и уничтожения работы и т. д.

Организация. Организация вырастает из нужды в конфронтации и подтверждении. Формы организации сильно различаются в зависимости от времени и места, однако их, в значительной мере, объединяет классовая общность интересов в производственном процессе. «Ядра» создаются каждое на своём социальном, экономическом и политическом основании, однако все — в пределах, установленных реалиями производственного процесса. В этом заключается квинтэссенция организации, определяющая возможность постоянно ссылаться на нечто единое.

Информация. Должна приобретаться посредством постепенного полного изменения производственных отношений, с анализом эффектов и пределов. Приобретение информации, таким образом, становится пробуждением политического сознания внутри конкретных аспектов экономики и производства.

Но эти проблемы выходят за рамки данной статьи и требуют куда более глубокого анализа. Его-то мы и предлагаем проделать читателю.

Аббревиатуры

CGIL

Confederazione Generale italiana del Lavoro (Всеобщая федерация итальянских трудящихся), профсоюз левого крыла, находится под влиянием коммунистической партии, с социалистическим меньшинством.

CISL

Confederation Italiana Sindacati Lavoratori (Итальянская конфедерация профсоюзов трудящихся), находится под влиянием Democrazia Cristiana (христианских демократов).

UIL

Unione Italiana Lavoratore (Итальянский союз трудящихся), самая малая из трех наиболее крупных федераций, находится под влиянием социалистов.

CISNAL

4-я конфедерация, созданная после того, как CGIL, CISL и UIL публично провозгласили близость с неофашистской Национальной правой партией, MSI.

CGT

Confederation Generale du Travail (Всеобщая конфедерация труда), Франция, имеет приверженцов из широкого и, в некоторых случаях, неполитического спектра, но лидерство находится в руках сталинистов.

DGB

Deutscher Gewerkschaftsbund (Конфедерация немецких профсоюзов), объединяет 16 федераций. Присоединение к профсоюзу организуется в соответствии с заводом, а не работе исполняемой внутри него. Симпатизирует христианским демократам, но призывает к аполитичному единству.

SAC

Sveriges Arbetares Centralorganisation (Шведская центральная организация трудящихся). Шведская анархистская революционная тенденция, профсоюз, созданный в 1910 году.

Альфредо Бонанно

Коллективный перевод с английского, редактор: yana bez

Альфредо Бонанно. К обобщению вооружённой борьбы

К обобщению вооружённой борьбы

(из книги «Вооружённая борьба в Италии в 1976-78 гг.». Elephant Editions)

 

Общие условия жизни в этой стране – чрезвычайное отчаяние и безнадежность. Крепкие узы сотрудничества с государственными силами позволяют средствам массовой информации представлять симпатичную картину действительности. Любой знак несогласия в массах незамедлительно подавляется. Отказ рабочих в Турине ответить забастовкой на убийство журналиста1 породил море интерпретаций и домыслов. Известные социологи встретились, чтобы провести исследования, в которых нуждается государство в своих наиболее зверских формах принуждения (полиция, судебная власть, тюрьмы). В то же самое время они создают такие паллиативы — лекарства, снимающие симптомы, но не излечивающее болезнь, как закон о безработице, законы о ренте, налоговые реформы — все смехотворные попытки остановить лавину с листком бумаги.

Безработица растет, частные инвестиции уменьшаются (капиталисты предпочитают благополучно размещать свои деньги за границей), ситуация на рынке труда должна быть стабилизирована с наименьшим ущербом для государства из ресурсов государственного сектора экономики. Это подрывает наше положение в смысле международной экономической надежности, которую мы теперь обязаны подкрепить политической надежностью. Другими словами, если мы хотим получить немецкие и американские деньги, мы должны показать им наше желание подавлять любую форму революционного инакомыслия, которое только может развиться в нашей стране. Мы должны продемонстрировать, что подобные явления больше не будут существовать, как только все будет окончательно организовано на гроши империалистических гигантов, с согласия Коммунистической партии.

Реакционная гарантия партии необходима по различным причинам. Прежде всего, ее идеологическое прошлое и способность подавлять эксплуатируемых, не являются ничем другим, чем простая попытка «спокойного» перехода к социальному демократическому капитализму с широким государственным участием.

Эта гарантия была бы невозможна в другой международной обстановке, если бы СССР находился в действительно непримиримом конфликте с США. Итальянская или Европейская дорога к социализму — абсурд. Итальянская Коммунистическая садится за стол переговоров со всеми реакционными силами только потому, что Советский Союз сам был расположен к этому некоторое время.

Все это должно помочь нам понять, что классовый фронт больше нельзя определить, опираясь на идеологические факторы, это можно сделать лишь, исходя из ситуации на производстве. Рабочие будут готовы к нападению на силы эксплуатации в том месте, где творится эксплуатация, как только идеологическая завеса, которая была так долго препятствием для понимания, падёт. Такой порядок вещей становится еще более ясным и острым в ситуации, обостренной нехваткой работы. Проведённый анализ показал, что безработные еще больше эксплуатируются и еще более несчастны, чем нанятые рабочие.

Склонность угнетённых к борьбе обусловлена не только эксплуатацией, но также и степенью эффективности идеологических инструментов. Чем яснее и прозрачнее становится их сущность, тем очевиднее становится её пустой характер — эксплуатация продолжается, как и прежде. И чем эти инструменты слабее, тем меньше они способны руководить массами, которые самостоятельно находят способы борьбы, классовое единение и причины, чтобы бороться.

 

 

 

Накал конфликта

Накал классового конфликта определяется всем разнообразием обстоятельств, в которых он разворачивается. Знать эти сопутствующие условия крайне важно, поскольку, по разным причинам, часто какое-либо отдельно взятое условие рассматривается как более важное, чем все остальные. Это порождает ужасный вывод, что все, кто считает иначе, — враги революции.

Невозможно установить степень значимости различных факторов, определяющих степень борьбы. Действительно — совершенно неуместно преувеличивать значение экономических факторов, и в то же время недооценивать значение, скажем, факторов идеологических, именно потому, что они неумолимо порождают строго определённые последствия и никакие иные.

 

Повышать накал борьбы

Каждому историческому моменту присущ определённый накал борьбы. В определённом смысле, историческая наука становится таковой тогда, когда может отследить эту степень накала, и описать условия, её обусловившие.

Изменения в накале борьбы — это обычные события, которые часто накатывают словно волны, движущиеся вокруг «оси», которая только кажется неподвижной, на самом деле постоянно меняя своё положение. Эта «ось» — идеологическая структура власти, или, если угодно, просто идеологическая структура, согласно которой революция не имеет идеологической структуры до тех пор, пока не обретает закостенелые формы контрреволюции.

Задвинуть борьбу в иллюзорные рамки идеологии значит оторвать её от почвы реальности, которая является единственной опорой любого адекватного теоретического поиска.

Нет сомнения, что каждый революционер заинтересован в подъёме уровня сознательности. Также несомненно, что не может быть заинтересованности в достижении идеологического «совершенства», поскольку рано или поздно оно станет пригодным лишь для установления новой власти. Особый случай — с идеологией насилия, обсуждаемой сегодня в Италии. Она стала полезной для государства, допускающего определённую нестабильность, позволяющую ему же быть некоторое время по-отечески открытым к дискуссии (посмотрите на митинг в Болонье, в оцеплении шести тысяч мусаров), чтобы затем незамедлительно принять жесточайшие меры, такие как полицейское запугивание, создание специальных тюрем, подписание чрезвычайных законов и учреждение трибуналов по этим законам.

Это вовсе не дискуссия о насилии, поднимающем накал борьбы, и не дискуссия о том, какие виды насилия приемлемы, а какие нет, или о том, какое насилие приближает угнетённых к своему освобождению. В таком споре, никто бы не смог научить чему-либо тех, кто подвергался всем видам притеснения на протяжении веков. Идеологический занавес поднимается, обнажая сцену в её суровой действительности классовой войны, с эксплуатируемыми с одной стороны и слугами угнетателей, бредущими по останкам своих боссов — с другой.

Когда мы говорим о необходимости насилия, мы, разумеется, делаем это вовсе не для того, чтобы убедить в этом угнетённых. Угнетённые и сами прекрасно понимают эту необходимость и применяют насилие, когда это возможно, и теми способами, которые возможны в их ситуации. Мы говорим о необходимости насилия, чтобы чётче отмежеваться от врага, даже от врага, пытающегося маскироваться под личиной брата или товарища.

Дискуссия о насилии также очень помогает выявить тех, кто во времена слов был очень изобретателен в расщеплении волоса, предлагая массам виды «правильного насилия», обусловленные их идеологическими взглядами. Когда по причинам, которые мы уже упомянули, накал конфликта возрастает, все эти «позиции» становятся одновременно бесполезными и ограничивающими. Они бесполезны, поскольку реальное противостояние делает их устаревшими и бессмысленными. Они являются ограничивающими, поскольку реальность разрушает все иллюзии и попытки интегрировать борьбу в рамки системы.

Будучи анархистами, мы выступаем за социальную революцию, то есть за немедленное и окончательное уничтожение государства. Мы придерживаемся революционной логики, которая находится выше логики деструктивной.

Мы выступаем за уничтожение государства. Это означает что мы за физическое (а не только на словах) уничтожение институтов власти и людей их представляющих. Мы против полиции, судов, бюрократов, профсоюзных боссов, и боссов вообще. Мы не только против полицейского контроля, буржуазного правосудия, техно-бюрократии, трэд-юнионизма и капитализма. Мы против тех конкретных людей, которые воплощают эти идеологические формы в жизнь каждый день, превращая их в инструменты репрессий. И это «против» должно принимать форму прямого действия и атак. Если мы говорим, что против полиции, мы не должны попадать в идеологическую ловушку тех, кто во имя непонятного плюрализма или ретроградного просветительства, даёт простор действия нашему врагу. Они утверждают что каждый имеет право на самовыражение, в том числе и полиция, которая самовыражается с помощью резиновых дубинок. Если мы действительно против бюрократов, всех боссов и профсоюзов, мы не должны ждать пока кто-то скажет нам: «этот начальник поступает неправильно или этот профсоюзный босс виновен в том-то и том-то, этот судья определённо реакционен». Нет! Все они, вне зависимости от идеологических отличий, все полицейские, все судьи, все бюрократы, все профсоюзные лидеры и все боссы виновны и должны постоянно попадать под атаки всеми возможными методами, каждый момент времени, любой ценой.


Моральное обоснование действия лежит в самом факте эксплуатации. Все, кто был веками подвержен тяжёлому бремени наёмной работы, все , кто строил этот мир, зная, что никогда не сможет насладиться им в полной мере, не должны ждать слабины от своих противников. Они должны атаковать, ударять и убивать, точно так же, как боссы и их слуги атакуют, ударяют и убивают в любое время, когда хотят это сделать.

Проблема стратегии


Тот факт, что возможно обсуждать методы и наиболее подходящие формы атак не имеет ничего общего с моральным обоснованием, которое оправдывает саму атаку.

Таким образом, любая дискуссия должна быть дискуссией о стратегии, и о приведении в соответствие методов и конечных целей. К примеру, нельзя говорить, что «анархисты не могут делать определённые вещи потому-что…». Эти аргументы не имеет никакого смысла. То, что анархисты могут делать или нет должно следовать из реальности действия, а не из абстрактных теорий. Иначе анархизм не будет иметь никакого смысла и превратится в идеологию, как это уже произошло с другими идеями.


Конечно, выбор стратегии неотделим от фундаментального анархистского анализа, который, будучи притворенным в реальность, становится неотъемлемой частью революционной практики. Но если тот же самый анализ будет оторван от реальной борьбы, станет продуктом чьего-то воспалённого воображения и превратится в катехизис, он просто станет кусочком идеологии и инструментом в руках власти с который он должен был бороться.


Поэтому, когда анархисты критикуют провозглашаемую революционную роль вооружённых формирований, таких как Красные Бригады,
N.A.P.2или другие более новые формирования, они опираются на анархистский анализ, берущий в расчёт реальное положение дел в классовом противостоянии в Италии в настоящее время. Это не анархистский анализ, закрепощённый в идеологические догмы, который вынужден судить о вещах, не только как о чём-то находящемся вне собственной идеологии, но и как о чём-то враждебном. Недостаточно быть анархистом, чтобы сказать что правильно, а что нет в текущей борьбе. Для того, чтобы быть готовым к революционной конфронтации и хорошо понимать что она значит для каждого из нас и для движения в целом, надо находится в гуще событий, в тех конкретных обстоятельствах в которых происходит эта конфронтация.


Мы часто публиковали документы вооружённых формирований, ведущих борьбу в нашей стране. Иногда на этих же страницах мы приводили критику замкнутых вооружённых формирований.
Но когда этих товарищей начинали преследовать, мы не отрекались от них и не увеличивали дистанцию. Это потому что дистанция, которая безусловно присутствует и важна, может существовать только на бумаге и сразу, таким образом, превращается в идеологический вопрос. Это привело к недопониманию со стороны некоторых товарищей, не разделявших наше стремление отмести умозрительные расхождения, и считавщих важным идеологические различия с людьми, ведущими вооружённую борьбу.


Как бы то ни было, сейчас положение дел изменилось и пришло время громко заявить о себе. Так громко, чтобы нас услышал даже глухой, а те, кто притворяется глухим, увидят перед собой толпы серьёзных товарищей, которые действительно готовы бороться за освобождение всех угнетённых и за анархию.


Причина, по который мы поддержали вооружённую борьбу и отстаивали её позиции, какими бы противоречивыми и опасными они ни были, заключается в том, что мы чувствовали: дорога, на которую мы ступили очень важна. Мы чувствовали, что эта дорога может, как это впоследствии и произошло, изменить своё направление на массовую вооружённую борьбу, на распространение —
«обобщение» нелегального действия, которое смогло бы отрицать и, в конце концов, заменить изначальную подпольную борьбу, опирающуюся на замкнутые вооружённые формирования.

Противопоставлять себя тем, кто ведёт вооружённую борьбу с самого начала, как это сделали многие, означало внести вклад в государственные репрессии против них и не дать развиться движению в либертарном направлении, что мы считали возможным с самого начала. Под развитием в либертарном направлении мы понимаем не развитие замкнутых вооружённых формирований, но развитие вооружённой борьбы вообще и людей, которые работают в этом направлении.
Разочарование толкает многих людей на путь незаконного поведения. Это поведение материализуется везде — на рабочем месте, среди безработных или в виде общей криминализации. Это явление выходит за рамки стратегических перспектив любых замкнутых вооружённых формирований, вне зависимости от его размера и эффективности. Красные Бригады, NAP, Prima Linea
3, и многие другие организации не могут на это ответить иначе, кроме как начав критиковать себя самих. Либо они приведут свои действия в соответствие с планом обобщённой вооружённой борьбы, которая уже потихонечку идёт, либо они обречены на угасание.


Наша цель следующая. Отвергнув глупую и злобную критику и избегая репрессивной тактики, на которую надеется государство, сейчас, как анархисты, мы должны продолжать процесс обобщения вооружённой борьбы, пресекая, критикуя и атакуя все попытки, вне зависимости, от кого эти попытки исходят, навязать стратегические и политические модели, которые уже были исключены самой практикой борьбы.


Мятеж
В следствие обобщения в массах вооружённой борьбы мятеж приобретает либертарный смысл, и сам по себе являет решительную критику любой «внутренней» попытки организовать управление классовым конфликтом.

Вооруженный конфликт является естественным результатом с каждым днем все более ухудшающейся ситуации. Эксплуатируемые начинают сознавать необходимость ряда анти-институциональных действий, которые все более и более распространяются. Отдельные акты наказаний в отношении лиц, ответственных за эксплуатацию, осуществляемые подпольными группами, находящимися в меньшинстве, начинают восприниматься с удовлетворением и поддерживаются массами. Попытки профсоюзов организовать акции протеста против таких действий, как видно на примере FIAT, собирают очень небольшое количество участников.

Нет сомнений, что сейчас движение эксплуатируемых в его различных противоречивых формах, способно к нападению на капитал и государственные структуры, которые его защищают. Несомненно, такое нападение уже происходит. Единственное, нам кажется странным, что на настоящей стадии борьбы делаются отступательные шаги, проявляющиеся в настойчивом использовании таких инструментов (например, вооруженная партия), которые могли бы быть эффективными в определенном смысле в прошлом, но на настоящий момент кажутся анахроничными и направленными внутрь.

Как революционные анархисты мы очень хорошо знаем, что на настоящем этапе классовой конфронтации скрытые формы сопротивления все еще необходимы. Мы так же хорошо представляем, что в то же время они имеют негативные аспекты, а именно возможность скатывания в авторитарность.

Наша задача быть осторожными, чтобы предотвратить деградацию, и бороться за достижение «обобщенной» повстанческой формы конфронтации. Обобщение гарантирует не только сохранение анархичности стратегии, но и обретения ею либертарного аспекта.

Говоря о мятеже в прошлом, многие товарищи тут же указывали на исторические примеры: банду Матезе, заговор Понтелуго и другие подобные события, обвиняя нас в «революционном романтизме» или «идеализме», или считая нас «объективно опасными». Нам все это кажется смехотворным.

Мятеж — это попытка революции. Как анархисты, мы считаем мятеж по праву своим инструментом, однако мятеж необходимо «обобществить», по крайней мере, до наиболее широкого спектра противозаконных действий. Это то, что сейчас и происходит. О чем же нам сожалеть? Возможно, нам необходимо сослаться на то, что противоречия капитала и революционные цели эксплуатируемых не позволяют нам воплотить наши сладкие мечты?

Мужайтесь! Если впереди трудные времена, мы знаем, что нужно делать. Именно в такое время овцы сбрасывают свои волчьи шкуры. Пришло время отложить разговоры и начать бороться. Давайте наберемся смелости и будем действовать. Поскольку обычно лучший способ защиты это нападение, давайте начнем нападать первыми. Недостатка целей нет. Пусть начальники и их служки почувствуют, как сложно может оказаться продолжать выполнять их эксплуататорские обязанности.

При анализе понятия вооруженной борьбы у анархистов постоянно возникал важный тезис: в связи с тем, что вооруженное столкновение является кульминационным моментом революции, перед вступлением в него необходимо убедиться, что нынешняя ситуация является, как минимум, предреволюционной. В противном случае, нас могут раздавить репрессиями и тому подобными действиями, и политическая работа, проводимая анархистским движением, такая как распространение контр-информации и пропаганда, будет сведена на нет.

Мы считаем, что необходимо уточнить кое-что в этой позиции, подчеркнув ряд моментов:
а) анализ основан на личном мнении товарищей, которые его разрабатывают, и может быть неверным;
б) на результаты анализа некоторых товарищей влияют позиции организаций, в которых они состоят, даже если формально это не декларируется ;
в) есть логическая ошибка в утверждении, что вооруженная борьба должна следовать только за предреволюционным этапом, поскольку она играет роль в самом достижении данного этапа;
г) не существует универсального определения «предреволюционной ситуации».

Первые два пункта нужно иметь в виду в связи с тем, что множество аналитических построений, предлагаемых в настоящее время, предложены товарищами много лет назад, и их восприятие политической ситуации характерно для иной стадии классовой борьбы. Более молодые товарищи, чья повседневность часто антиавторитарнее, чем времена авторов того или иного анализа, часто отказываются повторять за ними или понимают, что у них отсутствуют необходимые инструменты для подобных действий ввиду либерализации образования. Аналитические выкладки, продвигаемые такими товарищами, а так же их действия и поведение привели множество организационных структур в состояние кризиса.

Сейчас считается не модным говорить от лица организации, но это не означает, что аналитические выкладки отражают идеи отдельно взятого товарища, написавшего их. Они могут отражать стратегические позиции организаций, к которым эти товарищи постоянно апеллируют в теории или на практике. Чем дольше организация топчется на месте, тем дальше отодвигается для неё «предреволюционный этап».

Перейдем к третьему пункту: утверждение, что вооруженная борьба требует предреволюционной ситуации, содержит логическое противоречие. В этом утверждении подразумевается преувеличение роли организации военного типа перед другими формами вооруженного действия против власти. Учитывая нынешний накал конфликта, репрессии призваны ограничить распространение вооруженных действий, при этом указав на определенную организацию, которой якобы исчерпывается феномен вооружённой борьбы. Впоследствии это может быть эффектно использовано для оправдания репрессий.

В действительности, нет смысла принимать эту интерпретацию, созданную политической полицией. Действия так называемых «исторических» (самых известных) вооруженных организаций являются лишь небольшой частью вооруженного восстания, даже если у них получается производить наиболее впечатляющие действия. В реальности этот феномен состоит из широкого спектра незаконных и антиавторитарных действий, которые могут угрожающе бесконтрольно распространяться. Государство, а так же политические и псевдореволюционные (а по сути контрреволюционные) организации, рвущиеся к победе, хорошо себе это представляют. Если Вы хотите решить проблему вооружённой борьбы в нынешней Италии, было бы абсурдным действовать так же, как Красные Бригады и им подобные. Это значило бы, прикрываясь всем могуществом революционного анализа, руководствоваться логикой, столь полезной для капитализма. Именно антиавторитарные противозаконные действия определяют то, что называют предреволюционной ситуацией, а вовсе не наоборот, как некоторые полагают.

Следует также кое-что сказать касательно того, что единственное определение предреволюционной ситуации невозможно. Некоторым товарищам кажется, что эта фаза должна всегда быть похожей на условия штурма Зимнего дворца, а что-то отличное от этого происходит от усугубления кризиса капиталистической экономики. Другие думают, что сначала надо создать нестабильность на международном уровне, или должны измениться интересы в сферах, на которые поделен мир. Все эти доводы обоснованны, но, используемые по отдельности, не могут поставить под сомнение тот факт, что наша революционная задача заключается в направлении эксплуатируемых к восстанию и борьбе против эксплуататоров, а не мечтаниях о возможности победы нашей организации в случае конфликта. Возможно, еще непонято, в чем должна заключаться революционная задача анархистов. Как получается, что некоторые до сих пор мыслят категориями имени, организации, в соответствии с чем Azione Rivoluzionaria, только из-за цитирования высказывания Дуррути в начале своего наиболее значимого документа, должно считать себя единственно возможной альтернативой Красным Бригадам!? Может быть, еще непонятно то, что единственной альтернативой является всеобщая вооруженная борьба в виде восстания — что-то намного более значимое, чем величайшие подвиги «исторических» организаций.

Вперед, товарищи!

Бунт используют как отдельные личности, так и организации. Он не является революцией, но делает ее возможной. Без непрерывного бунта сознательных личностей не получится ничего, кроме революции новых боссов, использующих классовую борьбу. Также бунт – это самосознание, личное участие каждого, жертвы, на которые мы должны быть способны, осознавая свои надежды, радости, достижения и возможные опасности. Бунт – это то, что определяет жизнь каждого из нас.

В моменты высокого социального напряжения, когда противоречия капиталистической системы обостряются, последствия небольших уступок и слабостей, которые мы совершаем в период, когда ничего не происходит, проявляются. Это оппортунизм, пустивший свои корни среди нас, оппортунизм, ищущий хитрые слова, чтобы скрыть себя и представить свое направление как чисто революционную тактику. Вперед, товарищи! Давайте призовем то, что внутри нас, в наших отношениях с близкими по духу товарищами, в наших отношениях с организациями, к которым мы принадлежим. Это не так тяжело. Враг, смотрящий нам в лицо с такой суровостью, что нетрудно его распознать, должен быть атакован и в этом случае мы должны быть готовы отвечать за последствия наших действий. Вот задачи, ожидающие нас. Пусть наши разговоры будут действием, и пусть остальные товарищи учатся уважать нас за то, что мы делаем, а не за то, что мы представляем традицией, и пусть Государство вновь учится бояться анархистов не как наследников Равашоля или Генри, Дуррути или Махно, но за способность организовывать атаки, и за то, что анархисты являются не просто группами социологов, делающих блестящие анализы насущных проблем. Сегодня мы имеем кое-какие преимущества на линии фронта революционного конфликта. Мы не сделали никаких серьезных ошибок в недавнем прошлом, чтобы выглядеть в плохом свете в глазах эксплуатируемых.

Возможно, все это от того, что сделанное нами слишком незначительно, чтобы оставить место для серьезных ошибок, но, тем не менее, мы не сделали никаких. В настоящее время мы все еще можем быть точкой соприкосновения, отдушиной для эксплуатируемых и многих воинственных революционеров, пришедших из авторитарных организаций и переживших большую травму от ошибок этих организаций. Мы не повторим ошибок, которые сделали в 1968. Мы не допускаем противоборства на абстрактной основе бесконечных теоретических дискуссий. Мы оцениваем себя по конкретным действиям.

Мы не показываем страх, часто заставляющий нас замыкаться в себе, потому что с авторитариями, марксистами, никакие дела невозможны. Последние несколько месяцев показали развитие сильного антиавторитарного сознания во многих группах активистов, так же, как и в некоторых слоях эксплуатируемых, особенно подвергнутых процессу криминализации: мы не содействуем уничтожению этого сознания.

Давайте подготовимся к каждому возможному взаимоотношению. Мы анархисты и, как анархисты, мы за антиавторитарные действия. Но мы верим в необходимость атаковать власть немедленно на всех уровнях и всеми возможными способами. Здесь мы можем оценить себя и найти возможную точку для сотрудничества.

Последние события, происходящие из-за социального конфликта в современной Италии, говорят нам, что авторитарная стратегия несостоятельна. Эти события – точка соприкосновения не только для нас, но и для многих других товарищей. Сейчас не время для теоретических дебатов, но время выделить цели для атаки из числа многих контрреволюционных сил.

Альфредо Мария Бонанно;

перевод с английского: С., Э. Н., Toni Eriz, yana bez, ec_17.

1Имеется ввиду убийство журналиста «Красными Бригадами». На пике своей активности КБ практиковали физический террор против различных сатрапов капитализма, в том числе — журналистов и адвокатов, «обличавших» вооружённую революционную борьбу.

2N.A.P. (Nuclei Armati Proletari) — Вооружённые Пролетарские Ячейки, вооружённая левацкая группа, возникшая из движения против тюремных порядков на юге Италии. Пик активности пришёлся на середину семидесятых.

3Prima Linea — (Прямая Линия) — Левацкая группа в Италии. Создана в 1976 г. на основе одной из фракций группировки Красные Бригады. Программа — развертывание вооруженной классовой борьбы в интересах рабочего класса; подготовка условий к развертыванию гражданской войны. Группа активно действовала в крупных промышленных городах (Милан, Турин, Флоренция, Неаполь); в период конца 70-х — начала 80-х г.г. осуществила ряд политических убийств, а также поджогов на предприятиях и терактов против объектов крупных компаний. В целом нейтрализована усилиями полиции к 1981 г.; остаточный состав находится в розыске и действует на нелегальном положении.